Текст книги "Охваченные членством"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Рыбки

(Рассказ старого милиционера)

Я, знаете ли, детективы, конечно, люблю, но то ли я старый стал, то ли кино переменилось. Все это бах да бах... Да погони. И все, знаете ли, техника, экспертиза. А у сыщика главная техника – голова, и способ один на все времена – понять психологию преступника. Ну, как у Станиславского – искусство перевоплощения... Да нет, не в том смысле, что преступником прикинуться, а за него все продумать... Ну не продумать, а как бы стать им и принять его решения...

Я вот объяснить толково не могу, но примерно так. У меня был в шестьдесят восьмом году характерный случай. У нас, знаете ли, городок маленький – традиции не традиции, а свой стиль есть. Как начальник, в любом ранге, так и по отчеству, а как по отчеству, так и солидность... Но я вообще-то и тогда уж из пионерского и даже из комсомольского возраста уже вышел, но до отчества-то далеко, но хотя сыскарь уже со стажем... Относительно опытный...

Городок у нас, как видите, невелик. А я здесь и родился, и учился, и женился. Все здесь. В маленьких городах что хорошо: все друг друга знают, все друг другу знакомы, и если не прямо, так через третьи руки, а все же информация идет.

Это, знаете ли, работу облегчает. Вот.

Приходит сводка: из мест заключения бежал преступник, уроженец нашего города, у него здесь мать, значит, возможно появление, и надлежит организовать, и так далее. Ну мы, как водится, реагируем, организовываем... А городок-то, сами видите – у нас коза потеряется, и то событие. А здесь как из ведра пошло!

В центральном универмаге за один день пальто, рубашку и костюм украли, да еще пару ботинок хороших... На другой день в другом, уже в продуктовом, магазине средь бела дня из кассы всю выручку взяли, и никто ничего не видел. А у меня в те поры помощник объявился, лейтенантик, молодой такой, башковитый... Нынче в больших начальниках ходит. Ну, он мне сразу как на горохе:

– Он! Беглый! Ясно – одна рука!

Вот, жили не тужили, а тут сразу три дела: беглый да два магазина. Начальство трезвонит, лейтенантик мой рогом землю роет. А милиции-то раз-два и обчелся. Лейтенантик да пара сержантов, как хочешь, так и вертись, опергруппу не шлют, знаете, с людьми-то всегда нехватка.

– Вот и крутись, как хочешь, – тут и профилактика, и текучка, и учет, и еще этот на наши головы.

Жена моя видит такое дело – давай на свой лад утешать. А она уже тогда утешала занимательно. Она не смягчает и действительность не лакирует, она исключительно на примерах из жизни, кому, значит, на данном этапе еще хуже, чтоб наше несчастье пустяком казалось. Вообще-то, знаете ли, способ! Вот. Ну, кручусь это я ночью, уснуть не могу, а она и давай гудеть:

– Это, Ваня, не беда, что у тебя неприятности (какие именно, я ее не информирую, но она и так чувствует), вот у людей несчастье так несчастье...

Я – ноль внимания. Женщины, они как радио, только без выключателя.

– У Наталии-то Николавны, что в аптеке работает... Ну, полная такая, сынок из тюрьмы сбежал.

Тут я несколько подвстрепенулся:

– Как сбежал?

– Уж не знаю как, а только сбежал. Теперь по городу скитается. Она, бедная, все глаза проплакала. То в тюрьму угодил, шутка ли, матери такое снесть, то вот теперь сбежал... Вот горе-то.

Я не утерпел, говорю:

– Не надо было преступления совершать... «Горе!»

– Да что ты, Вань, такое говоришь! Он и не совершал! У него в аптеке какие-то лекарства пропали.

– Не совершал – не сидел бы! – говорю. – Не на то он поставлен, чтобы ушами хлопать! Да и за это не такой срок, чтобы бегать. Вот поймают его – так намотают, как надо! Зачем сбежал-то?

