Текст книги "Охваченные членством"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

НЕ НУЖЕН МНЕ БЕРЕГ ТУРЕЦКИЙ!

Вечный жид

(У Стены Плача)

На эту площадь у Стены Плача меня привели вместе со всеми экскурсантами. Сам бы я, конечно, сюда не пошел. Слишком коротко было мое пребывание в Иерусалиме. И слишком много христианских святынь я не смог посетить. И прежде всего для меня это не путешествие, а паломничество, о каком только мечтали мои деды, ко Гробу Господню. Где и приносится жаркая молитва со слезами за всех и за вся.

А здесь мне просто интересно. Скорее, любопытно. Вызывает уважение, как всякое религиозное чувство в человеке. Хотя, скажем, массовое моление мусульман, когда тысячи людей одновременно падают на колени и одновременно перед глазами, будто булыжники на какой-то огромной дороге, укладывается квадратный километр спин, страшновато. Страшновато именно вот этой своей безликостью и числом.

У Стены Плача каждый молится в одиночку. Евреи стоят у Стены и либо опираются на нее, либо прижимаются к ней лбом. Большинство с закрытыми глазами. Часто-часто, вероятно в такт читаемой про себя молитве, раскачиваются взад-вперед. Такие мелкие покачивания-поклоны. Много солдат. Им есть о чем молиться. В Израиле вечная война, и над Иерусалимом сияет купол мечети.

– Господа! – пела наша экскурсоводша. – Почувствуйте дыхание вечности!

Вокруг, как неотъемлемая часть этой раскаленной солнцем площади, черные, как вороны, ходят хасиды. Хасиды старые, согбенные, со штопорами пейсов у висков, хасиды пожилые, в таких же черных круглых шляпах, но с такими же, как у стариков, длинными разнокалиберными бородами, хасиды молодые, в таких же черных лапсердаках, хасиды юные и совсем маленькие, рыжие, кудрявые, в ермолках. Выглядят как фольклорный ансамбль. И это ощущение подкрепил подошедший ко мне хасид с пучком красных ниток в кулаке.

– Вы, конечно же, не еврей?

– Как вы догадались? – подхватил я его интонацию, радуясь, что вот наконец появилось то, что жена моя называет моими любимыми безобразиями.

– Ну! – сказала она, дергая меня за рукав. – Уже возбудился. Уже в стойку стал. Я пошла в автобус!

Конечно же, она права, это мой персонаж.

– Я думаю, вы не еврей, а совсем наоборот? – продолжал кругленький хасид.

– И даже очень.

– Но это же не мешает вам быть хорошим человеком?

– Скорее, помогает.

– Ну, зачем вы так, я же от души, и я-таки вижу, что вы не антисемит.

– Я стараюсь.

– Вот видите. Я сразу поимел к вам симпатию. И я хочу вам помочь.

– Спасибо.

– Ну что вы. Ведь вы же впервые в Израиле. Да? И в Иерусалиме? О, вы не знаете, какой это опасный город. Это очень серьезный город. Вы здесь можете зацепить какой угодно сглаз. Но этот город может вас защитить от опасности. Я хочу сделать вам подарок. Повяжите на запястье эту нить, вот именно красную, и она защитит вас от чего угодно.

– Хау мач?

– Всего да фунта. На память. Ну, два доллара. Так и быть... Вы что же, такой храбрый, что не боитесь сглаза?

– Я такой бедный, что если сейчас отстану от своей группы, то в порт меня доставить сможет только Святой Дух или кто-нибудь, кто повезет меня на такси бесплатно.

– Узнаю человека оттуда! О, вы знаете, когда я жил в Самаре, я тоже был таким же бедным и таким же веселым.

– Возвращайтесь.

– О, я вас умоляю. Приятно было познакомиться.

– Аналогично.

И он полетел навстречу другой группе туристов, черный, как жук, и круглый, как шарик, полы его лапсердака развевались, как флаги. Он так быстро перебирал ножками, что со спины казалось, будто он едет на велосипеде. Все-таки наши попрошайки не так изобретательны.

