Текст книги "Человек-легенда"
Автор книги: Борис Четвериков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)
Отвратительно взвизгивает глазок, когда надзиратель отодвигает заслон и заглядывает в камеру. Виден только его глаз. И снова визг, и снова никого. И вдруг начинает казаться, что, может быть, нет деревьев, нет ручьев, солнца, детей, музыки, нет смеющихся женщин, шумных базаров, колокольного звона... может быть, вообще ничего нет?
Немногие выдерживали этот режим, и гибли десятками.
Котовский держался. С первого дня он взял за непременное правило делать гимнастику. С первого дня он приказал себе верить в жизнь, в свободу. Во что бы то ни стало не умереть! Борьба далеко еще не кончена!
Упражнение номер один... Упражнение номер два...
Вероятно, тюремные надзиратели считали, что он уже свихнулся. Они привыкли наблюдать, как чахнут, или сходят с ума, или просто умирают одна за другой их жертвы, запертые в одиночки.
Но мускулы у Котовского были по-прежнему упруги. Просыпаясь, он говорил себе:
– Я буду жить.
Упражнение номер один... Упражнение номер два...
Мысли. В одиночной тюремной камере мысли иногда замирают, и тогда человек находится в полусознательном состоянии, как раз посредине между чертой жизни и чертой небытия. И вдруг мысли прорвутся, хлынут неудержимым потоком, устремятся вихрем, и здесь переплетется все: и размышления о больших неразрешенных вопросах, и какое-то особое, умудренное ощущение бытия, и воспоминания, самые неожиданные, ослепительно-яркие воспоминания давних и недавних встреч, солнечных дней, малых и больших радостей...
Этот арестант упорно не хотел умирать. Его отправили в Смоленскую пересыльную тюрьму, оттуда в Орловскую, отсюда в знаменитый Александровский централ, о котором даже сложена песня, – мрачный централ с каменными, похожими на склепы камерами.
Прошел еще год, и Котовского можно было увидеть на золотых приисках, склоненного над шурфом. Даже наемные приисковые рабочие при двенадцатичасовом рабочем дне, зарабатывая сорок копеек и находясь в собачьих условиях, к сорока годам превращались в полных инвалидов. Что же можно сказать об арестантах, жизнь которых и вовсе в грош не ставили ни правительство, ни тюремщики, ни владельцы золотых приисков?
И это вынес Котовский. А через год он уже таскал шпалы на постройке Амурской железной дороги, возил землю в тачке, забивал молотом костыли.
В феврале 1913 года его повезли в Нерчинские рудники, на каторжные работы. Поезд шел по угрюмым ущельям, где утесы сменяются болотистыми низинами, где безлюдье и мертвая тишина.
Среди арестантов оказался один бывалый человек. Он знал эти невеселые места и рассказывал товарищам по несчастью о жизни, которая их ожидает.
– Поздравляю вас, – говорил он с напускной веселостью, – с этого момента мы перешли из ведения кабинета его величества, распоряжающегося тюрьмами, в ведение министерства внутренних дел.
– Хрен редьки не слаще, – уныло отозвался кто-то.
– Нерчинская каторга, – продолжал рассказчик, – делится на Зерентуйский, Алгачинский и Карийский районы, в каждом из них по нескольку тюрем. В Акатуевской тюрьме – вон в той стороне, влево, – содержат важных государственных преступников. Что будем делать? Добывать серебро-свинцовую руду – очень вредное для здоровья занятие. Плата – двадцать копеек в сутки, не разгуляешься. Пища плохая, жилье отвратительное, смертность необычайная. Добывали тут и золотишко на Карийском прииске, не знаю, как сейчас.
Он бы много еще чего порассказал, но они уже прибыли. Котовский вглядывался в мглистую даль, озирал суровые горные вершины и голое пространство, покрытое редким кустарником. Нет, не отчаяние, не безнадежность были у него на душе. Он уже прикидывал, можно ли незамеченным пробраться по этому кустарнику и потребуется ли карабкаться по отвесным скалам.
Как только привезли новую партию, начальник Тарасюк выстроил всех во дворе, стал прогуливаться перед строем, хотя его походка была нетвердой. Язык у него немного заплетался: он ухитрялся с утра уже заправиться, а пил исключительно один чистый спирт.