– Да ну тебя! – говорит. – Вечно ты своей принципиальностью как оглоблей машешь! А я его знала еще мальчиком! Хороший мальчик такой. Все химию, биологию учил, рыбками увлекался... У него за рыбок всякие грамоты есть... Ду-ду-ду-ду...

Я, помнится, задремывать начал, а потом как толкнуло меня – проснулся и все про рыбок у меня в голове вертится! Тюрьма-то не санаторий! Там – шаг влево, шаг вправо, все руки за спину, все в строю... А тут рыбки. Аквариум, говорят, нервы успокаивает. Скалярии полосатые, гуппи – бока в радуге, вуалехвосты... Тишина. Ошалел парень в колонии, к рыбкам и подался, дурак!

И жалко мне вроде его, и долг, знаете ли, служебный, да и азарт. Азарт, он тоже имеет место – вот поймаю, вот накрою... А ночь, знаете ли... И так-то легко мне себя на его место поставить! Он из колонии-то ушел, потому что ошалел: ничего не готовил, не обдумывал – раз и ушел, как тот колобок от бабушки! Лейтенантик-то его, по всей науке, в засаде сторожит, а он про науку не слыхал, потому и не попадается!

«Батюшки! – думаю. – Он и магазин тряхнул с перепугу! Подошел к кассе, а кассирша тары-бары с продавцами. Такая она у нас стерва, склочная, крикливая, как заведется – себя не помнит! Она кому-нибудь кости мыла. В экстазе! Касса открыта! Он руку протянул – вот и все! Спит он неизвестно где, чего ест, непонятно. Стало быть, совсем ощущение реальности у него потеряно. Он как пьяный! В предыдущий момент не ведает, что сделает в последующий...»

Утром ни свет ни заря я на первую электричку и в Питер. Тут ведь недалеко. И первым делом в зоомагазин. Там старичок-лесовичок.

– Был, – говорит, – молодой человек. Все на нем действительно новое: и пальто и шляпа. Худой. Очень худой. Вчера целый день на рыбок любовался... да... с любителями говорил, а сейчас вот только что поступили белки, так он купил всю партию и ушел. Бегите, вы его догоните.

Я – ноги в руки. Первого пацана спросил: «Куда дядька с клетками пошел?» Так он меня до самого парка чуть не на себе тащил. А там уголовник мой митингует! Вокруг него прямо-таки детский праздник.

– Дети! – говорит. Те ему в рот глядят.– Нет ничего дороже свободы! И нельзя отнимать ее у живого существа! Вы представьте себя на месте этих несчастных белок. У них, наверное, есть мамы, которые по ним плачут.

Я стою как три тополя на Плющихе! Вот он, преступник, – бери голыми руками... Больше того, не арестовывать – преступлению пособничать. Но не могу! Стою, слушаю!

Уговариваю себя: мол, нельзя при детях. Нельзя им психику травмировать. Они на него как на живого Деда Мороза смотрят. А он и рад! Раскраснелся весь, распахнулся. Шляпу на землю скинул, а головенка-то стриженая, как у первоклашки, с кулачок, и уши торчат.

– Сейчас,– кричит,– мы вернем белкам отторгнутую свободу!

Дети, значит, «ура!» А утро хорошее – бабье лето. Лист, знаете ли, золотой шуршит. Небо высокое, синевы необыкновенной... Один натуралист говорит:

– Белок нельзя сейчас отпускать, у них нет запасов на зиму!

Мой беглый весь затрепетал:

– Ты все рассчитать хочешь. Все по расчету! И вот тут ты ошибаешься. Потому что есть такие обстоятельства, что за глоток свободы можно жизнь отдать...

Сейчас-то оно странно, а тогда конец шестидесятых – романтика. Сейчас бы его, может, и ребятишки не поняли. А тогда – другое время! Я-то, например, его хорошо понимал.

Одна девчонка натуралиста – «по лбу»:

– Мы белок всю зиму кормить будем! Давайте, дяденька, выпускайте!

