Текст книги "Охваченные членством"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

Умпа-ра-ра!..

Привязался ко мне этот припев: «Умпа-ра-ра!..» И главное, такой прилипучий, с любыми словами петь можно.

 
Вот Серега, он мой друг,
Умпа-ра-ра!
Подавился костью вдруг,
Умпа-ра-ра!
Отвезли его в больницу,
Умпа-ра-ра!
Потеряли рукавицу...
 

(Это для рифмы, никакой рукавицы не теряли, потому что был сентябрь и никто рукавиц не носил.) Серега уже целых семь дней в больнице лежит и неизвестно, еще сколько лежать будет. Без него мне плохо, и ему без меня, наверное, тоже.

 
По нему я стал грустить,
Умпа-ра-ра!
Решил его я навестить,
Умпа-ра-ра!
 

Удрал я с последних двух уроков и поехал больницу искать. В том районе я никогда не был, но нашел быстро. Как вышел из трамвая – а вот она, у самой остановки. Написано: «Детская поликлиника».

 
Вот в больницу я пришел,
Умпа-ра-ра!
И к окошку подошел,
Умпа-ра-ра!
 

Круглое такое окошко, а на нем короной буквы: «Регистратура». Только я в окошко сунулся, а оттуда как закричит тетенька в белом халате:

– Это что еще за явление?! Да долго вы меня еще терзать будете? Из какого ты класса?

– Из второго.

– А фамилия?

Я сказал. Она порылась в каких-то бумажках, а потом как закричит опять:

– Нет твоей карточки! Пойдем!

Выскочила из-за загородки, схватила меня за плечо и побежала по коридору, я только об ее живот головой стукаюсь. Подбежали к кабинету, тут она меня как толкнет животом, так я в дверь и залетел.

В кабинете сидит другая тетенька, у нее на лбу зеркальце с дырочкой, чтобы было видно, куда зайчики.

– Вот! – кричит та, что меня привела. – Еще один!

– Господи! – говорит доктор. – Это же наказание какое-то! Долго они идти будут?! Наваждение какое-то!

– И карточки нет! – подзуживает тетка. Тут они обе как закричат, я думал, вообще меня разорвут. Я уж молчу, чтобы их не раздражать.

– Садись! Открой рот!

Сел. Открыл.

– Кошмар! Сейчас люголь и немедленно к стоматологу, четыре кариеса! – И еще стали какие-то непонятные слова говорить.

«Наверное, – думаю, – они всем на всякий случай в горло смотрят: нет ли там случайно косточки, как у Сереги ». А зеркало мне прямо в глаза светит – ничего не видать.

– Тетя, – говорю я как можно вежливее. – Это Серега, а я ничем не...

– Молчи! Открой рот! Скажи «а-а-а».

– А-а-а! – Тут мне в горло какой-то пакостью как брызнут! Противная. Жжет! У меня дыхание перехватило. Хотел закричать: «Что вы делаете?!», а голос пропал, только шипение какое-то из горла идет.

– Ничего, ничего, – из-за зеркала доктор говорит. – Сейчас к стоматологу. Быстро! Боюсь, как бы не пришлось тебе миндалины удалять.

«Какие, – думаю, – миндалины! Я никаких миндалин не ел! Вообще никаких орехов не ел».

И опять полетели мы с теткой по коридору. Не успел я охнуть, а уже у стоматолога, в зубном кабинете сижу, рот ватой набит. И этот двестиматолог, будь он неладен, у меня в зубе своей электродрелью бурит – дым идет. И еще поет:

– «Ямщик замолк и кнут реме-о-о...» – При этих словах он мне в зубе что-то такое нажал, что у меня слезы из глаз посыпались, и бормашина остановилась.

Тристаматолог сверло сменил и опять:

– «Ямщик замолк и кнут реме-о-о...»

Я даже выгибаться начал!

– Это ж надо так рот запустить! – говорит этот четырестаматолог. – Молчи! Молчи! Сейчас пломбы поставлю... Два часа не есть. И минут десять держи рот совсем закрытым. Вот так сожми и держи.

Чуть живой я из кресла выполз, а тетка из регистратуры тут как тут! Опять меня схватила и в конец коридора поволокла. Там толпа ребят стоит.