– Вот что... красавчики мои... хе!.. детки мои! Вы присланы, да... да... в эти... хе... бла-го-сло-вен-ные места... Так я говорю, Кривцов? обернулся он к фельдфебелю, следившему, чтобы арестанты стояли в струнку и не шумели. – Так я говорю! – ответил он сам за безмолвствовавшего Кривцова.
Мерзлая дрянь висела в воздухе. Туман не туман, но всегда была здесь какая-то дымка. Ложбина, застроенная хибарками, почерневшими избами, почерневшими банями, дровяниками, изрытая, без садиков, без единого деревца, была неприглядна, уныла. Серая одежда каторжан, серые шинели солдат, которые их охраняли, – все не радовало глаз.
– Кривцов! – помолчав и некоторое время иронически оглядывая своих "деток", продолжал начальник. – Напомни, о чем я говорил? Ах, да, бла-го-сло-вен-ные места. Среди вас есть старики, они знают, они вам расскажут. Я только хочу вас предупредить: сюда вы прибыли, здесь и останетесь... А? Останетесь, говорю, подохнете, проще говоря.
По мере того как он произносил речь, он все больше пьянел. Но решил держаться и все высказать.
– Пре-дупреж-ждаю! – повысил он голос. – Бежать отсюда некуда тайга. Пробовали. Потом их находили. Не их, я неправильно выразился, а их объедки. Не лютый зверь, так мошка съест, гнус, комары. Что? Не советую.
Он посмотрел, все ли слушают и какое впечатление производят его слова.
– Все. Я вам обрисовал, если можно так выразиться, конъюн-ктуру... Кривцов, я правильно говорю? Мы вас будем охранять, будете получать пищу и тому подобное. Работа в шахтах. Все. А желаете – пожалуйста, не держу, отправляйтесь в побег. Христос вам в путь и богородица вдогонку! Хе! Хоть завтра!
И внезапно добавил:
– Р-разойтись!
В прибывшей партии каторжан Котовский выделялся и ростом, и всем своим значительным видом, сразу привлекавшим к нему внимание. Что было неожиданным для Котовского: оказывается, политические его знали, любили, и он сразу очутился в своей семье. Это были хорошие, образованные люди, всю свою жизнь отдавшие борьбе с самодержавием. Самые тяжелые испытания легче переносить, когда есть дружеская взаимная поддержка. И Котовский с первого же дня стал обдумывать и разрабатывать план побега.
Физический труд? Он не боялся физического труда. И ведь ему не было еще и тридцати трех! Он был полон сил, он очень хотел жить. Он спускался в глубокую шахту и возил в тачке руду.
Однажды в шахту хлынула подземная вода. Котовский чуть не утонул. Спасло только хладнокровие.
Пища здесь была лучше. Изредка можно было видеть северное небо.
Гимнастика не прекращалась, она вошла в привычку, неизменное правило. Гимнастика – и ведро ледяной воды, вылитое на шею, на плечи, на голову. Растирание – так, чтобы кожа горела. И пусть на нарах – все же молодой и глубокий сон.
Котовский все продумал. Он не ушел в побег просто так, сдуру, как некоторые бежали, особенно весной. Он исподволь расспросил, есть ли дороги, есть ли реки, как идти в лесу, – все разузнал. Он готовился больше двух лет. Он рассуждал так: ему уже за тридцать. Стоит ли так жить? Уж лучше умереть среди деревьев, на зеленом моховом настиле, под высоким небом, чем умереть здесь! Впрочем, он и не подумает умирать. И время выбрал подходящее: лютые морозы кончились, но ростепель не настала, мошки нет, реки не разлились, еще во льду, по руслу легче всего идти.
В конце февраля в Нерчинске еще и не пахнет весной. Разве что на небе появляются такие незимние, нежные прожилки. Но тоска по весенней ростепели уже начинает тревожить.
