Текст книги "Охваченные членством"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

«Как к Ныне...»

– Букашка, вам стихи задавали?

– Угу. Папа, а тебе кто больше нравится: Уитни Хьюстон или Тина Тернер?

– Мне – Людмила Зыкина! Стихи выучила?

– Угу. А мне, например, обе нравятся...

– Читай.

– «Как к Ныне сбирает свои вещи Олег...»

– Стоп, стоп, стоп... Ну-ка, еще раз!

– «Как к Ныне сбирает свои вещи Олег...»

– Объясни-ка мне, пожалуйста, что это за «вещи» , которые сбирает Олег, и вообще, что это за Олег такой.

– Олег – это князь такой, ну кабутто принц.

– А что это за «ныне»?

– Не что, а кто! Ну, это имя такое, что ты, как дурачок? Нына! Ну, Нина! У нас на даче, помнишь, тоже такая девочка есть – Нина! Он, наверное, в Нину влюбился и вот собирает свои вещи и уходит к ней жить!

– А дальше?

– А дальше он будет мстить не разумно хазарам...

– Не разумно?

– Конечно. Ты же сам говорил, что мстить вредно. Христос сказал: «Мне отмщение и я задам!» Да еще как! «Я вам задам! Ого!» Так что мстить не разумно... Понял?

– Я понял, что ты книжку не открывала.

– Потому что я и так на уроке хорошо слушаю. И все, что учительница говорит, сразу запоминаю! Мне и учить ничего не надо! Только чуть-чуть повторю и все!

Бедный мой ребенок! И так хочется отомстить не разумно, а как следует хазарам! Чтобы не пришлось Олегу собирать свои вещи. И делать это нужно немедленно и ежедневно... Иначе скоро мы все отправимся к Ныне.

Но несколько дней спустя, едучи в трамвае, слышу разговор двух старушек:

– Ну, слава богу, помолилися, счас домой приедем. чайку попьем. Оно и в Писании сказано: «Чаю в вокресение!» Это уж обязательно: чаю в воскресение!

– Мамочки! – не выдерживаю я. – В Писании сказано: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века!..»

– Ну, а мы что говорим? Чай, он всем на пользу!

– «Чаю» означает «верую и жду, что воскреснут, во Христе, живые и мертвые!» Про заварку и про чаек в воскресенье в «Символе веры» ничего не говорится.

– Мил человек, ты не серчай... Ну, вот ты образованный, а мы люди темные, ты уж нас прости!

– Да это вы меня простите за горячность!

– Да не почто прощать-то, голубчик, Бог простит И помилует, и спасет...

Вот уж тут мне возразить нечего. А все же грамотность – большая сила. Может быть, «лапша на ушах * в какой-то степени неумение или нежелание читать?

Косоглазие

Мой пятилетний крестник Федор стал косить! Испуганные родители приметили, что как только Федор оставался один, то бросал все игрушки, глаза его устремлялись в одну точку, а потом ехали к носу!

Вскоре приступы участились. Федор стал застывать над тарелкой с манной кашей, которую всегда ел с трудом и причитаниями, глаза у него стекленели и постепенно собирались в кучку.

Офтальмологи ничего патологического в Фединых глазах не нашли и рекомендовали родителям сходить к невропатологу. Началась эпопея хождений по врачам, увенчавшаяся тем, что по знакомству, за большие деньги, Федору сделали томограмму головного мозга.

Мой крестник с интересом рассмотрел картинки, которые им выдали в Военно-медицинской академии, и, естественно, поинтересовался, что это такое.

– Твой мозг! – ответила мама, от Фединого косоглазия и хождения по врачам уже похожая на обнаженный нерв.

Федор еще очень внимательно рассмотрел картинки и заключил:

– Не мой!

Встревоженная мамаша проверила номер карточки и томограммы.

– Господи, ты, боже мой! Как же не твой! Вот и номер, вот и талончик... И подпись.

– Не, – сказал со вздохом Федор, – не мой!

– Почему же?

– Мыслев моих не видно!

Собственно, после рассказанного мне родителями по телефону я и узнал, что у Федора косоглазие.