– Ой, а рад-то, рад!.. Что он тебе такого наговорил? – встретила меня вопросом жена, когда я поднялся в автобус, где она уже сидела под струей кондиционера.

– Всюду жизнь! Я было поддался на уговоры экскурсовода и почти почувствовал «дыхание вечности» , но этот, с нитками, вернул меня в настоящее... Я преодолел здешнюю вечность!

– Дурачок! Ничего ты не преодолел. Это же вечный жид!

«Перке?»

Считается, что аэропорт в Пальма-дель-Майорка по величине второй в мире, после амстердамского. Но всяком случае так утверждают гиды. Не знаю, так ли это, в данном случае это к делу не относится. Важно другое: в этом аэропорту невозможно ни заблудиться, ни потеряться. Тебя упаковывают в автобус еще в отеле, и прямо из автобуса, который въезжает в зал аэропорта, ты вступаешь на бегущую дорожку, которая плавно протаскивает тебя мимо всех пунктов оформления багажа, таможенного контроля, улыбчивых пограничников и наконец привозит к стеклянному предбаннику накопителя. Здесь вас должны сгрузить в аквариум со стеклянными стенками, а потом по гофрированной кишке коридора провести в самолет. Все делается с испанской неторопливостью, разумеется, загодя. Все с большим временным запасом, потому перед накопителем огромный зал и стойки баров, и дьюти фри, и столики, и все что хочешь... Толстая стюардесса или, как ее там, служащая аэропорта объясняет через переводчика, что в накопителе довольно жарко, так что лучше сеньорам пассажирам побыть здесь, в зале, где кондиционеры посильнее и где попрохладнее, в самолет она всех пригласит. Толстая стюардесса замирает у стоечки, напоминающей аналой, и, разложив на ней необъятный бюст, замирает с открытыми глазами, как лягушка, спящая в летнюю жару.

Утомленные солнцем, облупленные, как пасхальные яйца, напоминающие и цветом и плотностью тел, засунутых в футболки, вареные сардельки, пассажиры валятся в кресла и либо дремлют, либо потягивают ледяную кока-колу. Покой, тишина. Ее только усиливает тихое шуршание прохладного ветерка из кондиционера. Жена и дочка удаляются к ларькам, чтобы расстрелять последнюю валюту, а я собираюсь наблюдать нравы. Но их нет! Осоловелая стюардесса. Дремлющие в креслах пассажиры. Европейский стандартный, заорганизованный до омерзения порядок. Никакого безобразия! Хоть от тоски в унитаз бросайся и топись! Предварительно разорван пересекающую фаянс наклейку – стерилизовано.

О россияне! – хочется крикнуть мне. Неужели мы-таки влились в европейскую цивилизацию? Не ужели мы стали так же безлики и безвкусны, как американская быстрая еда? Мы даже галдеть и хохотать – потому что настало время отдыха и положено смеяться всеми пластмассовыми протезами, как это делают, например, немцы, – не можем! А что мы можем? Мы, бывшие советяне, привыкшие к трудностям и лишениям, к скандалам и давкам, где наша боевитость? Где закалка? Что нам делать с нашим историческим опытом и нравственным багажом, столь необходимым в борьбе с трудностями, если трудностей нет?

И тут, словно шелест крыльев ангела, слетающего к моей тоскующей душе, я слышу благословенный пулеметный стук каблучков по хирургически стерильному, нехоженому мрамору – так может бежать только наша соотечественница в последнем приступе запоздалой молодости и сексуальности, обостренной невостребованностью на курорте!

Я оборачиваюсь и вижу – она! Я не ошибся! Это она! Как зов Родины! Как неистребимый дух русских землепроходцев и первооткрывателей, как несколько постаревшая богиня комсомольских строек!