–Ну вот! – говорит тетка. – Догнали наконец.

А у меня от бормашины голова гудит, горло дерет. С ребятами учительница стоит.

– Что ж вы своих растеряли? – говорит ей тетка.

– Позвольте, – отвечает учительница и покрывается красными пятнами. – Это не мой ребенок. Мои все здесь!

– Я понимаю! – смеется тетка. – В такой кутерьме все на свете потеряешь, а мальчонка ваш... – И живот у нее весело трясется.

– Да нет же, не мой!

– Это не наш! Не наш! – кричат ребята.

– А чей же? – удивляется тетка. – Мальчик, ты из какого класса?

А мне-то врач говорить не разрешал. Показываю на пальцах – из второго.

– Ну вот, – говорит она. – Из второго! Ваш мальчонка!

– Из второго, да не из нашего! – кричат ребята. А один, дылда такой, говорит:

– Мы таких ушастых не держим!

Хотел я ему ответить, да вспомнил, что доктор этот, пятьсотматолог который, молчать велел. Десяти минут не прошло же еще!

– Мальчик, ты откуда? – спрашивает учительница. – Мальчик, ты что, язык проглотил?

«Ну да, – думаю, – сейчас вам ответишь – пломбы вывалятся и опять придется к этому шестьсотматологу в кресло садиться». Молчу, как партизан на допросе!

– Он, наверно, из второго «г». – Дылда говорит.

«Сам ты, – думаю, – из “г”. Жалко, сказать нельзя – семьсотматолог не велел».

– А они, – продолжает дылда, – вчера в поликлинику ходили! У них вчера медицинский день был.

– Раз опоздал – пусть первый идет! – Какая-то девчонка сунулась.

Тут открывается дверь в кабинет, и медсестра с закатанными рукавами халата спрашивает:

– Кто следующий?

А за спиною у нее, в кабинете на столе, шприцы разложены, а на шкафу здоровенные клизмы... Прямо как тыквы оранжевые!

Тут я как заору:

– Як Сереге пришел! Мне в больницу надо! Я друга навещать!

Так я к нему в тот день и не попал. Оказывается, мне надо было в больницу, а я-то попал в поликлинику. Больница-то – дальше по улице...

 
В поликлинику попал,
Умпа-ра-ра!
И чуть концы там не отдал! Во как!
 

«Задумчивые» брючки

Сереге купили настоящие брюки с карманами! Мы все еще в коротких ходили, а у него – брюки! С ремнем! Светло-серые. Суконные. Подарили их Сереге вечером, и он насилу утра дождался, чтобы во двор в новых брюках выйти – хвастаться. Он ходил по двору – руки в брюки, но во дворе, как назло, никого. Пусто. Потому что воскресное утро и все еще спят, а передо мной ему уже хвастаться надоело. Да я уже и привык, что у него брюки.

Вдруг идет дядя Толя. Он всегда рано утром домой возвращается. Ему на войне руку оторвало, так он полотером работает в Эрмитаже. Все обещает меня как-нибудь ночью в Эрмитаж взять. Он гордится, что в Эрмитаже работает. Я, говорит, как «прынц»! Всю ночь в парадных залах танцую! И все красавицы с раншего времени – царицы и фрейлины всякие на меня с портретов любуются. Каков я есть моряк с Балтики. А что руки нет, так вон у Венеры обеих рук нету, а она в музее стоит, как гений чистой красоты!

Дядя Толя сразу новые Серегины штаны увидел. Он обошел Серегу вокруг, и Серега даже покраснел от удовольствия.

– Вот это да! – говорит дядя Толя. – Надо же, какие ты себе задумчивые брючки построил, Сергей Батькович! Это же распрекрасная вещь! Можно в театре выступать!

– И с карманами! – говорит Серега.

– Я это, конкретно, в виду имею! Имею! – говорит дядя Толя. – Такие брючата – не фунт изюму! Я так понимаю – их нужно категорически беречь!

– Еще бы, – говорит Серега, – они же суконные! Они же светло-серые. На них каждое пятнышко заметно.

– Вот именно! Именно! Задумчивые брючки! Поймай момент, загляни ко мне, научу стрелки наводить! Чтобы брючата надлежащий вид имели! Чтобы как глянешь на стрелки – просто привет с Балтики! И все дела! Надо бы и тебе, – говорит мне дядя Толя, – такие задумчивые брючки соорудить! Ты вон уже какой голенастый!