Вот почему нескладный парень в косматой папахе, в теплых казенных валенках, в белом полушубке, в рукавицах военного образца – конвоир, охраняющий выход из шахты, – в такой вот тревожный, полный предчувствий и в то же время неприветливый день хлопал рука об руку, делал пять шагов вперед, пять шагов назад и напевал. Брови заиндевели, ресницы тоже, но все-таки он пел, думая о своей деревне:
На окошке у невестки
Кружевные занавески
И герань красуется,
Все интересуются...
Затем снова – пять шагов вперед, пять шагов назад... Хлоп-хлоп рукавица об рукавицу... Ну и холодище! Какая там, к черту, весна!
На окошке у невестки
Кружевные занавески...
Котовский связал конвоира и запер его в сторожке. Взял его револьвер. Потом поднялся из шахты, убил часового, охранявшего лебедку, и ушел. Но ушел не раньше, чем переодевшись в его полушубок, нахлобучив на голову его теплую папаху, натянув на руки рукавицы военного образца и обув почти новые валенки, хотя "б/у" – бывшие в употреблении, как говорят каптеры.
Теперь можно в путь. Дорога свободна: впереди и позади, направо и налево необъятная, безлюдная, суровая и угрюмая матушка-тайга...
Их не очень охраняли, несчастных каторжан. Плохо одетые, на тяжелых работах – куда они могли деваться, когда кругом тайга?
В кармане погромыхивали куски сахара: откладывал их изо дня в день. Сахар – великое дело, сахаром можно питаться, когда бредешь по тайге. Прямиком к железной дороге было бы ближе, но приходилось идти окольным путем, чтобы не нарваться на заставу.
Могучи стволы лиственниц, разлапы ели. Звериные тропы в тайге ведут к водоемам. А по реке иди вверх по течению и через несколько суток непременно набредешь на поселок.
Котовский шел. Сил становилось все меньше. Он думал:
"Кто не знал Сибири, пусть лучше никогда не узнает. Изобретателен на подлости человек! Ведь подумать только: какой богатый, красивый край. В нем бы жить припеваючи. А как этот край пропитали горючими, кровавыми слезами. Долго надо замаливать этот грех, чтобы не ссыльнокаторжной называлась Сибирь, а привольной страной благоденствия..."
Он шел. Шел через бурелом, через заросли, карабкался, полз, выдирался. Сахар. Конечно, этого мало. Один раз поймал зверька, его прищемило лопнувшим от мороза деревом. Он схватил его, освежевал и съел сырым. Пробовал жевать и ветки. Горечь, и образуется во рту горькая слюна. Зато воды сколько угодно. Можно есть снег. Можно пить из полыньи.
Один раз набрел на избушку. Сначала подумал: какой-нибудь военный пост. Избушка оказалась необитаемой. На деревянном неказистом столе лежали куски вяленого мяса, замерзший хлеб, большой кусок сала, спички. Около печурки – вязанка дров. Чья благодетельная рука приготовила это для тех, кто бродит в тайге?
Он поел. Спички поделил пополам, половину оставил. После некоторого колебания выложил на стол один кусок сахара. Ребята дали ему в дорогу кисет махорки. Он и махорку оставил в избушке. Обогрелся, выспался как следует, утром наготовил хворосту взамен истраченного – и отправился дальше, ощупывая кусок сала, счастливый, бодрый, набравшийся сил.
Теперь-то он дойдет! И ночи пошли светлые – луна. Все складывается в его пользу. Валенки прохудились, но он намотал на ноги разорванную куртку. Он обязательно дойдет!
На двадцатый день вышел на железную дорогу. Смотрел, смотрел на рельсы, насыпь, на телеграфные столбы и не верил глазам. Это было спасение, это была победа, это была жизнь.
Первым человеком, встреченным за время скитаний, был будочник на Сибирской магистрали, приветливый, добрый старик. Будочник накормил пельменями и уложил спать на печке под тулупом. Вот когда можно было отогреться! Только теперь Котовский почувствовал, что промерз до костей. Холод выходил из него, тулуп пахнул чем-то домашним, уютным... И хотя впереди было много опасностей, все-таки это была настоящая свобода, настоящая жизнь.
Будочник устроил бесплатный проезд по железной дороге, подробно рассказал, в каких местах нужно особенно остерегаться. Котовский предложил ему уплатить, старик даже обиделся:
– Разве мы не понимаем, что ты за человек? Нет уж, миляга, деньги ты побереги, еще пригодятся, а мне ничего не надо. Дружба не оплачивается. Так-то.