В неровно обрубленных топором джинсах, превратившихся в «хот-шортс», откуда подтарчивают белые пельмешки нижнего бюста, в блузке, стянутой узлом на прыгающей груди, с прической, звучно именуемой «Не одна я в копне кувыркалася», и почему-то в белых целомудренных, как для выпускницы, лодочках на мускулистых ногах, она летит рядом с бегущей резиновой дорожкой, где едут пузатые тупорылые чемоданы и такие же тугие америкосы, и на лице ее, с торопливо и криво подведенными глазами, решимость и энтузиазм, как у памятников героям революции.

Она, как торпеда, бьется в снулую, словно рыба, испанку, пытаясь прорваться в аквариум накопителя.

Питерский улетел?

– Сеньера! Порфавор! Но... – колышется как океанская зыбь проснувшаяся стюардесса.

Перке? – прет на нее наша. – Перке! Мне же вон туда надо!

Сеньера! Порфавор...

Перке? Почему нельзя! Твою маман! Мне же гуда! Мне надо! Пойми ты! Чурка дубиноголовая! На питерский! Перке? Что ты на меня бельма вылупи-»п? Я ж тебе как человеку, русским языком говорю:

– Перке?» «Сеньера, сеньера!» Сама ты «сеньера», дубина непонятливая... Какой-такой, на хер, порфавор? Что, питерский улетел? Елы-палы! Вот народ! Ничего не понимает! Ну, что теперь делать! Вот дура-то тупая!

– Сядь ты, в натуре! – говорит ей, разбуженный криком, турист в бермудах «Пожар в джунглях», бейсбольной кепке, майке с портретом Мадонны и татуировкой на бицепсе «Не забуду мать родную!» – Не сипети! На питерский еще посадки нет!

Наши! – восторженно кричит торпеда. – Слава тебе, господи! Представляете! Эти меня в отеле не будят! А уже времени в обрез! Я хватаю такси!

И сюда!.. Автобуса-то нет... Фу... Ну слава богу! А эти, как я не знаю что, ничего не понимают... Я ей русским языком говорю, как человеку... Ой, наш автобус пришел...

Медленно покачиваясь, на резиновой дорожке подплывает толпа туристов. Уже издали они кричат и машут нашей даме:

– Ну, воще! Мы автобус задерживаем, а ты уже здесь! Ну, ты даешь!

У трапа выясняется, что она потеряла чемодан, а на самом трапе у нее лопается дорожная сумка и перила украшаются трусиками, бюстгальтерами и колготками...

Мы, советяне, привыкли жить в беде! И если беды нет, мы ее устроим! Она не вне, она внутри нас! Перке? А кто его знает! Но, порфавор, это так!

Пивной фестиваль в Питере

– Теперь-то навострились, а тот был первый! Сейчас-то что... Еще с вечера «очковники» приезжают. На каждом углу становятся. А тогда, когда первый пивной фестиваль проходил, еще опыта не было! С гулькин хрен опыта! Не продумали. Так что пришлось воспользоваться народной смекалкой! Что мы, не русские люди, что ли? У нас, в России, можно сказать, от рождения каждый второй – изобретатель!

Чиновник городской, он до всего допереть не может! Тем более демократ! Это у коммунистов был опыт массовых зрелищ, а у этих не то... Не наработали еще. Ну, и то понимать нужно, что верхние власти, они о возвышенном думают! А нижние – вообще не мыслят. На что им! Скажут – сделают, а не скажут – да и хрен с ним, и так сойдет! Зачем даром без личного интереса извилинами шевелить? Вот когда интерес появляется – другое дело!

Вот, значит, объявили пивной фестиваль! Народу понаперло! Еле я на работу доехал. А работал как раз на Конногвардейском бульваре в полуподвальчике. О характере работы говорить не буду. Но труд интеллигентный, на компьютере. Как раз приехал я в субботу поработать, курсовую делал!

Замечательно так, в конторе никого, один мент у дверей и я в кабинетике, и вижу, как он стал интенсивно возбуждаться. Ну, буквально каждые пять минут с дубинкой в дверь выскакивает.

Я заинтересовался, пошел посмотреть, чего он там. А ситуация такая.

