Текст книги "Охваченные членством"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

Пластун

До войны город Зеленогорск назывался Териоки и считался территорией Финляндии. Мы же, советские люди, со своей стороны, считали эту «исконно русскую» землю незаконно отторженной финнами, поскольку, хотя тут финны и проживали прежде, все же это – бывшая территория Российской империи. Но, с другой стороны, тогда и Гельсингфорс, он же Хельсинки, – территория Российской империи.

В данном случае меня эта историческая часть дела не интересует. Я собираюсь рассказать о другом.

В шестидесятые годы на территорию Карельского перешейка, впервые после войны, стали приезжать финские туристы. Туристы приезжали на фундаменты своих хуторов, фотографировались, плакали и пили водку до потери пульса. Потому как в Финляндии тогда соблюдался сухой закон. Финнов как бревна грузили в международные автобусы, а пограничники с каменными лицами при автоматах и собаках на глазах у рыдающих финнов выливали водку, прихваченную туристами, из бутылок в люк канализации. Правда, говорят, там, в люке, у пограничников находилась хитро закрепленная емкость, куда и попадала реквизированная водка. Не пропадать же добру! У какого русского, тем более солдата, поднимется рука водку в канализацию вылить!

Финнов заграничных мы раньше не видели и, поскольку их совершенно не боялись и чувствовали себя победителями, финнам сочувствовали и даже жалели их. Но финский акцент нас очень веселил. Народ вовсю подражал финскому акценту и сильно в этом деле поднаторел. А в остальном финны – как мы, такие же белые и голубоглазые, как и ленинградцы, понастроившие дач в районе Зеленогорска. В частности, один из моих приятелей, по кличке Салат, научился дурить швейцаров, когда ходил в рестораны, минуя очереди, потому как ловко выдавал себя за финна, за иностранца. «Скасытте поса-а-луй-ста... Спасиппо...» и т. д. Дело нехитрое. Понаслушались, как финны по-русски говорят, – теперь хоть кто за финна сойдет. На вид-то не отличить, кто русский, кто финн.

И вот в районе примерно станции Репино (бывшая Куоккала), в канаве около вокзала, просыпается некий советянин. Вероятно, приезжал к друзьям на дачу и так там на стакан присел, что в электричку не погрузился, а залег в канаву. Здесь в холодке проспался, но так как принял дозу значительную, проснувшись, прочухался не вполне. А чуть продрав глаза и приподнявшись на карачки, увидел мужика в штанах на подтяжках и в шляпе, косившего в канаве траву.

– Э... Мил человек...– а с похмела язык ворочается с трудом, – скаж палста... Где это я?

– Этто, – говорит мужик, – этто... Финлянтия. Тр-р-растуйтте. Топрый утра!

– Мать честна! – Тут этот, что на карачках стоит, понимает весь ужас своего положения и больше с карачек уже вставать не пытается. Наоборот, падает на брюхо и норовит сообразить, как он в Финляндию-то попал и что ж теперь ему за это будет...

Ничего вспомнить не может, но решает твердо во что бы то ни стало вернуться на Родину.

– Мил человек, – спрашивает он косаря, – а граница далеко?

– Нет... – говорит раздумчиво и почти по-фински косарь, – относииттэльно не талекко...

–А, к примеру, где?

– Этто та-ам! – И показывает на север.

Чистая правда – до советско-финской границы

тут километров семьдесят. Правда, Зеленогорск расположен как раз по дороге. И никак его не миновать. Может, финн сказал бы и об этом, но не успел. Или, может, словарного запаса у него маловато – не выразить мысль! И вообще, финны, они медлительные. Говорят медленно.

Мужик в канаве соображает быстро и решает во что бы то ни стало уползти на родную землю.

Повернул носом на север и по канаве пополз. Говорят, километра три прополз, пока ему детский садик на прогулке не попался. Дети его окружили, стали на него пальчиками показывать, поскольку он выглядел – мама не горюй! И друг дружке объяснили, что «дядя упал».Тут только наш пластун и сообразил, что, если дети русские, значит, он не по территории сопредельного государства, а по своему Отечеству ползет.

Назад три километра он как спринтер бежал, даром что и из сил выбился, пока полз. Тут у него второе дыхание, можно сказать, открылось – уж больно хотелось этому «финну» морду набить. Но, конечно, «финна» уже и след простыл.

