Текст книги "Человек-легенда"
Автор книги: Борис Четвериков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)
Пришел в отряд и Ивась – тот паренек из уничтоженного артиллерийским огнем Дубового Гая, тот хлопец, который стрелял в панскую свадебную процессию. Он ходил в партизанах по украинским просторам да прослышал о Котовском, отыскал его, сообщил:
– Я не дуже богатый, но не скажу что бедный: частной собственности винтовка да патронташ. Достаточно, чтобы бить буржуев?
Пришел наконец и Леонтий. Радостно встретил Котовский старого друга. Они не виделись с тех пор, как Леонтий затосковал по дому и попросил отпустить его. Оказывается, он так и не побывал в своей семье. Усмехается, рассказывая об этом, Леонтий, но невеселая эта улыбка, и повествование о постигших его несчастьях – невеселое повествование.
– Перешли мы тогда Днестр благополучно. Пресвятая дева Мария, кто же знает днестровские плавни лучше меня!
– Ну, ну, дальше? Перешел ты Днестр и что? Отправился домой?
– Сразу же на том берегу и начались неприятности. Напоролись на заставу – уже плохо. Тут и расстались мы с Петром Васильевичем, обернулся он к Маркову, у которого в глазах стоял вопрос. – Да-а... И ведь стрелки-то они какие, а угораздили прямо в ногу. Схватили. Били смертным боем. Это уже там, в камере.
– Бить они умеют.
– Били, били, а потом порадовали: десять лет каторжных работ.
– Крепкий ты. Одно это тебя и выручило.
– Обязательно бы погиб. Но засела мне думка в голову: Котовский все перенес? Должен преодолеть и я! Не имею я никакого права погибнуть!
– Что молодец, то молодец! Правда, товарищ командир? – похвалил Миша.
– Конечно, молодец, – подтвердил Котовский. – Так и следует жить. Не сдавайся! Полосуют тебя, на куски рубят, а ты стой на своем. Не осилят. Не смогут одолеть. А уж если и умереть, то стоя, глядя врагу в лицо.
– Хорошо сказано! – Это говорил Чобра, искусный виноградарь, выросший под сверкающим солнцем Бессарабии. Горячие глаза у Чобры. И сердце горячее. Он совсем недавно в отряде. Он сам не знает, как это с ним случилось.
Подвязывал лозы Чобра. Шел мимо офицер. Ну так, обыкновенный офицер. Но ведь приказ что гласил? Все поселяне, встречавшие офицера, обязаны снимать шапку и кланяться. Так вот, Чобра как раз и не поклонился, больше того, даже повернулся спиной к господину офицеру. Последствия этого поступка не заставили себя долго ждать. Пришел урядник, предложил Чобре "следовать за ним". Куда следовать и для чего следовать – было Чобре понятно. А спина-то ведь не казенная. Не хотелось Чобре "следовать". И удалось ему уговорить урядника зайти в хату выпить по чарке. "Влепить двадцать пять горячих – это всегда успеется, – доказывал Чобра, – а вино у меня первостатейное". Одним словом, через какой-нибудь час бренное тело пьяного урядника, полностью разоруженного Чоброй, валялось на окраине села под сливой, а Чобры и след простыл. Переплыл Чобра Днестр и прибыл в отряд во всем снаряжении.
– Хорошо сказано! – повторил Чобра, и все обернулись к нему, ожидая, что он еще скажет. – Хорошие это слова, и они не сгинут, как зерно, брошенное в землю. Западут в сердца людские и прорастут. Надо жить гордо! Кто часто кланяется – криво растет!
– Ну и что же ты сделал дальше? – спросил кто-то Леонтия.
– Что сделал? Убил часового, добыл коня – и сюда, одно у меня место.
Крепкие люди приходили в отряд Котовского, и не было ни одного, чтобы Котовский не знал его по имени, и откуда он, и как жил раньше, и чего добивается, и за что хочет сражаться. И очень огорчался Котовский, что коней в отряде недостаточно. Когда приводили нового скакуна в отряд – это был праздник. Так радуются только новорожденному в хорошем семействе.
– Вот это конь! На таком коне можно вокруг света обскакать!