Гуляющие на фестивале трудящиеся пива выпивают немерено! А пиво от лекарства чем отличается? Мот именно! Лекарство сначала выписывают, а потом пьют, а пиво наоборот... А куда? Точек не предусмотрено. Ну не в Неву же по пояс заходить! И холодно к тому же! Не май месяц!

А у нас спуск в полуподвальчик зазывный такой. Семь ступенечек вниз, присел и порядок. Тем более что у нас на этот спуск окно выходит. Но в нем стекло зеркальное, затемненное. Директор еще очень гордился, что, мол, нам все видно... Вот мы с ментом стоим, и нам видно, что, к примеру, женщина, как правило немолодая, вероятно, которая уже в себе пиво держать не может. По ступенечкам скок-скок, ниже уровня мостовой затаится, как снайпер, точнехонько напротив нашего окна начинает декольтировать филейную часть. Полулуния свои! Ну, просто как на широком экране...

И если бы у нас был какой-нибудь другой выход из помещения, так мы бы, может, даже и не возражали! Ну, все же живые люди! Но нам через последствия этого пивного фестиваля еще домой идти. А тут можно представить, что будет к концу дня. Просто гибель княжны Таракановой в Петропавловской крепости от потопа!

Мент, значит, с палкой выскакивает, как черт из коробки, а эти несчастные женщины, сверкая луной, вылетают на бульвар.

А напряжение растет. Интенсивность выскакивания мента учащается.

Он мне говорит:

– Это цветочки! Вот сейчас мужики пива надуются! В кондицию войдут! Тут не повыскакиваешь! Могут и морду набить! У людей же крайность! Это же хуже, чем после селедки воды не давать или там опохмелиться. От этого же у воспитанного человека может внутренний разрыв органов произойти!

– Да, – говорю, – тут через час вторая серия Медного всадника будет! Ну, поэмы А. С. Пушкина. «И всплыл Петрополь, как дракон, по пояс в волны погруженный...»

– Какой хрен, по пояс! – Мент говорит. – Они к вечеру на уровень мостовой выйдут! А у нас дверь то не герметичная! Мы тут как на подводной лодке после глубинных бомб!

И тут меня осеняет. Когда положение безвыходное – мысль работает быстро! Вот та обезьяна, которая первая на ноги встала, не от хорошей же жизни она с дерева слезла, может, бананы кончились, а может, дерево упало, вот так прогресс и начался, когда подперло!

Я говорю менту:

– Слушай, у нас картон ведь был.

Он:

– В каком смысле? Да ну! Разве такую дверь картоном загерметизируешь! Да и как выходить потом? Не вплавь же!

Не понимает моей идеи! А мне объяснять некогда, я туда-сюда. И не просто картон нахожу, а целую выставку «Наши связи с инвестором» в виде ширмы! Выше человеческого роста! Вот надо же такое везение. Я беру этот картон – и на улицу! Открываю люк. И над люком устанавливаю этот картон зигзагом, ну как на пляжах раздевалку. Мента у входа – на табуреточку. Коробку в руки, и, пожалуйста, – пять рублей сеанс, пенсионеры и дети бесплатно!

Как народ повалил! Пиво-то уже наружу просится! Сразу очередь! И главное, патруль мимо проезжает, только ручкой приветствует! Молодцы, мол! Им же невдомек, что это частная инициатива. Мент же, как фасад государства, около очка с коробкой сидит! Не кто-нибудь!

В общем, часов за восемь мы очень с ментом хорошо поднялись! Сумма вышла серьезная! Не только нам на пиво хватило, но и на все, что потом бывает! Мы бы и дольше сидели, но люк кончился! Мы его когда крышкой накрывали, там до верху сантиметров десять оставалось. И уже картон размокать стал! Ну, по низу! Все-таки материал непрочный. Мы ширмочку сложили и закинули в проходящую мусорную машину. Отлично все ушло!