А с другой стороны, финн-то мог быть и настоящий! И наш – советский! Он ведь все точно сказал – и что граница недалеко, и в той она стороне. Это точно. И про то, что это территория бывшей Финляндии, – тоже правда. Одно внушает подозрение – а откуда тут финну взяться! Если они здесь только до войны жили. В социалистические шестидесятые тут никаких финнов в наличии не имелось. Скорее всего, это такой же финн был, как наш алкаш – перебежчик. Зато теперь туристам показывают канаву, где этот мужик полз. Для наглядности: как мы в шестидесятые годы сильно Родину любили и не желали ее покидать ни в каком состоянии.

Салат

Салат был типичным городским персонажем конца шестидесятых – начала семидесятых годов. Свою кликуху он получил от официантов, поскольку почти каждый вечер появлялся в немногочисленных тогда ресторанах и кафе. Занимал столик и на вопрос официанта: «Что будете заказывать?» традиционно отвечал: «Ну, так... Что-нибудь... Принесите пока какой-нибудь салат...» Шустро шел танцевать и вскоре уходил с очередной женщиной, оставив на столике двадцать копеек. Более получаса он не задерживался. И официанты, увидев его, перемигивались – «Салат пришел» и даже гордились тем, с какой скоростью он «снимал грелок и мочалок».

Знакомство с женщинами было единственной его жизненной целью. Обычно в понедельник он появлялся перед проходной завода «Красный треугольник» или «Красная нить», где по преимуществу работали молодые незамужние женщины, когда они шли со смены. С невероятной скоростью он заводил новое знакомство и с очередной «мочалкой» или «грелкой» шел не в ресторан, не в кино, а в зоопарк, где подводил свою новую знакомую к клетке с обезьянами. И по реакции ее на обезьяний половой акт предугадывал – уложит он ее в среду или в субботу в койку или будет «пролет». Такое тоже случалось, и Салат стоически шел в свой НИИ, где служил «эмэнэсом», с подбитым глазом или расцарапанной, но очень индифферентной рожей.

Занималась заря сексуальной революции, и Салат встречал ее в полном расцвете сил. Как говорится, «в самом прыску и всегда на вздрыге». Его половой активности сильно способствовала кооперативная однокомнатная квартира – редкость по тем временам, – единственным обладателем которой он был.

Иногда Салат попадал в гости, где вел себя поначалу очень скромно, вполне в стиле «физиков и лириков» тех лет. Но сексуальная озабоченность придавала ему особую деловитость. Громким шепотом, каким обычно спрашивают «где тут у вас туалет?», он взывал: «Кто хозяин? Хозяин кто? Можно вас на минуточку? » И, отведя хозяина в сторону, торопливо спрашивал:

– Кто здесь с кем? В смысле: кто здесь кого? Ну, чтобы не было скандала!

Когда же объекта для охоты не обнаруживалось, Салат с коротким горестным вздохом приступал к еде и выпивке. Если до него доходила очередь говорить, тост его бывал лапидарен и традиционен:

– Пусть мое посещение будет последним, незабываемым несчастьем в вашем доме.

И все смеялись, принимая это за изысканную шутку, а это была чистая правда и категорическое предупреждение! Салат напивался с космической скоростью. С той же скоростью из тихого «эмэнэса» с очечками на фигушке носа он превращался в необузданную разрушительную стихию. Из рук у него падала и разбивалась посуда, под ним ломались стулья и наконец вокруг него стремительно закипала драка. Она, как правило, не ограничивалась избиением Салата, но с неожиданной яростью охватывала широкие массы приглашенных и хозяев. Они вскоре совершенно отвлекались от Салата как от первопричины скандала и разносили в квартире все.

Время от времени с лестничной площадки в квартиру врывался расхристанный Салат с криком:

– Я ухожу по-английски! – и скрывался, только получив очередную порцию по роже.

Салата потом действительно долго вспоминали как большое несчастье.