– У нас денег нету, – говорю, – у мамы юбки еще две с фронта остались, как раз мне на штаны. Только из них длинные брюки не получаются... И они зеленые. Ну, то есть защитного цвета. Военные же...

– Да... – говорит дядя Толя. – Вот такие задумчивые брючки... Посмотришь и задумаешься... Кстати, в коротких оно воздушнее! Тем более сейчас лето начинается! Вот в Австрии, например, мужики так прямо откровенно в коротких штанах ходят! И очень даже равнодушно! Кожаные штанцы на лямках! И шляпа с пером. Самолично неоднократно наблюдал. Так что я бы, предпочтительнее при моей работе, в коротких штанах экипировался! И легко, и практично! Но у нас климат не располагает! Да и трудящиеся не поймут! В общем, население не одобрит. А ежели вдуматься – зря!

И пошел домой чай пить. Он всегда утром у окошка чай пьет, а потом спать ложится. Работает-то по ночам. Тут на втором этаже форточка открылась, и наш дворовый хулиган придурок Лекса кричит оттуда мне:

– Эй, Борька! Стой там, никуда не уходи! Я тебя сейчас бить выйду!

Он такой дылда здоровенный. И во втором классе два года сидел, и в третьем, так что ему, наверно, двенадцать лет... Я ему почти что по пояс! Но мы же с Серегой вдвоем, а вдвоем-то мы хоть от кого отмахаемся. Поэтому я и не побежал.

Тут этот Лекса из парадной как выскочит, как на меня кинется! А ручищи у него здоровенные... я и так и сяк... хорошо, дядя Толя прибежал. Он на первом этаже живет – ему близко! Такую затрещину Лексе отвесил, тот завыл – побежал матери жаловаться. Ну, а мы скорее в другую сторону, от скандала подальше, где у нас стройка идет, только сегодня воскресенье, никто на стройке не работает.

Забежали на леса. Сели отдышаться. Смотрю, а мне Лекса у рубашки рукав оторвал.

– Что ж ты, – говорю я Сереге, – стоял, любовался! А я один! Мы бы вдвоем!..

– Понимаешь, – говорит Серега, – если бы я в старых штанах был – другое дело! Не могу я новой вещью рисковать! Видишь, брюки какие – на них каждое пятнышко заметно! Они же светло-серые...

– Ну вот иди теперь, в своих светло-серых, неси мне иголку с ниткой! Как я с оторванным рукавом домой пойду!

– Вот это, – говорит Серега, – пожалуйста! Это я хоть за сто километров могу сходить...

Принес иголку с ниткой, сел напротив меня, смотрит, как я рукав пришиваю, а сам все поет:

– Ты не расстраивайся! Я завтра специально старые штаны надену – мы этого Лексу так отметелим... Навеки отучится кулаки распускать! Все на нем порвем!

Я молчу. Ничего ему не говорю. Попробовал рукав – вроде крепко пришил. Мне, главное, до бабушки добраться! А она и пришьет как следует и ругать не будет!

– Пойдем, – говорю, – брючник!

Серега рыпнулся встать, а никак.

– Слушай, – говорит, – у меня ноги отнялись! Встать не могу!

– Да ты что! – Я его за руки схватил, потянул изо всех сил, он так – медленно-медленно поднялся. Отлип!

Оказывается, он на здоровенном куске смолы сидел, она еще «битум» называется! Ею крыши смолят. И теперь у него сзади этого битума целая борода! Здоровенный кусок налип – чуть не сто килограммов.

– Ну все, – сказал Серега обреченно, – теперь мне никогда ни одной новой вещи как своих ушей не видать! Лучше бы мне их Лекса порвал! Тебе-то хорошо – пришил рукав и ничего не заметно! А как эту смолу выводить теперь! Брюки-то светло-серые, на них каждое пятнышко заметно...

Серега шел, понурившись, и слезы капали у него с носа, огромный ком смолы оттягивал брюки сзади, бил его под коленки, и Серега печально подпрыгивал.