Старик объяснил, как перебраться через Байкал, посоветовал ни в коем случае не подходить к железнодорожным поселкам и вдруг как будто даже некстати добавил:
– Не ешь с барином вишен – косточками закидает.
Он вообще любил всякие прибаутки. Рассказывал, как сердился недавно начальник конвоя, когда из арестантского вагона, распилив пол, бежали трое заключенных, и смеялся тряским хохотком:
– Угорела барыня в нетопленой бане!
Котовский расстался с ним, полный расположения, полный надежд, полный веры в человека. Нужно было двигаться дальше. И хотя Котовский формально не состоял в партии большевиков, политические ссыльные в Нерчинске дали ему явки...
Чита, Иркутск, Томск. Ему помогли, укрыли. Вот и паспорт на руках. Семь лет горькой неволи позади, а впереди – какая? – неизвестно какая, но жизнь!
9
Когда Котовский перевалил через Урал, стало казаться, что уже видна прекрасная его Молдова. Не ее ли сады зеленеют вон там, у горизонта? Не воды ли Днестра блеснули за кустами черной смородины?
Приходилось часто переезжать с места на место, чтобы полиция не напала на след. Работал кочегаром на паровой мельнице, подкладывал уголь в огнедышащие печи, делал в Сызрани звонкие кирпичи, ухаживал за парниковыми огурцами в Саратове, в Самаре грузил арбузы на баржи...
Арбузы грузят так: встают вереницей от складских помещений до кромки воды, до самого борта баржи. И вот начинают перелетать из рук в руки, от одного к другому круглые полосатые астраханские арбузы, и вскоре образуется непрерывный поток. Только успевай записывай бойкий приказчик с карандашом за ухом!
Красавица Волга широко раскинулась, и поигрывала волной, и пестрела серебряной рябью. Грузчики – народ плечистый, Котовскому под стать. И песни у них хорошие. И махорка крепкая. Но почему Котовскому все снится Днестр? Или Оргеевская дорога? Почему, шатаясь вдоль по Волге, по Жигулям, напевает он совсем другое?
Лист зеленый, куст терновый,
Правды нет у нас в Молдове...
Тоскует по Молдове Котовский. Смотрит, как по Волге плывут груженные лесом, красивые, как лебеди, беляны, а думает, что это извилистый Прут.
Не выдержал – весна доняла, запахи расцветающих деревьев – вернулся в Бессарабию. Снял номер в самой фешенебельной гостинице в Кишиневе, пошел в театр, заказал в ресторане солянку по-московски, свиную отбивную и бутылку "Массандры".
В тот же вечер установил связи со своими друзьями, пожалел, что нет рядом умницы Миши Романова, известил через верных людей Леонтия.
И вот опять появился отряд мстителей.
– Не останавливаться ни перед какими средствами! – кричал, побагровев, полицмейстер, когда услышал о появлении Котовского. – Не есть и не спать, пока не будет пойман преступник! Что же это такое наконец? Империя мы или не империя?!
Кажется, именно к этому времени относится апоплексический удар, или в просторечии "кондрашка", хватившая достопочтенного Вартана Артемьевича Киркорова. Когда его ближайший приятель с улыбочкой сообщил, что, дескать, "из дальних странствий возвратясь" и как еще там говорится, ну, словом, пожаловал в Кишинев небезызвестный Котовский, так что "готовьте, любезнейший, денежки". Вартан Артемьевич посмотрел на шутника и тихо спросил:
– Вы это что, милостивый государь, вы это серьезно? Или так? Ради неуместного зубоскальства?
– Разумеется, серьезно. Лично сам присутствовал при разговоре господина полицмейстера с представителями жандармерии. Веселенький разговор, доложу я вам!
Вартан Артемьевич молча постоял, пошатнулся, ему подставили кресло. Вечером он даже как бы и отошел. Даже играл в карты и ужинал... А ночью хлоп – отнялась правая половина. Хотел что-то сказать, о чем-то распорядиться... Какое! Теперь он тряс головой и мычал. Наследники Киркорова допрашивали врачей, долго ли продлится такое состояние, наступит ли наконец финал, и кормили беспомощного миллионера с ложечки.