Вот что значит смекалка! Во-первых, спасли родное учреждение от потопа! Тут бы на откачку и ремонт миллион потребовался. А запах бы сто лет стоял! Во-вторых, сотням людей помогли отдохнуть с комфортом, ну и сами приподнялись! И это справедливо, потому что мысль должна вознаграждаться адекватно.

Одна неприятность – телефон отключился! И месяц потом его чинили. Люк был телефонный! А по тому что – задумал фестиваль, будь добренький, все предусмотри! Все же живые люди. А живой человек не только потребляет, но и производит, и не одну только духовную продукцию! И это тоже куда-то де вать нужно!

Кобзарь

Сергей Алексеевич Шевченко ушел из Петербургского Законодательного собрания. Устал человек. Надоело! Плюнул да пошел!

Но, оказывается, горожане питерские греха неблагодарности не знают и чтут депутата Петроградского района как одного из своих благодетелей и порядочного человека. Узнав, что Шевченко С. А. более не депутат, население Петроградского района толпами рвануло по инстанциям! Дескать, вернуть! Восстановить! Народ, мол, лучше знает, ху из кто! И если властям Сергей Алексеевич чем-то не гожий, то нам, трудящимся, в самый раз! И другого не хотим! Желаем обратно Шевченко!

Пришлось Сергею Алексеевичу, во избежание городских беспорядков, по ящику отвечать, что, мол, он хоть теперь и не депутат по собственному его желанию, а совесть-то у него не в депутатском удостоверении размещалась и как была при нем, так и нынче остается! И всех униженных и оскорбленных города Питера не бросит! Как помогал, так и будет помогать всем страждущим и обремененным... Пусть не волнуются! И утихомиренные горожане не стали на путь пикетирования Мариинского дворца и не произвели иные несанкционированные действия, подвергая свою жизнь опасности!

Одновременно и параллельно в это же время в очередной раз у России утеплились отношения с Украиной, и, чтобы это очередное утепление с Украиной отметить, решили поставить «памьятник Кобзару», он же Тарас Григорьевич Шевченко, он же в городе Петербурге когда-то из крепостных выкуплен Карлом Брюлловым и Щепкиным, в Академию художеств определен, где написал замечательные стихи, в том числе и такие:

 
Вы, дивчаточки, гуляйте,
Но не з москалями,
Москали бо гады злые,
Смеются над вами...
 

...или что-то в этом роде, за точность не ручаюсь.

Памятник решили установить на Петроградской стороне, где отыскался подходящий скверик. И поставили уже там укутанного простынею Тараса Григорьевича с тем, чтобы два президента торжественно сорвали покровы с его высокого медного лба всем на восторг и удивление. А чтобы никаких накладок не произошло, за день до того приехал свидетельствовать кобзаря губернатор Петербурга Владимир Анатольевич Яковлев. Он вместе с многочисленной спитой на машинах с мигалками и сиренами прикатил в скверик и застыл в некоей задумчивости перед упакованным в холстину письменником. Вот тут-то и обступили губернатора, растолкав охрану, старушки, кланяясь ему в пояс со словами:

– Глубокое вам спасибо! Что вы за хорошего человека заступились! Надо же, памятник ему при жизни поставили в его родном районе! По месту жительства. А за вашу смелость все за вас голосовать пойдем! Потому что сильно как вас уважаем теперь! А Сергей-то Алексеевич Шевченко – такой золотой, такой славный человек... Мы, когда его от нашего района выбирали, не ошиблися... И в вас тоже... И пусть Господь вас наградит и сохранит...

– Это памятник Тарасу Григорьевичу Шевченко... – сказал, пристально глядя куда-то на верхние этажи исторической застройки, губернатор. *

– И мы говорим, что Шевченко... – еще по инерции бормотали старушки. Но некое просветление на них уже нисходило – А рази ж это не Сергею Алексеевичу памятник?

– Это памятник великому кобзарю Тарасу Григорьевичу Шевченко! – доложила охрана.