Фауст

Одно из самых тяжких испытаний, что может от рождения достаться мужчине, – безграничная материнская любовь. Нет, отсутствие материнской любви – гроб! Это еще античные греки заметили. Это они же заявили, что «мужчина, не знавший материнской любви, недостоин ложа богини». Но плохо, когда она безграничная... Есть стойкая генерация мужчин, раздавленных материнской любовью. Как правило, это единственные сыновья из неполных интеллигентных семей. Сыновья так называемых матерей-одиночек. «Маменькины сынки». Я тоже – «маменькин сынок» и на своей судьбе испытал, каким прессом давит материнская любовь и каких стоит усилий и страданий, чтобы вырваться из-под катка этой всепоглощающей благороднейшей и прекраснейшей любви, что, как правило, калечит жизнь мужчине, даже если мать понимает, что губит своего ребенка. Это она умом понимает, а сердце, сконцентрированное на нем одном, в котором и муж, и сын, и брат, и отец в едином лице... Не дай-то господи! А жалко-то как! Мать-то! Особенно когда она понимает, что заедает сыну жизнь, и начинает «приносить себя в жертву». Собственно, ведь то, что у большинства моих сверстников отцы полегли на фронте, сделало жертвами не только их матерей – наших бабушек, не только наших матерей – их жен, но и нас... И это не только трагедия сиротства! Вернее, в трагедии сиротства есть и еще одна грань – безграничная, она же безумная, материнская любовь!

Наиболее удачливыми среди нас, сыновей матерей-одиночек, оказывались хулиганы. Они с малых лет отбились от дома и к двадцати годам бывали уже женаты или предъявили матерям такие стороны жизни, вроде тюрьмы и водки, что суженой своего единственного она готова была ноги мыть и воду пить...

Нет! Неправда! Таких случаев я за всю жизнь на пальцах одной руки не перечту. Чаще так: негодяй, уголовник приведет в дом девочку-ромашку и на все оставшиеся дни жизнь ее изувечит, ногтя на мизинце ее не стоит, а мать ее все равно ненавидит! Потому что сынок был ее, а эта(их, как правило, без имени зовут)... «Эта» пришла и отняла!

Одна моя знакомая – добрейшей души казачка-хуторянка, проживающая в Питере в законном браке, – родила нечто, более всего напоминающее своей синей попкой ободранного кролика с прилавка гастронома, и как величайшее свое достижение, как вершину мужской красоты демонстрировала мне, лучшему и вернейшему другу семьи, это уписанное создание, с морщинистым лицом ящерки, лягушачьими лапками и головенкой с кулачок, что еще совсем не держалась на ниточной шеечке.

– Видал?! – рокотала она, прижимаясь к нему своим усатым ликом, напоминавшим Медного всадника. – Красавец мой... Боец! Смерть девкам! Сноху уже ненавижу!

И наблюдая эту материнскую страсть, эту облачную нежность, с какой каждый час совался в пиявочный ротик сосок величиною со здоровенную Ягодину шелковицы, с трудом верилось, что «тетя шутит».

Виделось другое: она вот так его лет до сорока готова пестать и пеленать! Хоть бы и в прямом смысле! И только в те далекие грядущие и неизбежные годы, ощущая свою немощь и с ужасом обнаруживая, что у ее «грудничка» уже плешь протопталась, вдруг поймет, что натворила!

Не хулиган, послушный мальчик, а не дай бог еще отличник и паинька, к поре материнского прозрения уже превращается в старого холостяка, с собачьей тоскою в глазах, подтяжками, аккуратно мамой заштопанными носками и козлиным запахом одиночества.

Вот тут-то мамой начинаются судорожные поиски невесты. Как правило, из дочерей маминых одиноких подруг. Эти «деушки» страшно нравятся маме, но почему-то рождают в Вовике или Петяше горячее желание удавиться на собственных невостребованных гениталиях! Кроме того, жажда женщины и любви уже почти откипела, на смену им пришли увлечения политикой, шахматами, собиранием марок, а затем погоня за ускользающим здоровьем. Возникает утренняя гимнастика, обливание холодной водой, в крайней форме «моржевание» и бег трусцой по воскресеньям с увенчивающим это занятие инфарктом.

Мой школьный друг Витюша, на работе Виктор Николаевич, к этому состоянию уже приближался. Поверх его брючного ремня уже выкатывался живо-ток, а на темечке проявлялась лысинка, зато вокруг еще оставались как бы кудри. И мама подарила Витюше берет. Она считала, что Витюша похож на молодого Фауста. Все внимательнее читал наш Фауст выписываемый мамой журнал «Здоровье» и пощупывал печень, повторяя про себя новое иностранное слово «дюбаж». Наши однокашники уже женились и разводились по второму, по третьему разу. Отводили ребятишек в школу. А один, скороспело отковавший потомка в десятом классе и передавший с генами эту скороспелость сыну, уже катал коляску с внучкой... А Витюша все еще пил с мамиными подругами чаи, рассуждал о чистке организма и считался весьма серьезным работником в своем плановом отделе, вычислявшем на железных арифмометрах «Феликс» светлое будущее для всего человечества. Впереди уже явно ничего не маячило, кроме пенсии. И вдруг! И вдруг Витюшу настигла любовь!