Понаехали в Кишинев сыщики. Стали делать облавы, засады по дорогам устраивать, а налеты еще участились.
Во время одной из облав, когда полицейские весь город прочесывали, один из сыщиков застал Котовского в ресторане, когда тот с большим аппетитом поужинал и теперь пил чай с лимоном, рассеянно поглядывая по сторонам.
Сыщик разлетелся к Котовскому:
– Предъявите ваш паспорт.
Котовский даже глазом не моргнул. Кончил размешивать сахар в стакане, вынул ложечку и только после этого с оскорбленным достоинством спросил подошедшего:
– Бог с вами, голубчик! За кого вы меня принимаете?
И что же? Сыщик смутился, сказал: "Пардон", – и на цыпочках удалился. Понял, что переусердствовал и обеспокоил некую важную персону. Вынул незаметно фотокарточку Котовского, сличил – не то обличье. Недаром потрудился Григорий Иванович над гримировкой!
А важный барин постучал ложечкой, подозвал официанта и сказал ему ласково, как говорят только одним официантам:
– Попрошу тебя, голубчик: два бутерброда с сыром. И быстренько! Да смотри, чтобы свежие были и обязательно со слезой!
– У нас все со слезой! Не извольте беспокоиться! – ответил тощий зализанный официант. – У нас без слезы не бывает!
Но вот и с бутербродами управился. И сколько же можно слушать рыдания скрипки, нестройные голоса подвыпивших гуляк?
Эх, загулял, загу-лял, загу-лял
Парни-шка ма-ладой да мала-дой...
В красной рубашоночке,
Скажи мне, кто такой!..
– Сколько с меня?
– Сию минуту!
Вот входит в зал мой милый,
Растрепаны усы.
Берет он черну шляпу
И смотрит на часы...
Это уже певичка вышла на крохотную эстраду, сверкая фальшивыми драгоценностями:
Смотри, смотри, мой милый,
Смотри, который час!
Наверь-но... наверь-но...
Разлучат скоро нас!..
Вышел на улицу – чудесный вечер. Но эти переодетые городовые, эти шустрые молодые люди, заглядывающие в лица прохожих...
"Кажется, облава не кончилась", – подумал с тревогой Котовский.
Ему встретились подозрительные люди – штатские, но с военной выправкой. Котовский без колебаний шагнул на ступеньки собора, снял котелок, мелко перекрестился и вошел в открытые двери.
Шло богослужение, гудел дьякон, на клиросе церковные певчие следили за палочкой регента и, скучая, щипали друг друга и фыркали в кулак. Котовский протискался вперед и стал разглядывать стоявшую впереди барыню, рыжую, тощую, истово молившуюся, по-видимому, наделавшую много грехов.
И вдруг совсем рядом, справа, он увидел не кого-нибудь, а пристава второго участка Хаджи-Коли, того самого, что арестовал его на Гончарной.
Котовский передал деньги, шепнув: "На свечку". Деньги, переходя от одного прихожанина к другому, попали в руки толстого церковного старосты, затем так же по рукам пошла восковая свеча. Котовский сделал шаг влево, чтобы наклониться к старушке и зажечь от ее свечи свою.
"Какое знакомое лицо! – размышлял между тем Хаджи-Коли. – Где бы я мог его видеть? Или похож на кого?"
Важный господин изредка и не слишком поспешно крестился. Оно и понятно: солидные люди даже в общении с вездесущим сохраняют собственное достоинство.
Еще раза два скосил глаза на незнакомца пристав Хаджи-Коли. Ничего не припомнил. Постарался настроиться на соответствующий моменту лад. Он был верующий, являлся к началу церковной службы так же аккуратно, как в полицейское управление, крестил лоб при каждом возгласе "аминь" и считал непристойным думать о посторонних вещах во время молитвы.
Когда же он не выдержал характера и еще раз покосился, незнакомого господина уже не было. Вышел или протиснулся к левому клиросу?
Котовский решил после этого случая перебраться из Кишинева в любое глухое местечко. Слишком много полиции нагнали в Кишинев!