– Оп-па! Оп-па! – ахнул дядя Толя, увидев Серегину печальную походочку. Он как раз у окошка сидел – чай пил. – Азия-Европа! Покупали патефон – оказалась... шляпа! Задумчивые брючки. Вот так посмотришь и задумаешься об жизни!

А когда за Серегой захлопнулась дверь парадной, подмигнул мне и сказал:

– И ведь что характерно! Совершенно то есть этих штанов не жалко! Очень воспитательные брючки оказались! В моральном плане! Настоящие задумчивые брючки. Посмотришь и задумаешься!

И дал мне большой кусок сахара.

«Натюрморд»

(Кошмар в двух частях)

Часть первая. Проблемы живописи

Нам по рисованию никогда еще уроков не задавали, а тут вдруг задали – нарисовать натюрморт. Ну, то есть чашку там или еще какую-нибудь посуду. Яблоки, фрукты... В общем, разные неодушевленные небольшие предметы.

– Но только помните! – сказал Василий Сергеевич. – Это не так просто, как кажется на первый взгляд. Предметы между собою должны быть связаны композиционно: то есть стоять не как попало, а так, чтобы все их достоинства были сразу видны. И тогда получится главное: смысл натюрморта... Чтобы сразу было видно, о чем нам эти предметы рассказывают.

Я пришел к Сереге с альбомом. Поставили мы на стол чайник заварочный, чашку и два яблока. Достали кисти, краски, в стаканы воду налили – кисточки мыть.

Но не такой человек Серега, чтобы спокойно за работу приняться. Только я карандашом набросок сделаю – он вскакивает и все переставляет: то чайник переставит, то чашки передвинет.

– Вот так лучше, вот так предметы виднее... Вот видишь, теперь они взаимодействуют!

– Да садись ты рисуй!

– Нет, брат! Натюрморт поставить – это почти что его нарисовать. Помнишь, как нам Василий Сергеевич говорил. Вот яблоки, например, должны так лежать, чтобы их съесть хотелось, а из чашек чаю напиться...

– Знаешь что! – говорю я Сереге. – Если ты не прекратишь натюрморт курочить, я вообще уйду! Сиди тут один... Переставляй яблоки, как хочешь!

– Все-все-все!.. В последний раз! – Тут он опять все переставил и наконец-то сел рисовать.

Я старый набросок ластиком стер. Только начал новый делать – смотрю, а одно яблоко какое-то не такое. Взял я его в руки, а оно наполовину обкусанное! Глянул на Серегу– сидит жует!

– Ты что! – кричу я. – Зачем натюрморт съел?!

– Извини! – отвечает Серега. – Так яблочка захотелось...

– Обязательно из натюрморта надо тащить... Другого ты найти не мог?

– Вот именно, понимаешь, что не мог, – оправдывается Серега. – У нас, понимаешь, все яблоки в доме кончились. Эти два последние.

– Интересненько! – говорю. – Значит, я буду рисовать, а ты из натюрморта яблоки уминать! В одиночку! Втихаря!

– Ладно тебе, ладно... – говорит Серега. – Я же тебе половину оставил!

Съел я свою половину яблока. А оно маленькое – на один укус. Второе-то побольше. И так мне яблочка захотелось!

– Знаешь что, – говорю я Сереге. – Ну что тут одно яблоко затесалось – ни к селу ни к городу. Совершенно смысла нет. Давай его съедим, а сюда что-нибудь другое положим.

Серега сразу согласился. Мы второе яблоко съели и стали думать, что положить, чтобы натюрморт получился живописный и осмысленный притом.

Серега два пряника принес, но они нам по цвету не подошли, и мы их съели. И вообще: странное дело, пока пряники лежали на кухне, мы про них и не вспоминали, а как только собрались их нарисовать – так пряников захотелось, будто мы их сто лет не ели...

Конфеты нам тоже не подошли. В общем, мы их тоже съели. Потом, после конфет, нам чаю захотелось... Еще мы булку с вареньем ели...

– Нет! – говорит Серега решительно. – Нам так никогда натюрморт не закончить. Надо что-нибудь невкусное принести! – И притащил две луковицы.

Я говорю:

– Ну ты даешь! Теперь совсем бессмысленный натюрморт получается!

– Почему, очень даже осмысленный! А главное, его съесть не хочется... Хотя, вообще, если с хлебом и подсолнечным маслом...