– А ну-ка, везите его ко мне!

– Зачем?

– Диагноз уточним!

Федора привезли. Раскутали. Из огромного шара шубы, шарфиков, телогреечек, рейтузиков, галошек, валеночек, шерстяных носочков и всего, к сему принадлежащего, вылупился обыкновенный пятилетний мальчик с вихрами и конопушками.

Родителей мы удалили в театр. А сами, насмотревшись мультфильмов по видику, сели есть не какую-то там полезную манную кашу, а вредный шашлык и сало с хлебом. Когда он уписывал, обильно поливая кетчупом и майонезом, еду и даже покушался вылизать тарелку, я скосил глаза к носу и спросил:

– Вот так можешь?

– Запросто! – оживился несколько осоловевшим от еды Федор и тут же это доказал.

– Давно можешь?

– Давно! Раньше не умел, а теперь научился. Мы раньше почти что все в нашей группе в садике не умели, а теперь все научились. Даже Ваня Мудельштейн.

– А вот так? – Я скосил глаза в сторону.

– Запросто. Мы теперь косить все умеем. Мы теперь учимся язык трубочкой сворачивать, только у меня еще не очень получается...

– А ушами шевелить не пробовали?

– Не! И не будем. Опасно. Ваня Мудельштейн хотел ушами пошевелить, старался-старался, но надулся очень...

– И что...

– «Что, что»! Да ничего хорошего! То самое! Даже стыдно сказать. Теперь запасные штаны в шкафчике держит. На всякий случай.

– Как же от этого избавиться? – спрашивали меня, вернувшись из театра, истерзанные косоглазием Федины родители.– Ведь это же нервов никаких не хватит! Кто его знает, что он еще выдумает.

– Второго рожайте, придурки! Рожайте детей, пока молодые!

– Да, – согласился сидящий после шашлыка на горшке Федор. – И в садике говорят: «Мне нужно какое-нибудь животное». По крайности, сестра, но брат лучше!

– Ты его косить научишь, язык трубочкой сворачивать, ушами шевелить, как Ваня Мудельштейн!

– Да я его хоть чему научу! Сначала сам научусь, а потом его научу!

При солнечной погоде

 
При солнечной погоде
В турецком теплоходе,
Прогулку совершала я в Батум...
 

– пели мы в раннем пионерском детстве такую совершенно не детскую песенку.

 
Откуда ни возьмися,
Вдруг турок появися.
Глаза его сверкали, как изюм!
 

И почти все совпало. Но только не на турецком теплоходе, а на греческом, и не в Батум, а на остров Родос совершали мы прогулку с Букашкой. Они с матерью млели в шезлонгах на верхней палубе, а я, разложив пузо на столике, тянул джюс и разглядывал берега и пассажиров, съехавшихся со всего света и выставивших свои телеса под средиземноморское солнце в купальниках всех видов и расцветок.

И вот тут «турок появися». Лет тринадцати. Черный, как кусок угля, упавший в сахарницу. В черном мусульманском пиджаке, у нас прежде такой покрой назывался «сталинкой». В отглаженных черных брюках, стрелки напоминали острые носы крейсеров или миноносцев, а лаковые черные ботинки спорили блеском с густо набриолиненной головой. Он прошелся «туда-сюда», и вдруг глаза его блеснули – он увидел мою Букашку. Далее все происходило, как в знаменитом наблюдении Марка Твена о кошке и мальчике, когда оба делают вид, что друг друга не видят.

И второй раз я вспомнил классика, а именно Тома Сойера с соломинкой на носу, когда понял, что юный турецкоподданный выдаст перед Букашкой всю программу.

Он вытащил из кармана плоские четки и начал очень ловко вертеть их между пальцами. Сначала левой рукой, потом правой, потом перебрасывая из од ной руки в другую. Затем он встал на носки своих негнущихся лаковых туфель и немножко походил как бы в лезгинке.

Белокожая, как зубная паста, Букашка, словно бы в полусне, смотрела на него из-под царственно опущенных ресниц, рассыпав свои золотые локоны по сметанным плечам...