– Матерь Божия! Ужасти каки! Тарасу! Да еще, вишь ты, кобзарю!.. – И старушки, крестясь, бросились врассыпную в полуразрушенные улицы и переулки Петроградки, где меж облупленных стен домов еще долго носились их вздохи:

– А уж мы-то, дурищи старые, обрадовались, что хоть бы один хороший человек при жизни за доброту свою благодарность получил...

– А кобзарь-то этот навроде кого будет?

– Ды хто ж его знает! Вон у нас теперь наркоманов полная лестница, а мы раньше-то про них и слыхом не слыхивали...

– А и то сказать! Православному человеку награда на небесах, и неча ихнего истукана делать! Не Петор перьвый, чай! Тута вона у собора Петропавловского таку страхоту поставили, чучелу – Медный всадник, но на стуле. Вот и именно, что одним статуем больше, одним меньше...

– Надоть об Сергее-то Алексеевиче записочку о здравии подать! Вота оно и лучше будить...

Там все написано!

Вице-губернатора Малышева похоронили на Никольском кладбище рядом со Старовойтовой и Собчаком, уничтожив при этом несколько старых могил петербургских профессоров и академиков Императорской академии наук. Участок тут был прежде академический, а теперь стал как бы демократический.

Вокруг Малышева, находившегося под следствием, разгорался скандал, и его смерть явилась неожиданностью для большинства горожан. Они толпились у заваленной венками могилы и вопрошали друг друга:

– От чего он умер? От чего?

Но не находили ответа, пока сидящий на еще не снесенной старой могиле питерский сизорылый бомж не прокаркал:

– «От чего! От чего!» Там же все на лентах написано! На венках.

И кто-то стал вслух читать золотые литеры:

От Законодательного собрания... От Налоговой полиции... От безутешных сослуживцев... От прокуратуры... От товарищей по работе...

И большинство согласилось, что действительно, пожалуй, от этого и умер. Венков – гора!

ПОЧЕТНЫЙ ДОЛГ И ОБЯЗАННОСТЬ

В жизни каждого нормального мужчины воинская служба (или в нынешнее время уклонение от нее) ни всегда остается самым ярким воспоминанием. Бывшие военнообязанные моего поколения рассказы о самых не вероятных приключениях начинали с запева: «А вот. я помню, у нас в армии...». По сравнению с этим все остальные события казались буднями и рутиной.

Причем не обязательно, чтобы эти воспоминания бы ли радужными, наоборот, иногда они повествовали

о событиях, далеких от удовольствия. Но всегда, естественно по прошествии времени, даже о самых страшных событиях, как правило, вспоминают весело.

Суммируя увиденное, услышанное и пережитое, я решил «изваять» образ, в котором бы читались незабвенные черты и Василия Теркина, и бравого солдата Швейка, поскольку оба эти солдата разных времен и народов списаны с натуры.

Разумеется, у моего героя должна быть солдатская фамилия. Правда, он об этом и не подозревает, как большинство реальных носителей этих фамилий. На пример, гражданин Новиков, как правило, не знает, что «новик» – это новобранец, только что прибывший в полк. «Гусь» или «гусек» – молодой солдат, а «сокол» – солдат, оттянувший десять лет солдат скую лямку из двадцати пяти полной выслуги и от правленный в родную деревню на год побывки для выбора невесты и последующей женитьбы. Потому он и «гол как сокол». Я оставляю в стороне бесчисленных Солдатовых, Гусаровых, Драгуновых и даже Негодяевых, поскольку «негодяй» – это, в первоначальном смысле слова, «не годный к строевой службе». Так что для моего героя можно выбрать любую фамилию, какая вам нравится.

А имени у него быть не должно! У солдата имени нет! Потому он так и называется – неизвестный солдат или безымянный герой, а не бесфамильный. У настоящего солдата вместо имени звание! Тем крепче его солдатское членство в большом армейском коллективе. Со стороны посмотреть, так мы все там в армии на одно лицо. И в этом особая монументальность воинской службы со времен фараонов до президентов включительно. Что, кстати, не мешает внутри гранитного незыблемого строя оставаться индивидуальностью. Я бы даже охарактеризовал этот занимательный феномен – армию – как «массу индивидуальностей, приведенную уставными отношениями и надлежащими обстоятельствами в необходимую для выполнения поставленных боевых задач консистенцию».