– Погоди ты! – говорю. – Нам что Василий Сергеевич говорил: чтобы вещи были связаны между собой по смыслу. Когда были яблоки или там пряники с конфетами – получался чайный натюрморт!

– И теперь чайный! Чашки-то чайные!

– Что ж, по-твоему, чай с луковицами пьют?

– Да! – почесал в затылке Серега. – Что ж делать-то? Во! Придумал: давай яйцо в рюмочке поставим и ложечку положим – как будто к завтраку яйцо всмятку. Я их терпеть не могу, так что съесть не захочется...

– Как же мы яйцо красками будем рисовать – оно же белое!

– Ха! – говорит Серега. – А у нас цветное яйцо есть! Деревянное! В нем мама иголки и штопальные нитки держит. – И он приволок здоровенное яйцо. Ярко разрисованное и легкое.

– Куда нам такое здоровенное? – говорю. – Это какое-то страусиное. Как его на завтрак есть? Оно не то что в рюмку, оно и в чашку не влезет.

– Не беспокойся! – говорит Серега и все пытается яйцо в натюрморте покрасивее положить, а оно все укатывается – того гляди, со стола упадет. – Не беспокойся. Страусиное не страусиное, а кому надо – тот съест!

– А кому, – спрашиваю, – надо? Кто на завтрак страусиные яйца ест?

– А я почем знаю? Может, африканцы!

– А они чай пьют?

– А кто их знает!

– Вот именно. Я сам на картинке видел, как страус в песок голову прячет!

– Ну и что?

– Как «ну и что»? Песок-то где? В пустыне! Там вообще воды нет, а не то что чаю!

– Придумал! – кричит Серега и бежит в чулан. Долго-предолго там возится и притаскивает старую курительную трубку.

– Во! Капитан дальнего плавания может на завтрак страусиные яйца есть! – Он подпер этой трубкой яйцо, чтобы оно со стола не скатывалось. – Во! Смотри! Настоящий «Завтрак моряка».

Стали мы этот завтрак моряка рисовать. Только я собрался начать красками, Серега вдруг говорит:

– Да... За этот натюрморт нас, конечно, не похвалят!

– Это почему же? – спрашиваю. – Очень красимый натюрморт. Яркий!

– Лично я на месте учителя рисования, – говорит Серега, – за этот натюрморт такую бы пару вляпал, а может, даже кол, чтоб другим неповадно было!

– За что?

– Ты что же думаешь, капитан чаю попьет, страусиным яйцом закусит, а потом трубку закурит?

– Ну и что?

– Ага! – И Серега смотрит на меня, прищурившись, словно я иностранный лазутчик или диверсант. – Значит, ты за то, чтобы капитан курил? Как будто ты не слышал, что курить вредно! Вот он накурится, заболеет и перестанет в дальние плавания ходить!

Серега рассердился, руками машет, орет, того гляди, на столе весь натюрморт переколотит.

– Я этот натюрморт рисовать не буду! Он вредный!

– Вот тогда-то точно двойку получишь! – говорю.

– Ну и пусть! – кричит Серега. – Пусть двойку! Хоть в журнале! Хоть в четверти. Но только пусть у нас будут некурящие капитаны! Пусть наши моряки будут здоровы!

– Сам ты, – говорю, – будь здоров!

Забрал я свои краски и альбом и пошел домой. Чтобы я еще когда-нибудь сел с ним натюрморт рисовать – лучше я чай с луком, со страусиными яйцами пить буду!

Дома я расстелил красную салфетку. Поставил вазочку с кленовыми и дубовыми листьями – у меня много засушенных было. Они красивые – желтые, бордовые, коричневые... Еще несколько листочков по салфетке разложил – как будто они опали. Вот и получился натюрморт «Золотая осень». И все в нем связано, и смысл есть!

Часть вторая. Боевая раскраска вождя

Не успел я натюрморт поставить – звонок! Серега с альбомом является. Ну, я ему только обрадовался. Рисовать вдвоем веселее, а трогать натюрморт я ему не дам!

Вот сидим мы, красками пишем. Это вообще-то очень трудно. Потому что акварель должна быть и яркой, и прозрачной... Приходится часто кисточку мыть и много воды на кисть брать. Вот тут-то эта самая акварель и норовит капнуть и кляксу поставить. Очень трудно красками писать. У меня даже плечи устали. И все руки уже в краске.