Далее обычно бьет барабанная дробь, поскольку юный герой решил продемонстрировать свой, как это называется в цирке, «крэг», или коронный номер.

Он долго собирался. Ворочал скулами, всхрапы вал и наконец, приподнявшись на ступеньку у борта, откинулся, как удильщик при забрасывании блесны, и залихватским жестом стукнул себя по затылку, вышибая роскошный плевок, направленный в далекое море, в сторону сопредельной Греции...

Однако морской ветерок, явно сочувствуя грекам, тут же вернул плевок обратно турецкоподданному в рожу!

Полуослепший, он зашарил по карманам, но носового платка не обнаружил! Утираясь рукавами, незадачливый факир ссыпался в трюм.

Я опомнился, когда вылил на себя от еле сдерживаемого приступа смеха весь джюс... И вынужден был тут же переодеваться

– Какой ты у нас все-таки неряха, – с какими-то непривычными, новыми воркующими нотками в голосе сказала, лениво поворачиваясь в шезлонге, моя Букашка. – Вот все вы мужчины такие...

И я вдруг с грустью понял, что моя дочечка уже барышня. Выросла.

КОЗА УРЮПИНСКАЯ

В одной из телеигр резвый ведущий задал вопрос: «Что такое “Урюпинск”?» И дал четыре варианта ответа: фамилия; прозвище персонажа из анекдота; город в Средней Азии; населенный пункт в значении «невероятное захолустье». Вроде бы правильным считался последний, четвертый вариант.

Ну, в России нынешней, где не осталось, по выражению Достоевского, ни одного «непроплеванного места», и такой ответ сгодится. Тем более что еще один резвей, с телевидения в репортаже поведал доверчивым телезрителям, что Урюпинск – такой маленький городок, что во время войны немцы, наступавшие на Сталинград, его даже не заметили и прошли мимо.

Немцы «не заметили» Урюпинск, потому что рвались к Волге и боялись завязнуть в степных боях, поскольку здесь, севернее их прорыва, был сформирован мощнейший ударный кулак из нескольких советских армий. Он-то в конечном итоге и не дал Паулюсу вырваться из окружения. Тут все захватчики померзли, сдались или полегли между Сталинградом и Урюпинском. Он от волжской твердыни недалеко.

Славный казачий Урюпин-городок с глубокой древности стоял на стыке важнейших степных дорог. Именно здесь казаки отмахивались и от крымцев, и от московских ратей, и от доходивших до нашей овражистой степи поляков и литовцев. Отсюда переселяли казаков на Терек русские цари в семнадцатом веке. И это сопровождалось многочисленными бунтами. Не случайно старейшие кубанцы – хоперцы. Так всегда именовали себя верхнедонские казаки, сильно отличавшиеся от остального донского казачества.

Именно здесь полыхало булавинское восстание. Здесь вырезали булавинцев, а заодно реликтовое коренное население степи «сарынь» – потомков половцев и предков русских казаков, запорожцы Мазепы. Когда же бунтарское и героическое время миновало, Урюпинск стал самым крупным центром скототорговли. Пи старым степным шляхам на урюпинские бойни или дальше, на Рязань, на Москву, гнали сотни тысяч го лов полудикого степного скота.

На коже и на мясе наживали миллионы вчерашние отарщики, табунщики, шибаи, прасолы, но по казачьей традиции держались за свои хутора, за свои стан и цы, среди них – окружная Урюпинская. А в столицы ездили только служить, учиться, проворачивать сделки, лечиться или отдыхать. Но держа ложи в опере и места на биржах, превыше всего ценили два своих урюпинских театра с постоянными труппами, свою гимназию, свою больницу, верили только своим станичным четырем газетам, печатавшим корреспонденции от своих представителей в Варшаве, Париже и Гельсингфорсе, в Адлере и Архангельске.

Потому и погуляла здесь гражданская война всласть, когда красные каратели ежедневно закалывали штыками на станичном майдане до семидесяти казаков и казачек, и по ночам станичники прятали голые трупы своих близких по клуням и куреням, а наутро кровавая забава начиналась сызнова!