Во как я сказал! Как сказал! Исключительно замечательно сказал! Только две фразы, которые я слышал, пожалуй, покрепче. Одну говорил писарь-сверхсрочник в доблестной воздушно-десантной дивизии, я ее, за неимением карандаша и бумаги, дня два на память заучивал: «Документ удостоверяется собственным подписом рукоприложения лица, чтобы представлялось полное соответствие претензиев амбиции к личности».

И вторая, гениальная в своей простоте и абсолютно точным указанием адреса: «если где-то кое-кто у нас порой...» Чтобы такое сочинить, нужно лет двадцать отслужить «в органах» хотя бы «сексотом» (секретным сотрудником. – Примеч. авт.)

Важно отметить, что все, о чем пойдет речь, – некий собирательный образ моего современника, когда-то охваченного армейским членством, сохранившим до лет солидных свойственный этому членству крепкий дух и несгибаемую любыми испытаниями выносливость. А эпиграфом и к моим «нетленкам», и вообще к любым рассказам о выполнении почетного долга и обязанности каждого гражданина в высоком звании рядового я хочу взять крылатые слова, прочитанные мною на заборе гвардейской воинской части:«Кто в армии служил, тот в цирке не смеется!»

Во дает Европа!

я с этим явлением столкнулся в 1962 году, когда еще национальное самосознание у народов бывшего СССР на всем его пространстве было не разбужено и жили мы еще как люди, без всяких этих нынешних заморочек. Но язва национализма уже начала гнездиться и разъедать устои. Причем, что характерно, в самых антисанитарных местах, как это ни странно звучит на сегодняшний день.

В тот далекий теперь уже год служил я в доблестной Псковской воздушно-десантной дивизии и в числе лучших инструкторов рукопашного боя направлен был в братскую Каунасскую воздушно-десантную дивизию для показательных выступлений и обмена опытом. Снаряжали нас очень заботно и даже пристально. Мало что обмундирование и сапоги по самому первому сроку в гарнизонном офицерском ателье по фигуре подгоняли, все было предусмотрено, даже носовые платки и белые перчатки! Нас старшина так осматривал, как нынче в таможне не шмонают! Только что в попу солдатам не заглядывал.

Вот стоим мы на плацу перед отправкой, постриженные-отглаженные, от нас одеколоном разит, как из парикмахерской, даже пчелы над беретами вьются. Прилажено все к своему месту, как в яхте. В ранцах все подогнано: не стукнет, не брякнет. Морды у всех лопатой, глаза квадратные, щеки от усиленного питания со спины видать. Гвардия – цвет армии! А старшина все вздыхает, все не весел...

Сержант говорит:

– Товарищ старшина, вы в нас не сомневайтесь, мы гвардейской чести не сроним, в смысле дисциплины... И хоть в Европе, хоть где, звание десантника не посрамим...

– Да какая, – говорит старшина, – Прибалтика на хрен Европа?! Их немцы всего сто лет назад стоя писать обучили... Они еще и в восемнадцатом-то веке про мыло не слыхивали... Экскурсовод рассказы-нал, когда мы в Таллин ездили. А вот с прибалтийским национализмом вы столкнетесь обязательно. И это сильно как неприятно...

– А в какой примерно форме? – спрашивает сержант. – И как надлежит себя вести?

– Форма, – говорит старшина, – может быть самая непредсказуемая, вести себя следует адекватно.

Вот как хочешь, так его и понимай! Мы, конечно, нею дорогу это обсуждали и придумывали разнообразные примеры из жизни, чтобы правильно реагировать, чтобы там, скажем, на каверзные вопросы или как иначе, чтобы ноль внимания и с достоинством... Но кто же мог знать, что с национализмом мы столкнемся именно в его сортирной форме.