Произошло это на уборке картошки. В общем, история самая банальная. Типичная для конца семидесятых. Дождь, грязная картошка, оцинкованные ведра. Раскисшие совхозные поля и, как воронье на бороздах, толпы простуженных интеллигентов, руководимые подвыпившим совхозником. И трепетное существо. Переучившаяся маменькина дочка. То есть у всех подруг уже дети в садик ходят, а у нее аспирантура, кандидатские экзамены... Обычно все эти аспирантуры, особенно в общежитии, кончались потерей девственности по пьянке после вечеринки и возвращением по месту жительства с кандидатским дипломом. В лучшем случае с дитем, озлоблением на весь свет, привычкой к курению и одиночеству. Но здесь и этого быть не могло. Причина та же, что и у Витюши, – любящая мама.

Они нашли друг друга. И начался возвышенный и мучительный роман старого холостяка, неумелого, как новобранец, и старой девы, пугливой, как лань. Начались совместные сидения в публичке, хождения в кинотеатры и на лекции... И все это тянулось и тянулось. И грозило так и окончиться ничем. Потому что даже объясниться им негде, а уж перейти к действиям – и подавно! В местах квартирования обоих – мамы.

Но в таких случаях почему-то особенно бывают озабочены друзья. Вероятно, подсознательно каждый из нас, вляпавшись в брак, желает, чтобы и другие хлебанули из этой горькой чаши. Наверное, мечтая убедиться, что там действительно не вино любви, а нечто невозможное, и горечь, что вы испытываете, не свойство исключительно вашей души и вашей ситуации, а явление объективное. И мы, Витюшины друзья, сделали все, чтобы все у него с его обожаемой состоялось!

Извернувшись на пупе, добыли путевки мамам: одной – на недельку, до второго, в Комарово, но она выдержала только три дня и прискакала на попутной электричке к дочечке. Как, мол, она там, бедняжка, без мамочкиных советов и рекомендаций, а также без упреков и нравоучений. А второй – на Валаам! На три дня! На теплоходе, желательно без выхода на берег обитаемых островов.

Витюша, следуя инструкциям ветеранов брачных межполовых конфликтов, зарядил стол шампанским, цветами и фруктами, свечами и хрусталем, отгородился от мира шторами и тихой музыкой... Все в лучших классических традициях.

Но в том возрасте, в коем уже пребывали Витюша и его лань, как выясняется, самым большим препятствием бывают не только мамаши, но уже и они сами. Лань затрепетала, залепетала и на телефонный призыв нашего весеннего изюбря ответила извинениями и отказом.

Бедный Витюша, тяжело вздыхая, убрал шампанское, икру черную и прочие деликатесы в холодильник, решив, что маме объяснит их появление подготовкой к Новому году. Несколько упустив, правда, от огорчения из виду, что на дворе июль и готовиться к праздничной елке, даже при марксистском дефиците всего в магазинах, все-таки рановато.

Вздыхая и, может быть, уронив слезу о несбывшемся, он все же решил использовать свое одиночество в доме конструктивно или хотя бы с пользой для здоровья. Из купленной в переходе метро брошюры серии «Ваше здоровье в ваших руках», а именно «Радикальная чистка организма», он внимательно проштудировал статью «Очистительные клизмы» и приступил к исполнению. Он вколотил в дверной косяк гвоздик и повесил на него кружку Эсмарха ведерной емкости. Затем, строго следуя рисункам из книжки, принял рекомендуемую позу, ввел все смазанное вазелином как следует и куда следует и повернул в длинной резиновой кишке краник.

Минуты через полторы ему показалось, что он лопнет, но, следуя инструкции, он стал ровнее дышать и, сцепив зубы, дождался-таки, когда вся «подкисленная лимоном вода переместилась из кружки Эсмарха в значительную часть кишечно-желудочного тракта». Ощущение, что вода вот-вот польется из ушей, довольно быстро прошло. Витюша поднялся и, с трудом переставляя ноги, стал, как рекомендовалось в брошюре, «по возможности дольше» прохаживаться по узенькому коридорчику двухкомнатной хрущевки, где проживал с мамой. Он сконцентрировал всю волю и, стараясь думать о чем-нибудь совершенно отвлеченном, даже пожалел, что туалет у них не снабжен замком и не запирается и нельзя терпеть, стиснув ключ в кулаке. Он даже немного гордился своей выдержкой и радовался, что мама уехала и не будет присутствовать в тот момент, когда начнется неизбежная водная феерия или очистительный тайфун, и даже успел подумать о своих ощущениях как-то отвлеченно. Но судя по тому, что в нем накапливалось, последствия могут быть слышны и на улице, а уж про квартиру и говорить нечего. Почему-то он вспомнил, что мама звала его «Фаустом», и усмехнулся, сравнив себя в настоящий момент со взведенным и готовым к выстрелу фауст-патроном.