А затем на опустевшую, расказаченную и обезлюдевшую станицу обрушилась коллективизация. Урюпинский район – первый в стране, где была проведена сплошная коллективизация. Последние из когда-то многочисленных казачьих родов устилали своими телами дороги в ГУЛАГ, а на их место в крепкие курени были переселены «воронежские хохлы»! Именно они в 1935 году по сталинской конституции превратились в казаков. Понашили на портки ленты и стали красоваться перед молчаливыми кое-где уцелевшими хоперцами: «Мы-де нынче тоже казаки и не хуже вас». Не понимая, что казаком, как татарином или негром, могут сделать только папа с мамой... А для того чтобы казачья станичная община перестала потомков пришлого человека дразнить «кацапом» или «хохлом», нужно минимум столетие и четыре поколения живших в станицах, служивших в казачьих полках, выходивших замуж за хоперских казаков или женившихся на коренных казачках предков...

Но то ли тут земля такая, то ли многовековая привычка жить в беде и постоянно подвергаться чуть не поголовному истреблению заставили, на моей памяти в 1970 году, одного заслуженного ветерана, что когда-то немерено пролил кровушки моих дедов, сказать не то с ужасом, не то с восторгом:

– Уж чего только мы с этой казурой не делали! Живы, сволочи!

Квартировали мы с ним в номере казанской гостиницы вдвоем. Приехал он из Москвы в связи с юбилеем и причислению к лику местных коммунистических святых. Здесь он в Казани тоже сильно в гражданскую погулял. Но особенно,разомлевши после приема в местных партийных верхах, расписывал он, что творили орлы революции в моем родном Урюпинске. Особенно упирая на то, что, мол, «я вон какой маленький, а они, казачки-то, все здоровенные, с бородами – вроде тебя (ты вот примерно сильно как похож), а ничего со мной поделать не могли, как я хотел, так и вертел. Один-то на один, от меня бы и брызг не осталось, да за мной-то полк, да бронепоезд, да революционные массы!»

И так он своей сатанинской работой гордился, что не стерпел я и шепнул, в самые глаза ему глядя:

– Мы не сволочи! Мы – хоперцы! Так на том свете чертям и перескажи... Мы были, мы есть и мы будем!

Думал – революционного дедушку кондратий хватит! Он тогда, помнится, сразу и протрезвел, и речь потерял, со страху ночевать в другой номер попросился, а раненько поутру и вообще из гостиницы подался! Боялся, наверное, что я ему в районе полночи на рожу подушечку положу, да сяду сверху, да подожду, пока он ногами дрыгать перестанет. Дедушка-то старенький, коньячку перепил – вот сердчишко и не выдержало! Потому, как бы ни закалялась сталь, а и она снашивается в классовой-то беспощадной борьбе!

Так и не поумнел старичок, общаясь когда-то с хоперцами, так и не понял, что в неизбывной своей хоперской гордости и урюпинском высокомерии я потом и о словах-то своих пожалел! Еще не хватало мне, казаку, со стариком воевать, хоть бы и с убийцей моих предков! Сам сдохнет. Господь ему судья!

В одном прав старикашка. Мы – живы! И, несмот ря на то что коренных-то урюпинцев и на одну драку не осталось, дух хоперский в нас жив.

Корреспондент урюпинской газеты Витя Сивогривов шел домой с работы. Увязались за ним двое – пьянь хроническая, внуки Щукаря, потомки комбедов.

– Дай денег, дай на выпивку!

– Отстаньте, нет у меня!

– Иди дома возьми и нам вынеси. А то мы тебе дом спалим...

– Ну, погодите, я вам ужо вынесу...

Дома взял ружье, да и полыхнул в упор из двух стволов. Хотел пугнуть только, да сатана под локоть под толкнул. Отсадил одному руку по локоть. Дали четыре года! А надо бы благодарность опубликовать в газете, а не в тюрьму сажать человека, какой и за себя, и за дом свой постоять может. Не зря старики на показательном суде кричали:

– Спасибо тебе, Витюша, не сронил хоперского имени! Гордимся мы. тобою, значить!