Мой зэк ее расцеловал и предоставил ей право открытия клеток!

Девчоночка присела, дверцы открыла... Платочек кулечком, пальтишко красненькое с кушачком... Ребятня вся притихла, а натуралист опять:

– Они не побегут! Они к клеткам привыкли.

Они и точно не выходят. И я, дурак, расчувствовался – уж больно хочется, чтобы они, значит, выскочили! А они как догадались! Как брызнули по веткам, только хвосты трубой. Тут такой визг пошел и танцы на лужайке. Зэк мой стоит, по щекам слезы, а сам как именинник. Ребята за белками гурьбой. Мы с ним вдвоем остались, и уж нет мне оправдания, а рука не подымается. Не могу, знаете ли!

Постоял он, подобрал шляпу и пошел. Ну, я, естественно, сзади. Он на вокзал, на электричку. Тут я, знаете ли, сообразил. Успел. Забежал в пикет, звоню: «Снимайте засаду! Снимайте, в мою голову!» Понимаю, что он сейчас домой пойдет. А там мало ли что!

Дальше веду, знаете ли, его не по методике! Боюсь, знаете ли! Будешь тут по науке, а он черт его знает что может выкинуть! Романтик!

Еду с ним впритирку, в одном вагоне. Он с голодухи задремывает, а я его рассматриваю. Худющий, ушки топориками. Ногу на ногу закинул, а носков нет... Носки в магазине в другом отделе были. Грабить боится, в столовую идти боится – видать, голодный. А тогда не то что нынче, с питанием было сложновато. Общепит, и все...

Приехали. Он прямиком домой. Слава богу, лейтенантик мой послушался – посты снял. Пошел он домой, я во дворе на детской площадке сижу. И честно скажу, чего делать – не знаю. Часа полтора сидел.

Выходит мой зэк и прямо ко мне:

– Ну, – говорит,– теперь ведите меня. Я вас давно заметил.

Я спрашиваю:

– Ты дома-то поел чего-нибудь?

– Нет, – говорит,– я не хочу, чтобы мама догадывалась, что я домой заходил.

Повел я его в столовую. Покормил. Он поел. Разморился.

– Что ж это, – говорю, – ты натворил-то!

Голову вниз.

– Да вот, – говорит – уж так вышло.

– А как,– спрашиваю, – костюм раздобыл?

– Видите ли, – оправдывается,– я его брать не

хотел. Я и в магазин зашел случайно. А как увидел свое отражение, даже испугался, будто не я это. Я себя в витрине увидел. И пошел в настоящее зеркало посмотреть. Ватник снял, а тут как раз обеденный перерыв. Я как раз в кабине стоял... Ну, я переоделся и вышел, еще ботинки взял... А у них не запирается. У них стул в двери стоял. Что ж вы меня не арестовываете? Ведите меня быстрее, пока мама на работе, а то еще встретимся____

– Знаешь, – говорю я ему, – ты иди сам... Вроде как сам пришел. Приговор полегче будет.

– Спасибо,– говорит. Пошел по улице, потом вернулся. – Если вам не трудно,– говорит, – вы, пожалуйста, идите сзади. А то боюсь, что у меня мужества не хватит – самому идти. Мне с вами спокойнее. Знаете, я вас сразу узнал. Вы к нам в школу приходили, про милицию рассказывали... Помните?

Вот так вот... Нетипичный, конечно, случай, но эпоху иллюстрирует... У меня за сорок пять лет службы такой случай, может быть, один и случился. Нетипичный... Да и время другое. И народ сорок-то лет назад был добрее. Еще войну помнили...