Тут опять в дверь позвонили. Тетя Лена, наша соседка, своего Федьку привела:

– Мальчики! Я вас умоляю! Мне нужно отлучиться на полчасика – пусть Федя у вас побудет!

– Не хочу! Не хочу! – орет этот Федя. Пятилетняя малявка, а голосина такой, что на улице слышно.

Еле его мать от своего пальто отцепила. А как только за ней дверь захлопнулась – он сразу орать перестал, будто его выключили, и к нам.

– А чего это вы тут делаете?

Мы ему говорим:

– Вот тебе листок бумаги, вот тебе краски и кисточка – рисуй вместе с нами.

– Не хочу!

И давай по комнате шастать, все руками хватать.

Я ему говорю:

– Послушай, ты, Федя-бедя съел медведя, ты тут не мотайся туда-сюда! В глазах от тебя рябит! И ничего не лапай, а то будешь косолапый!

А он:

– Сам «медведя»! Сам «косолапый»!

Однако поутих. Пристроился рядом с нами, взял кисточку. Но лучше бы он по комнате скакал! Макнул он кисточку в краску да как начал ее по своему чистку возить – так во все стороны кляксы полетели! Всю работу нам забрызгал. Мы еле его утихомирили. Пересадили его к подоконнику. Отдельно ему воду в стакане поставили, отдельные краски – у меня старая гуашь была, – сиди рисуй на здоровье. Ну вроде успокоился: засопел, притих...

Мы к нему спиной сидели. Он-то у окна, а мы спиной к окну, чтобы свет на альбомы падал, натюрморт освещал, а в глаза не попадал. Не успели мы опять за работу приняться, этот Федя как завоет, как заорет:

– Я индеец! Я индеец!

Мы чуть краски от неожиданности не перевернули! Оглядываемся – а он рожу себе раскрасил, размалевал и теперь кривляется – пугает нас.

– Ага! Ага! Правда же, я страшный! Я индеец! Я индейский вождь!

– Правда, – говорим, – правда! Страшный... Ой-ой-ой... Боимся. Только, индейский вождь, отвяжись от нас, пожалуйста! Дай ты нам порисовать спокойно...

Вот он поорал, попрыгал. Надоело. Пошел в ванную умываться.

– Бывают же такие дети противные! – говорит Серега. – Прямо шило какое-то, а не ребенок!

Я молчу, потому что у Сереги у самого не то что шило... Он сам-то, Серега, если посидит две минуты спокойно, так об этом случае можно в газету писать, в отдел «Редкие факты».

– И что этому Феде не сидится спокойно! Играл бы себе или рисовал. Так ведь нет...

– Ты сам-то сиди спокойно и рисуй! – не выдержал я.

– Нет, ты послушай! – говорит Серега. – Вот он сейчас умоется и опять куролесить начнет! Он же не даст нам натюрморт дорисовать!

– Да рисуй ты, не отвлекайся! – говорю я Сереге. – Не обращай на него внимания, и все! Поорет и перестанет!

Но Серега уже завелся.

– Ну ничего! – говорит. – Он у меня полдня в ванной сидеть будет! – Отложил кисточку, макнул палец в красную краску и сидит Федю-медю ждет.

Тот явился весь мокрый! Физиономия блестит, уши розовые светятся, а глаза так и стригут по сторонам – что бы нашкодить такое!

– Что ж это ты так плохо вымылся? – спрашивает его Серега безразличным голосом.

– Чего?

– Ничего! Краску-то не смыл с лица.

–Где?

– Вот здесь и здесь! – говорит Серега и тычет в Федю пальцем, а палец-то в краске – всю ему физиономию краской перепачкал.

– Правда, что ли? – Федя меня спрашивает.

А меня такой смех дурацкий разобрал, что только и могу ему на зеркало показать. Он в зеркало глянул, ахнул и помчался опять в ванную.

– Ну погоди! – говорит Серега. – Сейчас я его в синий цвет перекрашу.

Федя явился, спрашивает:

– Теперь чистый?