Короче. Вылезаем из вагона. Нас – двенадцать человек, сержант тринадцатый. По-уставному: в колонну по два, шагом марш. А куда человек идет, хоть он солдат, хоть кто, на вокзале, как только приедет н незнакомый город? Естественно, в туалет!

Туалет нормальный. Отдельно стоящее каменное сооружение. Все основательно. Санитарные нормы соблюдены. Чисто. Над входом буква «М».

Сержант командует:

– Вольно. В туалет, справа по одному, бегом марш!

Но что нас несколько озадачило – из туалета выскакивают тетки. Я еще подумал: не обслуживающий ли это персонал? Но какие-то уж очень взволнованные! И на уборщиц не похожи! Некоторые в шляпках под вуалью, тогда мода такая была.

Мы – бах-бах-бах... залетаем в сортир. Та же картина: из кабин с куриным квохтанием выбегают еще несколько теток, на ходу юбки одергивают. Сержант только головой покрутил:

– Вот дает Европа! У них что, женское отделение на ремонте, что ли? Чего они сюда понаперлись? Медом им тута намазано?

А что характерно: писсуаров нет! И кабины такие узкие, так что шестеро у нас оправляются, а шестеро наготове стоят.

И пока мы стоим, человек пять теток в туалет врываются. Некоторые уже с задранными юбками. Нас увидят – «ой!» – и обратно!

– Вот дает Европа! – Сержант говорит. – До чего сексуально обнаглевши! Уже в мужском туалете от них покоя нет!

Тут один, который на очке, из первой смены, высказывает предположение, что, мол, вероятно, местные мужики свои функции не выполняют надлежащим образом и женщины так себя ведут от категорической неудовлетворенности.

Сержант говорит:

– Ты бы меньше рассуждал, а фунциклирил бы на очке пошустрей! Че ты как веревку съел! Тут смена ждет – жмется.

Но тот не угомонился и, когда с очка слетел, рассуждает, в том смысле, что ежели они в места общего пользования так прут, то что же тут, в городе, после отбоя делается? И какие от этого в личном составе могут быть потери. Вот так наскочат бабы вшестером, и приедешь к любимой девушке с прибалтийским приветом вместо необходимой в браке принадлежности!

– Старшина не зря предупреждал, что у них тут оголтелый национализм, потому нужно в строю держаться! – говорит сержант. – Весь непорядок от нарушения уставных положений. А будем в строю – хрен нам кто что сделает!

Это правда. Мы же инструктора рукопашного боя. Вот этим коллективом, что тогда у нас выкристаллизовался, мы запросто могли голыми руками примерно роту предполагаемого противника положить, и даже без применения холодного оружия типа штык-нож.

Тут влетает лейтенант, запыхавшись:

– Ребята, вы в женский туалет зашли!

– Как так! Тут же над входом конкретно литера «М». Мы что, по жопу деревянные и, как Буратино, сплошь неграмотные?

– В том-то и дело, – объясняет лейтенант, – что по-литовски женщина – «мейтыня», потому здесь «М» – это женский туалет!

– Вот оно, – говорит сержант, – то, про что старшина толковал, – и даже сплевывает пренебрежительно. – Во всем мире «М» – это для мужиков, а если б тут литера «Ж» стояла, местные бабы мимо очка свое пронесли?

Ну, мы так колонной и выходим, только что не с песней, тем более что уже оправились. Действительно, бабы в очередь построились и змеиными глазами на нас смотрят. Мы шагаем, а осадок такой неприятный. Примерно что они – патриоты, а мы – нет! Они родину любят, а мы так – в дровах накакавши! У них, видите ли, «традиция»! Нашли, где традиции сохранять – в сортире!

Ну, любишь свой народ, и люби, кто тебе мешает, что ж других-то в неловкое положение ставить? Как вот оно там началось, там сохранялось, теперь вот расцвело, но я думаю, там и кончится! Национализм-то этот сортирный.