Сострадатель

Пьяный – такая же неотъемлемая деталь русской действительности, как, скажем, белые березы, снега и морозы русского пейзажа. Говорят, у якутов

существует восемьдесят слов для понятия «снег», поскольку якуты постоянно видят его перед глазами. Думаю, что в русском языке самое большое разнообразие эпитетов имеет состояние опьянения. Дернуть, бухнуть, кирнуть, вздеть, садануть, хлопнуть, принять на борт и т. п., и даже совершенно необыкновенное слово «влумонить» отражает момент принятия алкоголя. Состояние же опьянения имеет еще большую палитру – дунувши, приторчавши, навеселе, подшофе... Каждый читатель легко расширит этот словарный запас за счет собственных наблюдений.

К сожалению, наш родной, отечественный алкаш в настоящий момент вытесняется из обжитого ареала в быту и в сознании наркоманом. А тут уж не до смеха.

Даже если и водку считать одним из видов наркотиков, как табакокурение (и даже обжорство), то сам посыл в наркотическое опьянение оскорбителен и противоречит нашему национальному характеру. Ибо пьяница по сути своей экстраверт, то есть особь, распахнутая навстречу всему миру! Само распитие предполагает членство в коллективе. Классический вид выпивки – раскатать на троих (место распития и качество употребляемого значения не имеют), после чего наступают высокие психологические раздумья на тему «Ты меня уважаешь?» и прочее...

Например, шел композитор Шостакович домой, туда, где теперь его музей, и повстречался в подворотне с двумя петроградскими алкашами. Они деловито предложили ему «стать третьим». Плоть от плоти народа, великий композитор не погнушался, и свой «рваненький рубль» (87 к., третья часть от стоимости поллитры – 2 р.62 к.) дал, и свою треть равномерно принял. Далее пошла «толковища». И закурившие хабарики алкаши дружественно спросили у маэстро:

– А сам-то кем работаешь?

– Композитором, – не смог соврать гений.

– Ладно, – сказали великодушные алкаши. – Не хочешь говорить, не надо...

Наркоман – волчара-одиночка по определению. Если поиск выпивки, как правило, проявление заботы о коллективе, то поиск дозы – гадкое стремление получить удовольствие в одиночку. Если стакан – повод для общения, то шприц – повод для ухода от действительности.

В пору моей молодости никаких наркоманов фактически не существовало, алкоголизм не имел агрессивной направленности, а, наоборот, был насквозь пропитан чувством коллективизма и сострадания к ближнему и всему человечеству. В чем нас, например, убеждает повесть В. Ерофеева «Москва—Петушки» .

Расцвет российского задушевного, лирического пьянства выпал на шестидесятые годы , когда благосостояние народа неуклонно росло, коммунизм ожидался в 1980 году, а недавняя и еще остро памятная война рождала в людях доброжелательность и чувство локтя. В те чудные годы можно было всю ночь прогулять с девушкой по набережным Невы без боязни вернуться домой с побитой мордой. Расцветал автостоп, и было ясно, что человек человеку – друг, товарищ и брат, а совесть – лучший контролер.

Так было написано во всех трамваях и другом общественном транспорте, в которых кондуктор умер как явление. Вместо них встал железный ящик кассы «честных людей». И в моменты трамвайной давки, когда пассажир, вскочивший на своей остановке вместе с распаренной, помятой женщиной, к которой его прижимало в переполненном вагоне, иногда понимал, что теперь как порядочный человек обязан на незнакомке жениться. Еще не звучали слова: «Передайте на билет!», завезенные в Питер из Одессы и других «югов», как и обращение по половому признаку «женщина-мужчина», вытеснившее партийное «товарищ», конституционное «гражданин-гражданка» и классическое питерское обращение «дама», «молодойчеловек» или «девушка», разумеется, возраст тут силы не имел.

Допускаю, что в часы пик можно было в редких случаях проехать зайцем, но в остальное время все пассажиры неусыпно следили за правильностью оплаты проезда и багажа, и если не делали замечаний, то жгли виновного такими взглядами, что он либо вынужденно платил, либо выходил... Выражать свое мнение вслух в питерском транспорте вообще не принято – не Одесса, но случались исключения.