– Обскачешь на таком! Держалась кобыла за оглобли, да упала! поддразнивал кто-нибудь.
– А ты видел, как он идет на рысях?
– Наша Ласточка все же лучше. Как ты думаешь, Василь?
Василь, хозяин иноходца Ласточки, презрительно смеется:
– Моя Ласточка! Такой вы ищите – и на всей земле не сыщете!
– И искать не надо. Буря – вот это конь! Будь у меня миллион – я, не задумываясь, выложил бы на стол за Бурю! Бурю я бы на двух твоих Ласточек не променял!
– Всякий цыган свою кобылу хвалит!
Такие разговоры кончались иногда ссорой, и тогда шли к командиру, и его оценку уже никто не оспаривал.
Вот и Леонтий, когда бежал из каторжной тюрьмы, не забыл прихватить с собой в отряд коня. Конь – это нераздельная часть самого конника, первый друг его. В отряде Котовского скорее забудут позаботиться о себе, но коня не забудут.
Каждый день приходили новые пополнения. Из уст в уста переходила весть: Котовский собирает отряд!
3
Великий Октябрь порождал ярость в сердцах всех свергнутых с тронов, всех ущемленных в наследных правах.
Так оказывались в одном лагере эсеры, куркули, французские фабриканты, Петлюра и Деникин, глава английской миссии в Москве Локкарт, бандит Зеленый, адмирал Колчак и бразильский консул. Их всех объединяла одна ненависть, одна тревога.
На Дальнем Востоке жгли деревни японские и американские войска, в Тифлисе и Баку расстреливали коммунистов немцы и турки, в Архангельске вешали поморов англичане, по Черному морю курсировали французские эсминцы, а по украинским степям бродили бандитские шайки. Петлюровцы примеряли польские мундиры. Америка отсчитывала для Деникина боевые патроны: двести миллионов патронов – больше чем по одной пуле на каждого жителя Советской России, невзирая на возраст и пол.
Враги собирались с силами. Новый удар готовили они и в этой кровавой затее не останавливались перед любыми расходами.
Расторопный Черчилль грузил на корабли винтовки, танки, орудия и переправлял их в Новороссийск. Столько хлопот с этой Россией! Из Америки шли караваны судов, груженные аэропланами, бомбами, паровозами. Щедрая у Америки рука! Одной только обуви на одном только судне отправлено было шестьсот тысяч пар. Ноги, обутые в эти военные сапоги, должны были победоносно дойти до Московской заставы.
Четырнадцать государств обрушились на молодую Страну Советов.
Удивлялись наши бойцы, отгоняя врага и разглядывая захваченные трофеи:
– Что же это получается? Оставят белогвардейцы на поле боя пулеметы, а пулеметы-то Кольта – значит, американского происхождения. Гаубицу или бронемашины "остин" – ну, эти английские, все как на подбор. А не то и "фиат" попадается – это уж Италия. Седла канадские, шинели из Манчестера, самолеты с французских заводов... А кричат: "Мы Россию спасаем! Русская освободительная армия!" Да кто же поверит?! Консервы и те с иностранными наклейками!
Около Днестра загорались особенно жаркие бои. По Днестру плыли трупы убитых. Ни днем ни ночью не смолкала пулеметная стрельба, и за этой стрельбой не стало слышно ни пения птиц, ни шелеста деревьев. Столбы дыма заслоняли безмятежное, ясное небо, в яблоневых садах разрывались снаряды...
Война.
4
Не много есть людей, которые умеют так открыто, так от всей души улыбаться, как Михаил Няга. И что совершенно бесспорно – не было более лихого наездника в Бессарабии.
– Смотри, смотри, какой красавец! – шептали девушки, когда он проезжал мимо, и каждая с большим удовольствием подала бы ведро воды, чтобы напоить его коня.
Когда он мчался во весь дух, можно было залюбоваться. Как птица, летел он по степным просторам. Он так любил быструю езду! Ни у кого не было таких коней, как в отряде Няги, человека исполинского роста, исполинского сердца и беззаветной храбрости.