Уж как хлопотали, не знаю, а сидел в самом Урюпинске (у нас со сталинских времен в каждой окружной станице – зона) и освободили досрочно. Работает на прежнем месте. А если бы вот так каждый мог ответить негодяям, не было быв России разгула бандитизма.

Упрямые и гордые, не случайно у хоперцев прозвище – пеньки. Работящие и выносливые, урюпинцы да же среди казаков всегда славились предприимчивостью и остроумием. Потому и красуется на центральной площади памятник урюпинской пуховой козе. Ведь уже более четырехсот лет сохраняется в наших местах уникальная порода, дающая драгоценный пух. Мало кто знает, что прославленные в песнях оренбургские пуховые платки вяжутся из пуха донских урюпинских коз. В Оренбуржье таких коз не разводят.

Коза эта обладает настоящим урюпинским характером и шкодливостью. Я убежден, что в отличие от всех иных козьих пород урюпинская происходит от обезьяны, и могу это доказать. Когда в семилетнем возрасте пришлось мне гонять по степи эти комья пуха, колючек, глины и всего, что только возможно насобирать на бока, одну козу я потерял. Изрыдавшись, сорвав голос, оставил я всякую надежду найти пропажу и повалился без сил под косо растущим столетним карагачем – степным тополем, вот тут мне на голову и посыпалось козье драже. Полдня, что я искал козу, она, не шелохнувшись, стояла надо мною, вскарабкавшись на дерево и уместив все четыре копыта на сучке размером с блюдце! И все же заслужила она памятника и надписи: «Козе-кормилице благодарные урюпинцы». По всероссийскому телевидению транслировалось открытие этого памятника, ознаменованного казачьим сходом на майдане, скачками,развеселыми танцами, песнями и застолицей.

А в Интернет урюпинцами подано сообщение, что «памятник расположен на пьедестале одного из вождей революции, поскольку от него ничего, кроме вреда, урюпинцам не было, а от козы пятую сотню лет одна польза. А коло того памятника, круглы сутки, стоить вооружьеннай казак при шашке, а на ночь от тыя козы рога откручивають и сдають на сохранению в банк, бо оны золотыя».

Не миновали мой Урюпинск лихая пора крушения социализма и всевозможные перестройки, так что спасаются мои земляки, как и прежде, молитвой, трудом, шутками да смехом.

А по субботам и по воскресным вечерам весь город выходит на центральную площадь плясать. Эту пляску по НТВ показывали. И это не художественное кино, а чистая правда.

Времена нынче больно тяжелые. Беспросветные по кудова идут времена.

«Мой маленький друг...»

Незабвенный голос Николая Литвинова, золотой ласковый голос моего детства. Одно из немногих радостных моих сокровищ той поры. И все же...

– Мой маленький друг! Сегодня я расскажу тебе казачью сказку!

– Мне! Казачью!..

Хватаю свою любимую скамеечку и усаживаюсь перед черной тарелкой громкоговорителя. Стараюсь не пропустить ни одного слова, ни одного обертона голоса обожаемого моим поколением Николая Литвинова. Вот только примус гудит и мешает... Ничего не поделаешь.

– Бабушка! Казачья сказка! Наша!

Бабушка выпрастовывает ухо из-под туго повязанной черной косынки. И слово-то «казак» еще полузапретно. Во всяком случае, бабушка не разрешает мне никому рассказывать, что мы – донские казаки, что мы – хоперцы.

– Сядь поближе, мой дружок! Ты приготовился слушать?

– Да! – выдыхаю я в ответ.

– Тогда слушай... Казачья сказка...

Сердце сладко замирает от ожидания.

– Давным-давно... жил-был бедный казак...

– Выключай, – с горьким вздохом говорит бабушка. – Это не казачья сказка! Выключай.

«Вот такая антиресная кино»

Август. Раскаленный полдень. Сквозь белесую мглу глядит багровый глаз солнца. В хуторе полная тишина. Ни одного человека на улице, собаки и ребятишки забились в курени, ища прохлады за плотно затворенными ставнями. Над сельсоветом безжизненно обвисает линялый красный флаг.