В вагоне трамвая все сидячие места заняты, но проход совершенно свободен, а на переднем сиденье, предназначенном для инвалидов, беременных, престарелых и женщин с детьми, обращенном ко всему вагону лицом, традиционно сидит пьяный, появляются нежный молодой человек с букетиком ландышей и трепетная, в белых носочках и прыщиках, девушка. Ландыши, голубые глаза и прыщики тут же вызывают симпатию у всего вагона, равно как и у пьяного. Он тоже советянин и полноправный гражданин, хотя и выпивший.

Молодой человек достает из кармана парусиновых брюк горсть монет, чтобы, как положено, приобрести трамвайные билеты, но тут трамвай дергается и монеты звонкой россыпью, как весенний дождь, летят по вагону. Молодой человек с ландышами резко наклоняется, чтобы их собрать, и раздается некий звук... При этом звуке все пассажиры поворачиваются к окнам, точно там вдруг появилось нечто необыкновенно интересное. А молодой человек, залившись краской, продолжает сбор монеток. Когда же он заканчивает свое деяние и с облегчением бросает две трехкопеечные монеты в кассу, раздается громкий и полный сочувствия голос пьяного:

– Ну что, пердун, все собрал?

Ах! Не вернется то золотое время всеобщей любви и сострадания, не вернется!

Юридический казус

Эти две детективные истории произошли в Питере и Ленинградской области. Мне их рассказал замечательный юрист, преподававший в университете и на высших курсах повышения квалификации следователей, как пример юридического казуса, когда при, казалось бы, очевидном нарушении закона нарушения закона нет, или еще круче: и преступники есть, и убийство, и даже труп, а наказать по закону никого нельзя. Впрочем, судите сами.

Взятка?

Жил-был в городе Ленинграде юрист, служил где-то на какой-то копеечной должности. А денег так хотелось!

И долго его мозг, унавоженный высшими юридическими знаниями, искал щель между законом и беззаконием, чтобы, так сказать, не преступить, но, само собой, иметь! И такая щель отыскалась.

Адвокат обладал хорошей памятью. И, скорее всего, по делам своей службы ежегодно объезжал несколько университетских городов, где заходил в высшие учебные заведения и внимательно изучал списки ведущего профессорско-преподавательского состава. Затем, запомнив основных, ехал на юг на краткий промежуток между выпускными экзаменами в школах и приемными в институты.

Там, на пляже или в пунктах питания, он обязательно оказывался рядом с семьей обеспеченного абитуриента, кого состоятельные родители вывезли на юг поддержать здоровье и который уже подал документы в какой-либо престижный вуз.

Далее схема действий была проста, как кочерга. Разговорившись с семьей абитуриента, адвокат невзначай спрашивал, в какой вуз стремится юное дарование. И со смехом бросал:

– Надо же... там мой двоюродный брат (такой-то, полное ФИО) – ректор.

На этом его усилия кончались. Просьба поступала либо немедленно, либо после длительных приглашений в рестораны и всяческого ублажения адвоката, так что на юге он пребывал практически бесплатно. А дальше шел традиционный текст: «Надо помочь!»

Он, конечно, категорически отказывался, но после долгих уговоров ставил условие (как порядочный человек): «Да! Он поможет, кому нужно скажет и где нужно смажет... Но если мальчик или девочка не поступят по каким-то объективным и непреодолимым причинам, то его (ее) родители адвокату ничего не должны. А вот если вожделенное поступление состоится, то после получения студбилета родителям новобранца следует выслать в адрес адвоката 300 р. (Автомобиль «Москвич» в те годы стоил 8600 р.)

Расчет безошибочный. Не прислать деньги не могли, даже если догадывались, что никак он не помогал. Рассуждали благоразумно: помогал или не помогал, а вот нагадить – сможет. Тем более срабатывала эйфория от того, что ребенок поступил.

Это – времена и конфликты, запечатленные замечательным драматургом Виктором Розовым в самой знаменитой пьесе начала шестидесятых «В поисках радости!» В институты стремились все! Конкурсы – умопомрачительные, и в клиентуре адвокат не нуждался.