Ему удалось поступить на полевые работы в имении Бардар в Кишиневском уезде. Работа была поденная, поэтому никто не спрашивал, если случались отлучки. Заработал – получай. Не явился – не надо.
Здесь среди работников со многими сдружился. Народ все трудовой, и разговоры среди них беспокойные: клянут порядки, бранят царя, ругают помещиков.
– Убивали их в девятьсот пятом! – толковал один во время перекура. И мало еще.
– Пусть живут, только землю у них отнять. Нахватали земли, а обработать своими руками не могут.
– Землю они не отдадут! На это не надейся! Смотри, чтобы у тебя последнюю не забрали, – устало говорил пожилой крестьянин, залатанный, нечесаный, жалкий.
И Котовский тоже вставлял свое слово:
– Вот сейчас у кого мы работаем? Он и не помещик, наш хозяин, а помещику не уступит. Маленький помещик, попросту кулак-хуторянин.
– Мал, да удал, – отозвался другой собеседник Котовского, помоложе.
– У нас, в Татарбунарах, крестьяне на общем сходе постановили не охранять казенные учреждения. Довольно! И десятских отказались представлять. Вот как у нас.
– А те что?
– Бунт, говорят.
– Пускай бунт. Какая разница?
– Смотрите, мы толкуем про бунт, а, никак, к нам стражники пожаловали.
Не успели договорить эти слова, как тот, что помоложе, вскочил – и только его и видели.
– Не нравится, стало быть, со стражниками встречаться, – усмехнулся пожилой. – Ну, да оно и верно, лучше от них подальше. Облава, поди, на дезертиров. А что толку? Выловят их, сдадут коменданту, а они опять разбегутся. Устал народ воевать.
Стражники спешились. Следом прискакал на коне пристав Полтораднев, деловой, старающийся выслужиться перед начальством. Полтораднев слез с коня. Мужики толпились поодаль, но тоже слушали и глазели. Оказывается, речь шла о Котовском. Полтораднев распушил стражников, что они плохо ловят.
– Вы что, я вас спрашиваю, иголку ищете в сене? Человека вы ищете, разбойника, вот кого вы ищете! Поняли?
– Поняли, – отвечали стражники.
– Это уж чего тут не понять, – пробормотал пожилой крестьянин, хотя никто его не спрашивал. – То человек, а то иголка. Разница!
– Вместо того чтобы ловить преступника Котовского, вы просто ездите по дорогам, проще говоря, лодыря гоняете, дурака валяете. Между тем какая задача перед вами поставлена? Найти и изловить! Поняли?
– Поняли, – отвечали стражники.
– Кого изловить? Котовского! Ясно?
– Ясно, – отвечали стражники.
Котовский стоял рядом с пожилым крестьянином, слушал, как распекает стражников Полтораднев, и улыбался. Узнать его было трудно.
Полтораднев вынул аккуратно сложенный носовой платок, вытер пот на лбу, вскарабкался на седло и уехал.
– Сам бы ловил, – ворчали стражники, – накричать – немудреное дело. "Не иголка"!
Котовский подошел поближе:
– Здорово, служивые! Это кто такой сердитый приезжал?
– Пристав. Ему что – поговорил да уехал, а мы уже неделю по дорогам мотаемся.
– Так вам будет хоть награда какая или повышение, если вы изловите этого Котовского? А то я бы вам помог его изловить?
– Уж коли мы не можем, где тебе!
– Ну все-таки... Я-то местный, мне легче проследить.
– А ну тебя. Ты проследишь, а в нас он стрелять будет.
– Это стражнички правильно говорят, – поспешно согласился пожилой крестьянин.
А когда они остались одни, добавил:
– Постыдился бы ты, бога бы побоялся: Котовского помогать ловить! Не ожидал я от тебя, человек ты ровно бы умный, а вон до чего додумался!
– Дядя, да ведь я и есть Котовский.
– Да ну-у?! А не врешь?
– Чего мне врать?
– Вот это здорово! Тогда, значит, ты правильную линию держал.
– А теперь мне надо отсюда убираться. Будь здоров, землячок!
– Пошли тебе бог удачи! А уж я этой встречи вовек не забуду!