И все же над высоким плетнем возникает голова на тощей шее в холщовой фуражке. Горбатый профиль и клин бороды делают ее похожей на полумесяц над татарской мечетью.

Разговор первым начинает старик из-за плетня.

– Гражданин-товарищ, позвольте на минуточку. К примеру, у вас закурить не найдется?

– Не курю.

– Это правильно. Я тоже бросил курить... свои... а чужими, вишь, не угощають... Я так понимаю, вы из города прибыли.

– Так точно.

– А вот антиресуюся – борода при вас по моде аль по вере...

– По склонности...

– В смысле?

– Нравится.

– Угу. А сами-то из каких будете?

– Из жидов.

Дед отшатывается. Но, видя крест в вороте моей рубахи, политично говорит:

– Явреи народ древний и законодательный.

– Как так?

– Ране по Христову закону жили, теперя вот по Марксу...

– А у вас водички не будет?

– В смысле?

– В смысле попить...

– Дак вон колодец на площади... Пей не хочу.

Но я уже был у того колодца. Он заперт и ведра там нет.

– А энт у вас вон, папаша, чего?

– Хде?

– Да вона сзади...

– А... Энт колодец. Дак туды кошка упала... Утопла бедная, утопла. Така была кошечка складная, ласковая... Да шустра така...

– А вы-то как же?

– Дак мучаемся, сынок, мучаемся...

– Да... папаша. Ну, а как же казачье гостеприимство?

– Дак энт когда мы казаки были, а нонь мы все колхозники. Пролетерьят.

– И то гляжу.

– А сам-то нешто казак?

– Татарин!

– Ну-ну-ну... Дед, значить, казак, отец – сын казачий...

– А вы, папаша, – катях собачий...

Дед сдвигает фуражку на лоб и глядит на меня пронзительными синими глазами из-под кудрявых седых бровей.

– Я-то ладно, а вот ваш дедушка примерно в каких служил?

– В наших.

– А чином?

– Первого Донского Суворова-Рымникского полка хорунжий... Их уж последышки в двадцатом в Новороссийске...

У старика на тощей шее лифтом скачет кадык. Трясется турецкой туфлей задранная бороденка.

– Маша! – кричит он тонким голосом. – Иде ты раскурынилась! Иде тебя нет! Отчиняй калитку! Гость в дом! Погодь, сынок, я хоть шаровары надену... Ступай вона в калитку. Батюшки... гость... какой... Да плюнь ты, сынок, на эту воду! Нешто мы зараз воду пить станем?

Через несколько часов, когда безжалостное солнце касается земли, а я от сытости с трудом дышу, сидя в саду под вишнями за широким столом, сплошь уставленным угощением, мы все еще продолжаем вычислять, не приходимся ли друг другу родней...

– Уж ежели не родство, то свойство-то всяко есть... – говорит, помаргивая и роняя слезинки, старик. – Вот ведь привел Господь к радости... Это ж надо! Харлампия Прокофьевича, хорунжего, внука имею я нонь видеть перед собой. Милай! Много ль нас, коренных-то, осталось... Вота она, улица – полк ставила! Полк! С одной улицы... А нонь пять семей старичков, остальные все пришлые... Вона сосед мой, ванек саратовский, бельма зальеть, на карачках из хаты выползеть: «Я эту казачню поганую ненавижу!» Каков голос? На нашей земле живет, наш хлеб исть и ненавидить... Мы же и поганые...

– Не покормишь – врага не наживешь...

– Да-да-да... Умно сказано дедами, умно... Ничего, сынок, царя пертерпели, гражданскую, коллективизацию, расказачивание, раскулачивание... вой ну... пертерпели... И энтих мы тожа перятерпим.

– Да что от нас останется-то...

– Ой, не круши мне сердца. Давай, что ль, не то песенку каку сыграем отеческим распевом? Вота ведь кака у нас нонь антиресная кино получилась! Одно слово – радось!