Так проходили годы. Адвокат разъезжал по курортам и жил безбедно, но безвестно... А ему хотелось славы! Ему хотелось плюнуть в лицо бездарным адвокатишкам, тем, кто всю жизнь роется в пыльных делах и грязном белье подсудимых, чтобы заработать, тогда совсем жалкие, копейки. Дать пощечину тем, кто не принял его в коллегию адвокатов, поскольку он как бы не имеет адвокатской практики.

Но, как и положено, поскользнулся он на арбузной корке (про бананы тогда редко кто слышал).

Попался он на ерунде, на пустяке, какого не учел. Письмоноска, воспитанная в крепком сталинском духе бдительности и доносительства, сообщила во всесильный тогда КГБ, что адвокату, практически нигде не работающему, в октябре начинают десятками поступать денежные переводы из разных городов нашей необъятной Родины, причем удивительно, что все на одну сумму – 300 рублей.

При тогдашних возможностях КГБ адвоката быстро вычислили и, как говорится «припасли», но ничего бы не доказали, если бы он сам, в припадке тщеславия, не выложил свой метод. По закону его прихватить никак не могли, поскольку взяткой считается получение средств или иных форм вознаграждения за исполнение или неисполнение своих должностных полномочий. Ни под одну букву статьи УК деяния адвоката не подходили. Ему не могли пришить получение взятки, тем более что все «даватели» от своей части преступления отказались!

Но в те строгие времена ему припаяли что-то другое... Даже, кажется, не мошенничество, а тунеядство, что ли... И была оценена его гениальность вполне соответствующе прокурором, который счел действия адвоката не совместимыми с моралью советского общества, а это уже тянуло года на три.

Ибо на всякого мудреца довольно простоты, тем более в нашем Отечестве.

Убийцы

Так вот, если в первом случае карать не за что, поскольку и преступления вроде бы нет (мало ли кто кому от чистого сердца деньги дарит), то во втором случае и убийство есть, и убийцы от него не отказываются, и труп в наличии, а наказать по закону никого нельзя...

Утверждалось, что эта история произошла в районе Зеленогорска, на Карельском перешейке, все в те же незабвенные шестидесятые.

Двое молодых людей безупречной биографии и поведения, имеющие охотничьи билеты с уплаченными взносами, на свои трудовые деньги с полным юридическим правом в складчину (что законом не возбраняется) приобрели охотничье ружье.

Далее, как положено, в разрешенном для стрельбы и охоты месте пошли ружье пристрелять. Стреляли по бутылкам и банкам по очереди стандартными патронами. А когда истратили боезапас, то чуть дальше банок и бутылок обнаружили труп старухи, собиравшей грибы и убитой наповал одним из выстрелов.

Суть казуса в том, что оба были готовы признать себя виновными. От убийства по неосторожности они не отказываются! Но бабка была убита одним выстрелом! Стало быть, убийца один, а второй соучастник, но кто убийца, а кто соучастник?

Если будет обвинен один, скажем тот, на кого было записано ружье (хотя вроде бы оно было указано в двух охотничьих билетах, ребята собирались охотиться врозь и по очереди), то где уверенность и доказательство, что убил именно он, а не его товарищ, который от вины своей не отказывается тоже? Патроны стандартные, стреляли оба, а определить, каким выстрелом убита старуха, невозможно. В результате в данном случае неумышленного убийства по неосторожности убийцам можно инкриминировать что угодно, но не убийство... Кому из двух?

До революций в подобных случаях была судебная формулировка: «подвергнуть церковному покаянию», то есть оставить на волю божью.

И в советское время дело об убийстве осталось незавершенным, поскольку, с точки зрения закона, завершено оно быть не может. А в шестидесятые годы, вопреки нашим нынешним представлениям, в серьезных делах, таких как убийство, закон соблюдался неукоснительно.