10
Котовскому удалось раздобыть новый паспорт на имя Ивана Рошкована. Не говоря о том, что сам паспорт был отличный, что называется – комар носа не подточит, но помимо паспорта были выправлены все документы, удостоверяющие, что Иван Рошкован – белобилетник, призыву в войска не подлежит, и медицинские справки о хромоте и о том, что правая нога Рошкована короче левой на пять сантиметров – иди проверь.
Котовский наложил в левый сапог несколько стелек и в самом деле стал припадать на правую ногу.
Белобилетник и притом вполне здоровый и работоспособный – это ли не клад для любого рачительного хозяина! Да еще в такое трудное время, когда вообще рабочих рук не хватает, когда у крестьян половина земли осталась незасеянной, – некому работать, все в армии!
Георгий Стаматов на вотчине Кайнары был нового типа помещик, выбившийся из мужиков. Георгий Стаматов сам этим очень гордился.
– Я простой мужик, – бил он себя в грудь узловатым, с грязными ногтями, с уцелевшими еще мозолями кулачищем, – я простой мужик, и род мой мужицкий, и знаю я мужицкую породу, все ухватки знаю их, как облупленных! Старого воробья на мякине не проведешь! Мне подавай работу! А ты, Иван, вижу, дельный человек, мы с тобой поладим.
На земле Стаматова работали пленные австрийцы, рыли окопы. Стаматов и австрийцев нанимал на полевые работы.
Стаматов был из хуторян, разбогател на столыпинской реформе, обобрал крестьян, захватив лучшие земли. А потом нажился на поставках в армию. Умел сунуть взятку кому нужно, умел продать и сопревшее сено и мясо с душком.
Нахватал денег, а тратить не умел, жил по-деревенски, только что еды был непочатый край да вина покупал самые дорогие, хотя сам предпочитал казенную, белую, с белой печатью.
И все его приобретения были одно нелепее другого. Привез из Кишинева необыкновенные, под стеклянным колпаком, старинные часы. Часы не шли, заводились ключом, но пружина, по-видимому, не действовала, да и внешний вид часов не соответствовал обстановке стаматовского дома. Но Георгий Стаматов радовался как дитя:
– Какова покупочка, Иван? Хороша?
– Что говорить, часы музейные.
– Вот! Правильное слово! А мне бы всю жизнь думать, а так не назвать. Музейные! Поставлю их в посудном шкафе и пущай стоят, хлеба не просят. А время я по петухам узнаю, куда точнее, да и ходики у меня есть, с гирями, честь по чести.
Сеялку тоже купил Стаматов. Купил велосипед: "Вот вырастет внук будет ездить, я-то не любитель". Еще граммофон приобрел, громадный, с голубой гофрированной трубой. При граммофоне десять пластинок: Вяльцева, вальс "На сопках Маньчжурии", архиерейский хор, краковяк, хор Архангельского, "Дубинушка" Шаляпина, "Так целуй же меня", кек-уок, полька и "Коробейники".
Граммофон ставился у открытого окна, заводила его золовка Стаматова Дуня. Граммофон кашлял, хрипел или орал благим матом, привлекая внимание пленных австрийцев. Стаматов сидел на крыльце и пил чай.
Кончался июнь. Стояли жаркие, удушливые дни. Где-то поблизости погромыхивали грозы. Все сразу созрело, все требовало немедленной уборки, хлеб начал осыпаться; а тут поспела и малина, яблоки надо было снимать, покосы задержались, сломалась косилка "Мак Кормик", и негде было починить.
– Как у нас ячмень? – с тревогой спрашивал Стаматов.
– Тоже осыпается. Надо убирать.
11
"Д о к л а д н а я з а п и с к а к и ш и н е в с к о г о п о л и ц м е й с т е р а н а ч а л ь н и к у Б е с с а р а б с к о г о
Г у б е р н с к о г о Ж а н д а р м с к о г о У п р а в л е н и я
г. К и ш и н е в 26 и ю н я 1916 г.