Он начал считать про себя, опять-таки как рекомендовалось в брошюре, и досчитал уже до пятидесяти семи, когда в дверь позвонили. Стараясь не позабыть сосчитанное и находясь в полуобморочном состоянии, он машинально открыл дверь. Ведь в хрущевке, для того чтобы это сделать, даже не нужно перемещаться. Протянул руку – и пожалуйста. За распахнутой дверью, вся усыпанная блестками дождинок, сияя глазами из-под очков, делавших их еще больше, в краске смущения стояла лань!

– Я передумала! – прошептала она. – Я передумала! Я пришла!

«Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» – сказал бы в эту минуту Фауст. Но не забывайте, что именно после этого он и рухнул в ад. Падение в театрах сопровождается грохотом, пламенем и прочими эффектами. Здесь же каждый может придумать финал по своему вкусу и самостоятельно. Но я не стану вас мучить. Все состоялось. И Витюша тянет лямку семейной жизни, как и все мы – его доброжелатели. Лань – на пенсии, помогает снохе нянчить внуков. Для этого самоотверженно ездит ежедневно через весь город на метро, так как молодые живут от них, слава богу, отдельно. Обе мамы-одиночки давно взирают на эту идиллию с небес. Мораль такая: детей рожайте! Много! Разных! Тогда хлопот, необходимых для человеческого счастья, будет столько, что никому вы судьбу не переедете своей родительской любовью.

Шутка гения

Мы с Володькой Лаптевым, по прозвищу «Едреный Лапоть», сидели на кухне и пили чай. Иногда заходила его жена и раздраженно гремела посудой.

– Вот...– говорил Лапоть, – двадцать три года живем в законном браке, каждый день выпиваю – казалось бы, давно пора с этим примириться... Нет, все ругает меня: «Алкоголик! Пьяница»...

– А ты и есть алкоголик! Истинная правда! И пьяница, – едва не срываясь на крик, подхватывала Люба. – Чтоб ты прокис! Алкаш несчастный...

– Мяу.

Люба хлопала дверью.

– Еще не отчаялась, – констатировал Лапоть, – еще думает меня исправить и спасти. Думает, это так – затянувшаяся шутка гения.

Он наливал чай на блюдечко и с нескрываемым отвращением пил его.

– Между прочим, я ее до замужества предупреждал, что у меня отягощенная наследственность – мой дедушка был фотографом в Сызрани. А фотограф – это почти художник. А художник – это всегда богема. Если бы ты знал, каких титанических усилий мне стоит преодоление тяги к художественной богемной жизни...

– Как не стыдно! – кричала из комнаты Люба. – Светлая голова! Ведущий инженер и алкаш...

– Пр-пр-производственную тему не будем трогать. Производство – это святое! Руки прочь! Но па-саран! Крепи производственную дисциплину любой ценой и даже до самопожертвования.

Два месяца назад, в пятницу, имея в сердце горение о выполнении задач трудовым коллективом и всем производством в целом, взяли секретнейшие чертежи, имея в виду поработать дома в выходные и тем самым обеспечить трудящимся квартальную премию.

С такими кристальными намерениями, как два Павлика Морозова, я и мой коллега, Рудольф Палыч, вышли из проходной НИИ в районе Исааквевской площади. И тут же встретили бухгалтера, что у нас работал, да лет пять назад на пенсию пошел. Мы его имя, отчество, естесссно, призабыли, но тело опознали. Он неожиданно так обрадовался, что повлек нас под красный свет, поперек площади, нарушая правила дорожного движения, в «щель». «Щель», как ты понимаешь, – буфет при «Астории», где можно и культурной обстановке, стоя, пригубить рюмочку. И ничего в этом плохого нет. Вне рабочего времени. На отдыхе. Тем более с секретными чертежами.

Но бухгалтер так увлекательно нам о чем-то рассказывал, о чем – я сейчас не помню, что из «щели» мы вышли часов в одиннадцать. Как раз у ресторана стояла лошадь, и на нее грузили бачки с отходами из ресторана. Естесссно, не на нее, а на телегу.