А сам Няга ездил на коне чистокровной скаковой английской породы, с таким нежным волосом, с такой кожей, что под ней видна была каждая жилка. Длинношеий, с тонкой, как у борзой, мордой, с тонкими ногами и длинными бабками, но с мускулистым крупом и широко расставленными ганашами, Мальчик самой природой был предназначен для быстрой езды.
И когда Няга мчался навстречу опасности, черные глаза его, опушенные девичьими длинными ресницами, сияли счастьем, а на сочных губах играла улыбка. Няга скакал в бой, как на праздник. И все он делал по-праздничному. Мир радовал его. Кажется, не было более жизнерадостного человека, чем он.
Котовскому с первого взгляда понравились и конь, и всадник, и то, что темно-гнедой Мальчик расчесан и убран, и то, что всадник красиво держится в седле, и то, что у всадника чистые, ясные глаза, так что видно душу до дна. С таким любо скакать по полю бранному, с таким только и бить врага. С таким только и вести фронтовую дружбу, самую крепкую, какая только существует на свете. И Котовский протянул Няге руку:
– Привет тебе, дорогой гость! Радуюсь, что довелось нам встретиться.
– Я ничем не отличаюсь от многих других, – сказал Няга, – но я не трус, и мне не раз случалось слушать, о чем шепчет пуля, задевая волос на голове. И я, и мой конь, и все мои товарищи – мы просим тебя: возьми нас к себе, мы оба станем от этого сильнее!
Взял Котовский в отряд Михаила Нягу. Боевая их дружба длилась долгие годы и не тускнела от времени.
Вслед за Нягой пришли Дубчак, железнодорожник из Хотина, и Николай Слива, бывший столяр, человек, пользовавшийся большим уважением у бойцов. Впоследствии Слива возглавлял партколлектив в первом кавполку.
Привел бравый свой эскадрон бывалый партизан Каленчук Димитрий Васильевич. Голос у него знаменитый. И очень любил он порядок и лоск. Конь у него был – загляденье, и весь его эскадрон – молодец к молодцу.
Пришел в отряд боевой командир эскадрона Скутельник – чернявый, и хоть ростом невелик, зато душа большая.
Пришли также Владимир Подлубный, отличный разведчик, и Воронянский, знаток конного дела и кавалерийской езды.
И еще многие приходили и приезжали в отряд. Они и составили стаю непобедимых орлов, славное племя котовцев.
Приезжали на гуцульских лошадях, незаменимых в гористой местности, на полукровках и на таких, с позволения сказать, лошаденках, которым и неприлично бы, кажется, ходить под седлом. Короткие и длинные, всех мастей и оттенков, и холеные, и некормленные, и береженые, и опоенные – эти кони быстро осваивались в отряде и научались ходить в строю. Они все понимали, а зачастую понимали даже непонятное, отгадывая своим чутьем. Как отлично знали они, когда нужно собрать все силы и мчаться во весь опор вперед, навстречу пулям! Как трогательно они умирали, сраженные в бою!
Отряд Котовского рос.
На абрикосовых деревьях осыпался нежно-розовый цвет. Вечерами роса ложилась на густые пахучие травы. В камышах звенели комары.
В строгом порядке, по-военному, с сигналами горниста, с важной серьезностью кашеваров, с четким и нерушимым распорядком дня жили эти выносливые, непритязательные люди.
Кони в отряде разномастные, да и то не у всех. А откуда взять обмундирование? Оружие? Белогвардейские полчища одевали, снаряжали, обвешивали оружием иностранцы. Но правда была на стороне плохо одетых, вынужденных беречь каждый патрон красноармейцев. Сапоги в те времена были заветной мечтой кавалериста. Кожаная тужурка казалась сказкой, мифом, несбыточным желанием. А уж если обзавелся конник сапогами, он делал адскую смесь из молока с сажей, для блеска прибавлял сахару... Летом, бывало, мухи облепляли эти сладкие сапоги. Но слов нет – сапоги блестели!
Котовский был живописен. А если разобраться, в чем он был одет? Красная фуражка сшита из материала, каким обивают диваны. Лампасы – те выкроены из рясы. Вот и все его щегольство.
Простая, суровая была жизнь. Вместе рубились, вместе ходили за конями, вместе отдыхали.
Котовский был требователен к другим и требователен к себе. Любил он этих бесхитростных людей. Любил и знал, что в любую минуту может потерять каждого. Знал это и берег, считая, что на войне лучший способ уберечься это не дать уберечься врагу.
5
– Хороший у тебя конь, Няга! – сказал как-то Котовский, любуясь Мальчиком. – По всем статьям хороший конь!
Няга выжидательно молчал: куда ведет речь командир?
– Плохо, что у нас многие совсем без коней. И так это меня тревожит! Плохо без коней, Няга!
– Если водятся кони у врага, – ответил Няга, – значит, еще полбеды, значит, есть где их взять.
И Няга хитро сверкнул своими черными, жгучими глазами.
– Я понял тебя, Няга. Сколько дать тебе людей?
– Много людей – трудно передвигаться. Мало людей – трудно пригнать коней.
– Если есть люди у врага, – ответил в тон ему Котовский, – значит, еще полбеды, значит, есть где их взять!
Няга засмеялся и в ту же ночь с десятью лазутчиками переплыл Днестр, ловко миновал вражеские посты и забрался вглубь километров на пятнадцать.
– Здесь, – сказал он наконец запыхавшимся смельчакам. – Это и есть конные заводы. Тут и мой Мальчик когда-то стоял на привязи.
Удачно они проникли к конюшням и вдруг напоролись на какого-то человека. Что делать? Еще бы какая-то секунда – и распростился бы он с этим лучшим из миров... Но вдруг Няга окликнул:
– Георгий Граку, не вспомнишь ли ты Нягу, которого угощал папиросами в порту в Измаиле?
– В самом деле, это ты! Какие ветры принесли тебя, да еще в такую пору?
– Если хочешь узнать об этом, сядем на коней и отправимся вместе, а то Котовский заждался нас и беспокоится.
– Но я не вижу коней, Няга.
– Нехорошо, Георгий! Не к лицу старой кобыле хвостом вертеть! Как не видишь коней? А сколько их в конюшнях?!
Обратный путь уже совершали не десятеро, а целых два десятка всадников, потому что Георгий Граку не только сам сел на коня, но и уговорил всех молодых конюхов уйти к Котовскому. Они ведь давно шептались между собой, давно сговаривались.
И вот они скакали по глухим, спящим дорогам. Они угнали за Днестр с полсотни коней. И каких! Конюхи с гордостью приводили их родословные, перечисляли их рекорды, призы, показывали аттестаты, отмечали статьи: развитие мускулатуры, крепость сухожилий, удлиненность бабок... Тут были кони всех мастей: и серые в гречке, и соловые, и игрение, и каждым конем можно было залюбоваться.
Весь отряд был взволнован. Несколько дней только и разговору было, что об этих конях. Когда Котовский посадил на них лучших и достойных, все поняли, что именно их, этих славных коней, не хватало для вящей славы и гордости отряда. И Котовский сказал:
– Дорогие друзья мои! Берегите коней! Любите их, лелейте их, а они отплатят вам сторицею, и придет время – сберегут вас в бою!
Как пахла трава в эти июньские полдни! Как дышали горячей грудью степные просторы! На солнцепеке раскалялась земля, горячий ветер поднимал пыль на далекой дороге. Степь пела, стрекотала, а сады замирали в истоме. Небо полыхало и вскипало пеной облаков.
Кони стояли понуро и обмахивались хвостами, отгоняя слепней, садившихся на живот. Мошкара лезла в глаза, заставляла непрерывно мотать головой.
И люди тоже томились. Все искали тени. Кто спал, раскинув в стороны руки и ноги, кто занимался починкой.
Бессарабцы напевали вполголоса, вспоминая о родине, о тихом Пруте, о кислой брынзе, о волах, тянувших бороны, об отарах глазастых овец, длинношерстых, пугливых. Еще они пели о тоске, которая сжимает их сердце, о такой близкой и такой далекой родине:
Дни ли длинные настали,
Провожу я их в печали.
Дни ли снова коротки,
Сохну, чахну от тоски.
Услышав знакомый напев и напомнившие далекие годы слова невеселой песни, Котовский подошел поближе, уселся вместе с конниками на завалинке. Ведь эту самую песню пела Мариула! Это было в Кокорозене, когда он учился в сельскохозяйственной школе...
– Хорошая песня! – вздохнул Котовский. – А ну-ка, споем еще раз! – и стал тоже подтягивать.
И снова полились протяжные звуки молдавской дойны.
Кончилась дойна. Но все сидели и слушали, как плещет волна, как шумит камыш, как перекликаются птицы. Была удивительная тишина. Медленно плыли по небу перистые облака. Веяло речной прохладой.
6
Командир сидел у окна. Тень падала на него от грушевого дерева. В комнате жужжали мухи. Перед командиром лежала фуражка, наполненная черешней: Марков позаботился.
Обычно мысли Котовского были заняты будущим, завтрашним днем. Но сегодня как-то вдруг нахлынули на него воспоминания. Может, потому, что он направил по разным делам в Одессу Михаила Нягу и теперь ждал его возвращения?
И вот вспомнились ему одесские друзья... Где-то они все? Разбрелись по белу свету каждый по своему пути.
Самойлова отозвали в Москву.
Вася и Михаил ушли в армию. Может быть, они сейчас на Кавказе гонят с нашей земли интервентов? Или там, на Урале, нещадно бьют колчаковские армии?
Самуил остался в Одессе.
Нет больше милого старика, хозяина одесской молочной "Неаполь"... Он убит во время уличных боев при освобождении Одессы. Нет больше секретаря губкома Смирнова... И Жанна Лябурб не улыбнется больше своей приветливой улыбкой...
Солнце палит. Тень от грушевого дерева переползла на другое окно, и черешни в фуражке стали теплыми на припеке.
Вдруг Котовский увидел вдали облачко пыли. Конечно, это он! Няга мчит во весь опор на своем быстроногом Мальчике!
– Большие новости! – кричит он, осаживая коня перед самым окошком. Хорошие новости!
А через минуту уже появляется в комнате, сияющий, счастливый; черные глаза, опушенные девичьими длинными ресницами, полны ликования. И не потому даже, что новости хороши, это само по себе, а потому, что все его радует в жизни, потому что он влюблен в небо, в деревья, обожает своего коня и гордится дружбой с Котовским.
– Вот, – говорит Няга, – я привез пакет. Большой пакет, наверно, много чего написано!
Новости на самом деле большие: Котовскому поручают формирование пехотной бригады, в бригаду войдут 400, 401, 402-й стрелковые полки, бригада будет включена в 45-ю дивизию, бывший конный отряд Котовского образует в бригаде кавалерийский дивизион.
– Отлично! – поднимается с места Котовский.
И оттого, что он встал во весь свои богатырский рост, в своих ярко-красных галифе, еще больше увеличивающих его объем, со своими сильными, большими руками, так и играющими бицепсами, в комнатушке сразу стало тесно.
– Отлично! – повторил Котовский, перечитывая приказ. – Значит, стали бригадой. А ты, Няга, будешь командиром кавалерийского дивизиона!
Раздумий как не бывало! Раздумья как ветром снесло! Котовский направился к колодцу, облил голову ледяной, колодезной водой.
– Красота! – фыркал он. – З-замечательно! Поздравляю тебя, товарищ командир кавдивизиона!
Но затем грустно взглянул в сторону Днестра. Солнце все еще сильно припекало. Кусты акации никли темными листьями. Короткие тени не давали прохлады.
– Значит, опять Деникин? Опять заговор? Опять фронт и большая война?
– Война, товарищ комбриг. Очень серьезная война!
– Комбриг... А все-таки это большая ответственность – быть комбригом. Ты только вдумайся в это слово, Няга: комбриг! Это ведь совсем иначе звучит, чем командир отряда!
– Я так считаю: самый высокий чин – быть Котовским! – горячо и от всей души воскликнул Няга.
– Ты всегда меня расхваливаешь, как цыган на ярмарке, – остановил его Котовский.
Няга считал, что он прав, но спорить с комбригом не решился.
– В Одессе говорили, – вспомнил он еще одну новость, – Деникин занял Екатеринослав.
– А Махно?
– По-прежнему разбойничает. Да! Чуть не забыл! Петлюра занял Каменец-Подольск!
– Закружилось воронье! А ведь немного бы – и Бессарабия была бы наша!.. Где будет штаб дивизии?
– В Раздельной. Там же артиллерийский склад. Товарищ комбриг, дрогнувшим голосом добавил Няга, – что я хочу спросить... Неужели они думают... неужели надеются победить революцию? Никогда им не победить революцию!
Было душно. Они сели на ступеньку крыльца. Здесь немного обдувало ветерком. Под крыльцом бил блох зубами прижившийся к дому пес, старый, лохматый, со свалявшейся шерстью. Двор, поросший мелкой травой, был пуст хоть шаром покати. Только у сарая валялась сломанная телега без колес и оглобель. Чувствовалось, что хозяев в доме нет.
Женщина с загорелым лицом прошла с ведрами к колодцу. Белые икры сверкали из-под домотканого подола. Женщина гремела ведрами и не замечала, что черпает воздух, заглядевшись на рослых кавалеристов. Няга сразу же заметил это. Быстро приблизился к колодцу и набрал ей воды:
– Что, красавица, мужа-то нет, наверное?
– Мужа-то? – переспросила женщина.
– Воюет, поди, где-нибудь?
– Убили, – ответила женщина и отвернулась.
– Экое горе! Да оно, пожалуй, и не удивительно: война.
Женщина подумала и добавила:
– Первый-то был – убили белые, второго нашла – убили красные...
– Что делать, – вздохнул Няга, – время такое. Подожди, отвоюем – и тогда выбирай любого, расти с ним детей и живи до глубокой старости.
– Дождешься! – ответила женщина, теребя платок.
Няга не нашелся, что ответить. Что можно было ей сказать? Разве ей одной горе мыкать? И она ушла, покачивая полными ведрами, а Няга все смотрел ей вслед. Жалко ему было женщину, жалко ее одиночества.
Затем Няга снова подошел к крыльцу. Котовский сосредоточенно склонился над планшеткой и записывал. Он уже расставлял силы, намечал назначения. Няга молча наблюдал, как быстро ходит у него карандаш, как командир причмокивает и снова заносит в записную книжку цифры, имена...
О Д И Н Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
1
Прискакал в Раздельную, в штаб дивизии, залитый кровью парнишка из села Долгое, прискакал и свалился с седла без памяти. Отходили его. Приоткрыл он мутные глаза, успел только сказать:
– Батьки на огородах... окопы роют... Гаврилу Семеновича, председателя... кончили...
Вздохнул и умер. Молоденький еще был, дет двадцати четырех, голубоглазый...
В богатом селе Долгом жило много старообрядцев. Хаты у них были построены просторные, ворота окованы железом. Народ все рослый, здоровый, а в погребах еще с шестнадцатого года винтовки да пулеметы понапрятаны.
И хотя носили они благочестивые бороды и осеняли себя крестным знамением, хотя было в их священных книгах написано: "Возлюби ближнего, как самого себя", – душила их едкая ненависть к Советской власти. Долговская молодежь ушла в Красную Армию, а старшее поколение тянуло назад, к прежним порядкам. Дай им волю, они бы собственными руками передушили всех комбедчиков, незаможников, а батраков опять впрягли бы в кабалу.
В какой бы стране ни вспыхивала революция, это они, кулаки, являлись надежной опорой реакции, становились палачами свободы, безжалостными усмирителями и карателями. Они со зверской жестокостью расправлялись с беднотой.
Вот и теперь они подняли бунт, кулаки села Долгое. Может быть, они думали, что им самим пришло в голову взяться за оружие? Знали ли они, что существуют кулацкие повстанческие центры на Украине, что кулацкие восстания входят в программу контрреволюции, что кулаки вербуются в петлюровские дивизии, что кулацкие восстания по замыслу врагов должны вносить дезорганизацию в тылы революционных армий? Кулацкие центры были созданы петлюровцами в ряде местечек и городов. Главный штаб находился в Фастове.
В село Долгое явился однажды человек. Одет он был в штатское, но очень смахивал на переодетого офицера. Фамилию у него не спрашивали, звали по имени – Юрий.
После того как не удался заговор в Москве, Юрий Александрович Бахарев получил от своего патрона новую установку: поддерживать с тыла начавшееся большое наступление, поднимать восстания, убивать представителей Советской власти, отрезать фронт от источников питания.
В принципе Юрий Александрович Бахарев одобрял эту тактику и даже сам рекомендовал ее Петерсону. Но он очень плохо знал деревню. Сумеет ли он с мужиками говорить? Поймут ли его? С чего начинать это дело? Формировать свой отряд, свою боевую единицу по примеру Петлюры или Махно? Но для этого надо хотя бы знать украинский язык!
Впрочем, оказалось, что его и так понимают. Он решил, что важно где-то начать. Дальше он будет объединять разрозненные силы, сформирует из зажиточных крестьян батальон, полк, дивизию...
Село Долгое показалось Бахареву наиболее подходящим. Солидный народ. Озлоблены невероятно! И Бахарев остановил на этом селе свой выбор.
Очень убедительно умел он говорить. И священное писание знал, цитировал наизусть библию. Говорил о том, что в деревне есть крестьяне, которые умеют вести хозяйство, а потому у них и земли много, и хлеб родится, и достаток в доме, они настоящие хлеборобы. Завидует им деревенская голытьба: кто работать не хочет, у кого ни кола ни двора, у кого ни гроша за душой. А Советская власть всех хочет сделать пролетариями. А кто такой пролетарий? Кто пролетел, кто вылетел в трубу. Великие державы узнали, в какую беду попала Украина, и решили оказать ей помощь. Сейчас настало время действовать всем сообща. Воевать против Советов – дело благочестивое, потому что большевики – все безбожники и говорят, что бога нет, и креста не носят. Значит, не грех таких и убивать.
Много чего такого говорил этот Юрий. Он в самых богатых семьях на селе с почетом был принят. Его уже не называли Юрий, а все больше Юрий Александрович. И так он полюбился, что упросили его самого руководить восстанием.
– Ты не бойся, Юрий Александрович, нам только начать, за нами вся округа поднимется. Есть у нас старец на селе, сны он вещие видит, откровение ему было, что Советская власть продержится семьдесят семь дён.
И вот началось это дело.
Бунтовались они не спеша, обстоятельно, как обедню служили. Спалили сельсовет. Долго били председателя. Поволокли его за село. Вырыли яму.
– Ложись! – приказал Терентий Белоусов, первый на селе богатей.
Председатель Гаврила Семенович на него и не посмотрел и не удостоил ответом. Да и двигаться все равно он не мог: перебили ему суставы.
– Ложись, говорят тебе, пес! Прости, господи, за такие слова... Против бога пошел, супротив законной власти?! Кончена ваша коммуния, аминь!
– Убивайте, смерти не страшусь, – вдруг осилил нестерпимую боль и заговорил Гаврила Семенович. – Правды не убьете на земле, и не будет того, чтобы жизнь пятиться стала! Не будет по-вашему! Поняли? Никогда еще после четверга среда не приходила, а все пятница!
Страшен был в этот час председатель, ни у кого не хватило духу прервать его.
– Закапывайте меня, изуверы, вражины! Народной справедливости не закопать вам вовеки, кровью не залить, тюрьмами не задушить! Кто поднял руку против народа, погибнет и проклят будет в веках!
Тут Терентий очнулся. Скажи на милость: в прах повергнут, а еще угрожает и проклятию предает! Терентий перекрестился строгим староверческим крестом – и спихнул пинком ноги председателя в выкопанную яму.
– Можно закапывать, мужики, – сказал он степенно.
В Долгое послали Четырехсотый полк, он стоял в этих местах. В полку было много партийцев с соседних сахарных и маслобойных заводов. Была в нем также и долговская молодежь.
Комиссар полка сказал:
– Которые из Долгого, поговорите с папашами, ведь разные же у вас отцы. С кулаком у нас борьба насмерть, середняки – другое дело, мы не против середняка. Опутали их кулаки. Тут политическая отсталость, пережитки и помимо того – дурман.
Остановился полк на почтительном расстоянии. Дети и отцы вступили в переговоры.
– А ну, складайте оружие, папаши, чтобы случайно не вышло очень просто неприятности! Тогда пеняйте на себя! Куркулей кончайте, а которые одумались – отойди в сторону!
– Вы чего пришли? – отзывались с огородов. – Смерти ищете? Уйдите от греха, детки, Христом-богом просим – уйдите!
Но кое-кто действительно отошел.
– Кидайте оружие, говорим! А то порубаем вас, щоб не бунтовались и международной буржуазии на руку не играли!
– Порубать?! Попробуйте! Руки коротки, богоотступники! Каины, крапивное семя! – ругался громче всех Терентий Белоусов.
– Батя, ты не бранись, не советую! И моего революционного сознания не затрагивай! Кто другой, а ты-то известная контра!
Вместо ответа Терентий выстрелил. Метил в сына, однако не попал и убил стоявшего рядом гармониста.
Тогда обе стороны залегли. Надежда, что покончат мирным путем, не оправдалась. Стали стрелять. Стрелять было неинтересно. Урона ни с той ни с другой стороны.
Пекло солнце. Мычали протяжно и жалобно коровы на селе. И все тут было знакомое, привычное. Знали каждый колодец, каждую крышу, каждый овин.
И очень уж было жаль гармониста. Беловолосый был такой, и брови и ресницы белые, с золотым отливом, как солома в снопе. И играл хорошо, за душу брал, и песни все знал... И нет его больше, никогда не услышать его музыки...
Наверное, эта мысль сверлила каждого, потому что встал вдруг полк без сигнала, без команды. Встал и пошел.
...Юрий Александрович выбрал для командного пункта выстроенную на огороде, в стороне от сельской улицы, и скрытую кустами баню.
Связным вызвался быть пономарь. Показался он Бахареву шустрым, пролазливым, и Бахарев согласился. Но при первых же выстрелах пономарь исчез. Это Юрий Александрович заметил только впоследствии.
Завидев из окошечка бани длинные цепи, которые залегли за ближайшим пригорком, Бахарев понял, что восстание начато слишком поспешно, что игра проиграна. Оставалось только бросить на произвол судьбы этих начетчиков, выбраться отсюда прочь и все начать снова. В конце концов дело сделано. Восстание в тылу красных, даже если оно и подавлено, – это все же восстание. Сотня таких вспышек – вот вам и дезорганизован тыл!
Приняв решение, Бахарев мысленно прикинул, где и как пробираться сначала к полям пшеницы, а там перелесками да овражками в соседние села...
И тут Бахарев заметил движение среди красноармейцев, пришедших на усмирение. Бахарев направил бинокль на холмик за огородами и увидел, что цепи красных поднимаются.
"Пора!.." – подумал он несколько встревоженно.
Ему послышался какой-то говор. Он выглянул через приоткрытую дверь бани и явственно различил людей, заходивших с фланга, по-видимому решивших зажать повстанцев в кольцо. И вдруг Бахарев понял, что и ему дорога к отступлению отрезана. Теперь он мог уйти из бани только прямо по тропинке, через огород, по совершенно открытому месту, а это было равносильно самоубийству.
Холодок пробежал по спине капитана. Был он человек не робкого десятка, да и обстрелянный, поэтому-то и отдавал себе отчет в создавшемся положении: уходить поздно, рассчитывать, как говорится, "на милость победителя" не приходится...
"Глупо! – рассердился Бахарев. – Глупая, нелепая смерть! Где-то в бане, с этими дурацкими староверами!"
Он еще надеялся выскользнуть. Если красноармейцы, обходя восставших, не заглянут в баню, он может выбраться позже, когда они придвинутся к селу...
Бахарев со странной, ослепительной отчетливостью вспомнил веранду долгоруковского дома в Прохладном... тихое утро... озаренные восходящим солнцем деревья... и на веранде женщина накрывает утренний чай... "Может быть, парного молока выпьете?.." А как же останется Люси? Неужели все кончается – все усилия?..
Командир полка подполз к бане, изловчился и бросил гранату. Из бани даже дым повалил. Заприметил командир: стеклышки бинокля там блеснули. Полевой бинокль? Не иначе как в бане наблюдение установлено, а то и командный пункт находится.