– Да где там! – говорит Серега. – Только цвет переменился, а краска осталась. Вот здесь и здесь... А ты что думал! С ней шутки плохи. Она накладывается легко, а смывается ой-ой-ой...

– Ой-ой-ой... – посмотрел Федя в зеркало и опять мыться побежал.

Мы его еще два раза мазали. И я тоже! Никогда себе этого не прощу. Все же он маленький! Ну помакали бы разок – и хватит, а мы прямо как с ума сошли! Еще и пугаем его!

– Ты бы, – говорим, – спросил сначала, что это на краска и можно ли ею лицо мазать. Может, от нее воспаление сделается! Может, от нее язвы пойдут или лишаи!

– Ой-вой-вой... – И опять бедный Федя мыться бежит. Лицо у него стало красное-красное. Он теперь и к нам не подходит. Глянет в зеркало – заскулит и опять в ванную!

Мне его жалко стало.

– Ну, – говорю, – пошутили – и хватит.

– Ладно! – согласился Серега и пошел за Федей в ванную. А через минуту выскакивает – губы трясутся.

– Слушай, – говорит, – у него и правда с лицом что-то делается!

Вытащили мы Федю из ванной, а у него и правда лицо распухло и красные пятна на лбу, на щеках, на носу...

– Что ж теперь делать? – Серега говорит.

– Надо его в больницу тащить!

Тут Федя так заорал, что сама по себе форточка открылась и вазочка с листьями из нашего натюрморта упала...

Вазочка-то – это что! Стакан с водой упал и всю нашу работу залил, но мы уж и внимания не обращаем! Нам уж не до натюрморта!

Повалился Федя на пол, глаза закатил, ногами брыкает!

Мы ему:

– Федя! Феденька! Не бойся! Мы пошутили! Эта краска безопасная! Вот смотри...

Взяли и тоже себе лица краской измазали! Федя помолчал, посмотрел на нас, а потом опять как реванет!

– Вот что! – говорю я Сереге. – Беги к дяде Толе, у него телефон есть – пусть «скорую помощь» вызывает!

Серега помчался к соседу, а я достал из аптечки нашатырный спирт – чтобы дать Феде понюхать, если он начнет сознание терять. А Федя уже не орет, тихо лежит и не брыкается.

Я ватку нашатырем намочил, к носу ему подставил. Он как вскочит – пузырек у меня из рук выбил... Весь нашатырь разлился. Такой запах пошел, что у меня слезы из глаз брызнули!

Тут дядя Толя прибежал.

– Что тут у вас? – спрашивает.

Мы ему всю правду рассказали. А Федя сел на табуретку и на нас одним запухшим глазом, как медведь из берлоги, смотрит.

Дядя Толя Федины болячки рассмотрел и говорит:

– Это не от краски! Это натуральные ссадины!

Я на кухню побежал, смотрю, а коробочки с песком, которым бабушка сковородки чистит, нет! Кинулся в ванную, а стена там еще мокрая и вся побелка с нее стерта.

– Дядя Толя! – кричу. – Он щеки песком скоблил и об стену терся!

– Вот горюшко! – говорит дядя Толя. – Да зачем же ты рожу-то краской размалевал?

– Кабутто индеец! Кабутто вождь! – говорит Федя сквозь слезы.

– «Кабутто», – передразнил его дядя Толя. – Ну, так и быть, сейчас я тебя зеленкой и йодом смажу и будешь ты не «кабутто», а самый настоящий индеец! Только терпи! Индейцы не ревут!

Он долго Федю мазал, но тот молчал. Вообще-то неплохой этот Федя парень! Терпеливый.

– Ну вот! – говорит дядя Толя, любуясь своей работой. – Настоящая боевая раскраска индейского вождя. А вы-то чего разрисовались?

– Где? – спрашиваем.

Тогда дядя Толя молча подвел нас всех троих к зеркалу. И оттуда на нас глянуло такое!..

– Понимаю! – говорит дядя Толя. – Это вы из солидарности!

– Это чтобы он успокоился! – говорим.

Дядя Толя только вздохнул:

– Картина! «Натюрморд!» Вот именно – «на-тюрморд»...

Потом нам еще от Фединой мамы и наших родителей попало, а по рисованию – двойки. Ничего мы, конечно, нарисовать не успели. Вот такой натюрморд!