И Рудольф Палыч, который еще не ослабел тогда, заметил между прочим, что вот, мол, гусары по Невскому на тройках катались, а нам нельзя. Тогда пенсионер, который совершенно раздухарился, достает червонец и к вознице... Тот легко сосчитал, что оштрафуют его не более чем на пятерку, а пятерка в остатке. Тем более, может, и не оштрафуют. Все равно ведь, что везти: бачки с отходами или нас. Мы на фуру влезли и, проявив чудеса акробатики, с нее даже не упали. И даже стройно пели и пили шампанское, пока лошадка, ну, не галопом, но вполне приличной трусцой ехала посредине проспекта.

Тут у меня некоторый провал в памяти. Куда делся пенсионер – я не помню. А помню, что стоим мы на перроне Московского вокзала. Удивительное дело у нас в Питере летом. Полночь, а солнце светит. И перрон совершенно пустынный. И мы с Рудольф Палычем, как статуя непокоренным, с чертежами особой секретности. Но он уже слабел и обвисал, как боец, потерявший много крови за родину, за Сталина! И проводница на нас так пристально и странно смотрит. И пауза затягивается. И чтобы скрасить неловкость, я просто так, ничего в виду не имея, спрашиваю:

– Свободные места есть?

Она:

– Заходите.

Мы оказались вынуждены, как воспитанные люди, ей в просьбе не отказать. И только вошли – поехали. И в районе Тосно, когда уже ничего нельзя исправить, потому что у них первая остановка – Бологое, мы обнаруживаем в кармане плаща бутылку коньяка. Как она тут оказалась? Естессно, мы ее выпили. И заходит проводница, а Рудольф Палыч совсем ослабел и голову склонил, а у него характерная деталь внешности и особая примета – такая плешка аккуратная посредине головы. Я все смотрел и удивлялся – надо же, какая плешь культурная... Будто циркулем обведена. А проводница, вероятно имея в виду получить за билеты, спрашивает:

– А что это ваш друг молчит все время?

А я, зная, что у нас на двоих восемнадцать копеек, провожу отвлекающий маневр и говорю:

– А он по-русски не понимает. Он – литовский пастор. Видите, какая у него тонзура. Лучше принеси-ка нам, доченька, бутылочку коньячку...

Она к нам очень уважительно отнеслась, и я даже не ожидал, что она так орать будет, когда нас в Москве в милицию уводили. Вообще я заметил, что женщины совершенно непредсказуемы и неадекватны... Но в милиции мне было уже легче, потому что Рудольф Палыч отдохнул и мог к месту слово вставить. Очень убедительно.

А вообще отнеслись к нам хорошо. У меня-то в Москве кроме Генерального секретаря нашей партии дорогого Леонида Ильича Брежнева никого знакомых нет, а Рудольф Палыч очень кстати вспомнил, что у него в Москве есть приятель, которому он много лет назад одалживал деньги, а назад не взял. Он сразу из милиции ему позвонил. Тот, думая, что мы в Ленинграде и звоним ему по междугородному, очень обрадовался. Рудольф Палыч только заикнулся:

– А помнишь, за тобой должок?

Друг московский, очень хороший человек, как выяснилось позже, сразу неосмотрительно говорит:

– Готов отдать в любую секунду. И даже с процентами...

– Ну так нас сейчас к тебе на « воронке » привезут. Готовь купюры!

Но он очень хороший человек. Он даже вида не подал, что мы его шокировали. К полудню он недостающую сумму собрал. Но дружба, я тебе скажу, великая сила... Разумеется, каждый друг, какой вносил свою лепту, приходил с бутылкой, так что настроение у нашего москвича скоро приподнялось... Если бы не это, вообще была бы катастрофа, потому что чертежи мы потеряли... Нашли только к вечеру, в воскресенье. Ты понимаешь, через что пришлось пройти! Но к восьми в понедельник мы, как штык, в родном коллективе! На производстве!

– Алкоголики чертовы! Жалко, что вас в Москве не посадили! – кипела, вернувшись на кухню, Люба.

– За что? – моргая оловянными глазками, спросил Лапоть.

– За пьянку! За то, что жизнь мою загубил!

– Мы все – потерянное поколение! – заметил Лапоть. – И все в этом мире относительно.

– Что тебе, козлу, «относительно»? Заслуженный изобретатель республики, а пьешь как свинья! «Относительно» ...

– Все относительно, Люба, – настаивал Лапоть. – Вот три волоса на голове – это мало или много? А в супе?