Получив сведения о том, что разыскиваемый беглый каторжник
Григорий Котовский находится в имении Стаматова, на вотчине Кайнары,
в качестве ватаги, 24 сего июня я предложил кишиневскому уездному
исправнику Хаджи-Коли принять участие в задержании преступника. В тот
же день я с исправником Хаджи-Коли, приставом 3-го участка Гембарским
и еще несколькими чинами вверенной мне полиции выехали на автомобиле
в названное имение. 25 июня Котовский разъезжал по экономии и верхом
же скрылся. За ним была устроена погоня. Скрываясь от погони,
Котовский менял головной убор, слезал с лошади (возможно, по причине
усталости последней) и прятался в хлебах, пользуясь их большим
ростом. Наконец в 5 с половиной часов вечера он был замечен в ячмене;
я подбежал к месту, где ячмень шевелился, и, увидев Котовского,
потребовал поднять руки вверх, но так как он исполнением этого моего
требования медлил, я произвел в него выстрел, коим ранил его,
Котовского, в левую сторону груди. К тому времени подбежали и другие
члены полиции; Котовский задержан и доставлен в Кишинев. Об этом имею
честь уведомить ваше высокородие и присовокупить, что пока Котовский
под строгим караулом содержится в кордегардии 1-го участка.
Полицмейстер З а й ц е в".
12
"Ну, теперь-то они меня укокошат, не выпустят живым, – размышлял Котовский, лежа на больничной койке в тюремной больнице, – тем более, что время военное, сейчас повесить – проще всего".
Белые потолки, белые стены. Доктор в белом халате, но виднеется военная форма из-под халата. Щупает плечо, щупает ребра:
– Больно? Здесь больно?
И уходит, покачивая головой:
– Здорово вас, батенька мой, разделали!
Почему доктора любят говорить "батенька мой"?
В открытое окно слышно, как воркуют голуби. И вдруг песня. Котовский так и взметнулся на койке, и только резкая боль заставила его опять лежать неподвижно.
Чей-то голос негромко напевал:
Песни слез и цепей
Создаются в тюрьме
Под давлением горя и скуки.
Нет спокойствия в ней,
Только грезы во сне
Облегчают страдания муки.
Голос замолк. Вместо него донесся грубый окрик:
– Чего разорался-то?
И снова тишина, почти ощутимая своей давящей тяжестью, сгущенная, сжимающая сердце, – тюремная тишина. Тишина и на следующий день... и через неделю...
Да, они ненавидели его. Даже в этом молчании, в мертвой тишине чувствовалась их злоба. Они ненавидели всеми силами своих поганых душонок – все эти помещики скоповские, купцы гершковичи, приставы полторадневы. И они мстили ему за весь пережитый ими страх, за дрожь в коленках, за пылавшие усадьбы, за направленное на них дуло пистолета. Они достаточно убедились, что его не сломить никакими тюрьмами. И они жаждали его смерти, они захлебывались от жгучего нетерпения: когда же наконец его повесят! Предчувствуя свою неминуемую гибель, они тешили себя напрасными надеждами, что стоит только уничтожить его, одним своим именем звавшего на борьбу и восстание, – и как-нибудь все утрясется, наладится.
Котовский, несмотря ни на что, быстро поправлялся. Вскоре он был переведен в камеру, а в первых числах июля в арестантской одежде, в специальных ножных кандалах, скованный ручными кандалами с другим пересыльным арестантом, в сопровождении большого конвоя, в окружении тюремного начальства должен был проследовать в партии особо важных преступников на кишиневский вокзал для отправки в Одесскую окружную тюрьму.
– Вы уж доведите дело до конца, – обратился к Хаджи-Коли полицмейстер, пригласив его для этого к себе. – Вы понимаете сами, мы ни на кого не можем положиться. Вы его выследили, вы его доставили в тюрьму, на вас возлагаю личную ответственность за доставку арестованного до арестантского вагона. Дальше с вас ответственность снимается.
Но Хаджи-Коли и сам готов был оберегать Котовского и сидеть, не отходя, возле его камеры, только бы не повторилась старая история с побегом. Какое счастье! Какая удача! На этот раз Хаджи-Коли не промахнулся. Не кто-нибудь, а именно он выследил добычу и затем оповестил полицмейстера. Он радовался как ребенок и с какой-то даже нежностью говорил Котовскому, когда этап уже приготовили для отправки на вокзал:
