Текст книги "Охваченные членством"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

Воля

Собираются гулять. Дед Коля неторопливо причесывает седые кудри перед зеркалом. Ромка, сопя, как закипающий чайник, пытается завязать шнурки на ботинках. Он торопится изо всех сил, но пальцы у него неумелые, ничего не получается.

– Не гони! – говорит дед. – Куда гонишь!

И все так же неторопливо повязывает кашне и надевает пальто.

Ромка, видя, что не успел, швыряет ботинок на пол и жестом, запечатленным на плакате «Землю крестьянам!», протягивает к деду руку:

– Ну, вы мне хоть выйти одному-то дайте! Хоть выйти только! Уж гулять, ладно! Так ведь и выйти одному не дают! Крестный, хоть ты им скажи! Водят меня, как серенького козлика на веревочке! Я уж про это молчу! Ну хоть выйти одному дайте! Хоть выйти только!

Вот он, «Урюпинск в изгнании».

Бинокля

– Ромка, а иде тая бинокля цейсовская, что я тебе из плаванья привез?

Сосредоточенное сопение и тишина.

– Роман Николаев, я стенке, что ль, гуторю?

Сопение.

– Ай ты, чай, оглох? Так, айда, ухи мыть!

– Ну что ты, дядунюшка, пристал, как банный лист к заднице! Что ты мне до сердцов достаешь! Можить, у меня про ту биноклю у самого вся душа изболелася! Отвяжися ты от меня за ради Господа нашего Иисуса Христа! Очень тебя прошу!

Так и не сказал! Либо подарил кому-нибудь, либо променял!

Танцор диско

– Здорово ль живете?

– Да, слава богу, ты-то ль по-здорову, кум?

– Бог грехам терпит. А ваши где?

– А где ж им быть? В гостиной.

– Да нет там никого.

– Вот, господи ты, боже мой! – сказала Люся, вытирая руки о фартук. – Там они. Вчера в зоопарк сходили, так жизни не стало – в обезьян играют с дедом! Небось, на шкафу сидят! Точно! Ну, ясное дело – дед приехал! Потатчик! Теперь вся воспитания, весь режим – насмарку! Вчера каких-то шашлыков нажрались, теперь вот дите в тридцать три струи дрищет, надо не то калгану ему заварить... Вота они, красавцы!

На шкафу, в полном счастье, сидели, обнявшись, дед Коля и Ромка.

– Это ж надо паленым мясом на улице ребенка потчевать!

– В казачьем животе долото сгниет! Здорово, кум! Здорово, Борюшка! Здоров, односум! – сказал дед Коля, легко спрыгивая со шкафа.

– На улице! У чеченцов каких-то!

– Не в колбе же ему жить! Хай привыкаить!

– «Привыкаить»! У черножопых собачатину трескать! Не дай-то, Господь, что привыкнеть! Ромка, животик-то не болить?

– Ничо не болить! Кругом я здоровый! Да, крест-най, а ты нас не углядел! С тебя следопыт, как из дерьма пуля! Ну, снимайте меня!

– Завтракать идите!

– Не, Люся, я домой пойду! Я тут к одному мальчику бяжал-торопилси! Гостинца ему нес, а он меня ня любить. Дратуить...

– Ды крестненькай, ды драгоценнай! – заерзал, заволновался на шкафу Ромка. – Ну, не серчай! Я не со зла! Ну, прости меня не то! Сыми меня, я тебя поцелую!

– И сымать не стану!

– Ну как жа! Ну, крестненькай, желаннай мой! Не то прыгну – разобьюся! Станете потом обо мне плакать!

Первым не выдержал дед! Раскинул руки, и Ромка метнулся к нему со шкафа! Люся только ойкнула!

– Ах ты, мой говорун! До чего ж я по тебе соскучал-истомилси! Иди крестного пожалей!

– Ну, крестненький,– поворачивая обеими руками к себе мою голову и заглядывая в глаза, говорил Ромка, – ну ты чего... Ну, простил меня? А то заплачу счас... Не серчаешь боле? А гостинца иде?

Скоро весь «Урюпинск в изгнании» восседал за воскресным столом. И я, как всегда, удивлялся, как это, большую часть жизнь прожив в Питере, семья сохранила не только уклад, характеры, но даже речь... Ведь ни взрослые на работе, ни Ромка в детском саду так не говорили, а дома, точно на верхнедонском хуторе, иной раз в их речи выскакивали такие диалектизмы, значения которых я и не знал, приходилось переспрашивать.

– Все... – ворчала Люся, поглядывая счастливыми глазами на деда, – возвернулся сокол с поля! Теперь пойдет дым коромыслом! Счас гостей наведет на мою голову!

– Так я назад в море уйду, когда ты не рада! – прищурился из-под чуба дед.

– Как жа уйдешь! А мне тута кулюкать одной! «Хорошо ли табе, рыба, без воды?»

– «А мне, бабочке, без милого дружка!» – подпел Ромка.

– Ты подумай! – ахнул дед. – Ты что же, и эту песню играешь?

– Ишо и приплясываю!

– А ну! Иде моя скрипка, уж рассохлась, небось... Кум, бери гитару... Ромка, тащи бубен... Коля, доставай гармонь! Счас врежем, врагам на страх!

– Во-во-во... – закричала Люся, – тольки нам бубна не хватало! Ешьте! Апосля будете в бубны колотить – дурью маяться!

Но через четверть часа Ромка, специально обувшись – «для стука», топотал каблуками «в три ноги» и самозабвенно колотил в бубен. Дед Коля, прижав скрипку к груди, выкрикивал-выпевал: «Ай, што у нас ранешенькя на дворе, щебятала ласточка на заре!» Коля-младший разводил на колене розовые меха саратовской гармоники с бубенцами, мне пришлось сменить гитару на балалайку... Женщины не удержались и тоже прошлись, притопывая, по половицам. Благо квартира на первом этаже... Ну, и мы, конечно, не прекращая игры и пения, прошлись маленько для памяти, ради праздника воскресного, чтоб на пузе сало не завязывалось!

Когда дед Коля, или Коля-старший, как звали его в отличие от Ромкиного отца Коли-младшего, приходил из плавания, праздники длились непрерывно! Потому и тосковал без него Ромка, и вздыхал:

– Иде-то наш Коля по морям таскается? Нам с тобой без него, крестненькай, и песни играть скушно. И Люся вон скучаить!.. И сплясать ей не с кем!

– Вот уж верно! – смеялась Люся, гремя посудой. – Вот ужо приплывет наш Магеллан, вот уж тады напляшется с ним твоя Люся... С плясуном-то с нашим. И года его не берут! Ведь уж седьмой десяток! А все угомону на него нет... Все бы он плясал! Танцор диско!

Время от времени от деда приходили радиограммы «Посмотрите в кладовке», «Посмотрите на шкафу» и даже «Все в бачке в туалете»... Там всегда лежали припрятанные дедом подарки: коробки конфет, духи и какие-нибудь женские причиндалы для Люси и дочки, бутылки коньяка и ликеров для зятя... Люся в моменты таких находок никого не ругала, а напевала себе под нос, чему-то улыбалась и вздыхала. А то принималась тормошить и целовать Ромку, а он визжал и вырывался.

Люся деда бешено ревновала. И как выяснилось, не зря!

Звонок телефона меня прямо-таки подбросил на кровати.

– Борюшка! – кричала в трубке Люся. – Хватай такси! Дед наш не то помирает! Перекосило всего! Кричит, тебя требует! Врачей к себе не допускает! Давай, родненький, скореича!

Через полчаса я ввалился в их квартиру.

– Люся, уйди! – стонал дед, лежа в кровати и засунув голову под подушку. – Уйди! Не желаю, чтоб ты меня в таком несчастном виде... Это дело мужское.

– Да господи ты, боже мой! – Люся выскочила из спальни.

Дед Коля высунулся из-под подушки:

– Поглянь! У двери не стоить?

– Да нет! Что с тобой?

– Ой, худо мне! – заорал дед так, чтобы жена на кухне слышала, и зашептал мне: – Спасай, кум, вчера у бабы загулял – челюсть по пьянке в стакане в ванной забыл! Вот табе адрес – выручай, брат!

Так мне открылся один из многочисленных секретов деда Коли и самый главный секрет его белозубой, как выяснилось пластмассовой, улыбки.

– Ну, что с ним? – кинулась ко мне Люся.

– Да ничего! Ерунда! Судорога лицевых мышц. Сейчас за заморозкой слетаю, авось поможет.

– Да ты нешто доктор! «Скорую» надоть!

– Да ты что! Они его мигом на стол операционный и всю рожу расковыряют ножами-то... Случай редкий. А я уж знаю, как тут помогать!

– Да где ж ты видал?

– Где-где! В Урюпинске! Там такое дело – сильно распространенное!

– Борюшка, голубчик, спасай. Жалко ведь де-да-то. Он ведь у меня один... Да ишо и ведь не старый, в силах!

– То-то я и чувствую, что в силах!

Роскошная женщина неопределенного возраста,

в халате, провела меня в ванную и оттопыренным мизинцем брезгливо показала на стакан с розовеющим протезом.

– Я даже испугалась! – сказала она, округляя глаза и передергивая плечиками. – Утром вхожу, и такой ужас...

Мне все казалось, что эту женщину я где-то видел прежде! Я еще залетел по дороге в аптеку и купил баллон с «заморозкой».

– Ну! Че ж ты так долго-то! – кинулась ко мне Люся.

– Пока нашел! Дефицит!

– На! Кобелячья твоя порода!

– Вот! – сказал дед Коля, вставая с постели и клацая зубами. – Другое дело! Вот и мелкая снасть, а без нее никак! Ох, за нее с меня в Англии семь шкур сняли! Как за «мерседес»! Ей-бо! Давай это... Заморозкой-то побрызгай на рожу чуток...

– Тебе, козлу старому, не на рожу брызгать надо, а в другое место...

– А я не против... Все жду, когда оно кончится! А оно с годами все злее! Так бы жил спокойно – внуком занимался...

– Ну, и чего не живешь! Люсе-то цены нет!

– А я что, не знаю! Святая женщина. Каждый день за нее Бога благодарю.

– Ну, и чего?

– А ты жил со святой-то? Ты мою Настеньку-то знал? А она мне по сю пору снится! Все боюсь Люсю во сне Настенькой позвать!

– Ты не пой! А это-то, торт-то энтот кремовый...

– Это Мерлин Монро, что ли?

– Вона где я ее видел... Похожа.

– Мерлин – женщина серьезная. Кого хочешь в грех введет! С Люсей, конечно, не сравнить... В Люсе душа моя!

– Ну, так что ж ты рискуешь...

– Кум, – сказал, неожиданно глянув на меня с какой-то собачьей тоской, дед Коля, – Люся старше моей Катерины на восемь месяцев...

– Ну, и что?

– Вот я третий десяток лет в куклы играю! И ты меня не суди!

– Да ладно, я и не сужу, удивляюсь только...

– Проживи с мое, апосля удивляйся... Ну что, Люся! – сказал он, выходя на кухню. – Накрывай на стол! Гони за пивом! Спас меня кум-ат! Как заново родился. Лицом маленько еще не владею, но отойдет...

– Господи! – сказала Люся, вытирая глаза уголком фартука. – А я уж так перепугалась... Как это лекарство-то называется, хоть бы знать. А то не ровен час...

– Антикойтус! – сказал дед Коля, отправляясь в ванную бриться. – Противосклеротическое средство. Сильно от забывчивости помогает.

– Знаш ли, крестнай, – под великим секретом сказал мне недели две спустя Ромка, – а у дедунюшки Колечки – зубы вынаются! Мне Люся сказала! Чтобы я опасно ходил, а то он другой раз их позабудет где, и свободно можно ногами наступить! Тогда никакое лекарство не поможет.

На хрена нам доктор Спок?

– Крестнай! – В телефонной трубке плохо сдерживаемые всхлипывания. – Иде ты заподевалси! Иде ты не едешь никак!

– Да что случилось, родной мой! Кто тебя обидел?

– Да, вот уж случилось, что забери меня к себе! Нет моих силов здеся оставаться!

– Да что ж за горе такое, Ромушка ты мой?!

Долгое сопение, сдерживаемые рыдания.

– Крестнай! Давай Ольгу в форточку выбросим! Она мне жить мешает!

Вон в чем дело!

– Роман Николаич, ты там один, что ли?

– Один покудова! Мама с Ольгой гуляет, а Люся говорит: «Отстань, не до тебя!» и в магазин по-мелась!

– Вот я ей дам «не до тебя»!

– Эх... крестнай...

– Погоди, золото ты мое! Сейчас я мигом! На такси прилечу! Я им задам, как моего мальчика заби-жать! Жди меня! Будь в надеже! И не реви! Ты ж казак! Хоперец!

– Я и то не реву!.. Ы-ы-ы-ы. Тока забери меня отсюдова скореича!

– Вот и не реви! Я с тобой!

Пока я добирался до крестника, вся происшедшая история встала передо мной как на ладони. Летом Коля-старший, Коля-младший и я разъехались по стране. Лето – для нас возможность заработать на сытую зиму. Перед самым нашим отъездом Люся-младшая родила Ромке сестру. Роды получились тяжелые, очевидно, женщины, по куриной своей хлопотливости, забыли про Ромку, во всяком, случае он впервые почувствовал свое одиночество и новорожденную сестру возненавидел!

До сих пор не понимаю, как мне это удалось, но Ромку я забрал со всеми игрушками к себе. Взял отпуск и был все время с ним. Он, бедный, исхудал, во сне всхлипывал и хватался за меня ручонками, потому что засыпал только у меня под боком и все время твердил: « Давай Ольгу на помойку выкинем!» Никакие мои уговоры не действовали. Бабы, как сказал примчавшийся из командировки дед, упустили парня. Мы стали ждать Колю-младшего для окончательного решения. Поскольку без отца предпринимать что-нибудь считали себя не вправе, да и неизвестно, чего предпринимать-то! Бедного мальчишку при одном упоминании о сестре кидало в злые слезы.

– Вот чего понаделали, козье племя! – имея в виду жену и дочку, говорил дед Коля. Никакие его уговоры не действовали, Ромка домой не шел!

Наконец, вырвавшись всеми правдами и неправдами из командировки, примчался Коля, и мы приняли общее решение.

В тот вечер я специально долго разговаривал с Ромкой про дом, да как там мама, да как там Люся... А он по ним уже очень соскучился! Он только пыхтел, сдерживая слезы, и возил автомобильчики по столу, который я ему выделил для игры. Время от времени звонили Николаи и спрашивали: пора или не пора?

– Допекаю! Потерпите. Как лампу с окна сниму, тогда и поднимайтесь.

Команда сидела во дворе. А мы с Ромкой в беседе уже дошли до той части, где я говорил о том, что родители, и дед, и Люся могут заболеть и даже умереть, потому что сильно о мальчике своем тоскуют. Голова у Ромки клонилась, но он шептал:

– Ну, и пусть...

Когда же я дошел до разговора о том, как по вечерам они сидят в нетопленой (почему-то обязательно нетопленой!) квартире и плачут и пожалеть их некому, две первые слезы капнули на автомобильчики и шепот сменился всхлипыванием. Я быстренько снял с подоконника лампу и, как бы мимоходом на кухню, открыл входную дверь.

– Ну, как он там? – прошептал, вползая, дед Коля.

– Потек.

– Слава богу!

Я сел за письменный стол. Ромка все возил свои машинки, когда в полной тишине два Николая вошли в комнату и молча стали на колени. Люся-млад-шая, обливаясь слезами, стояла за ними, потому что дед сказал: «Кинешься к нему, я те ремнем выдеру! Не посмотрю, что ты кормящая. Наворочали две дуры, вот теперь нам разгребать ваше художество! Такое дитю страдание устроили, куры нетоптаные!»

Ромка увидел их, обернувшись по-волчьи, через плечо, и набычился. Тогда, выждав длинную паузу, дед Коля тихонечко сказал:

– Роман Николаич! А Роман Николаич! Прости нас, Христа ради... Пропадаем ведь мы без тебя! Как есть, значит, пропадаем! Вся семья вразнос пошла...

Еще одна долгая, тяжкая, как железнодорожная шпала, пауза придавила нас. Наконец Ромка, не оборачиваясь, сказал:

– Крестнай! У тебя хоть наволока какая не то есть? Игрушки вот хоть бы собрать.

– Это я мигом!

Ромка сгреб все игрушки, свалил их в подставленную мною наволочку, завязал узлом.

– Ты-то без меня как тута?

– Да я-то уж как-нибудь, ступай, мой золотой, ты им нужнее...

– И то... Пропадают ведь.

И, кинувшись мне на грудь, залился слезами, с которыми выходила вся его тоска. Так я его, ослабевшего от слез, и передал в отцовские и материнские поцелуи. Но это прошла половина беды. Сестренку-то он все равно ненавидел. Дед Коля, который теперь спал вместе с Ромкой, с рук его не спускал, пожаловался мне:

– До того, волчара, злопамятный! Как мимо люльки идеть – так не то ширнеть ее чем, не то плюнеть... Кабы он ей чего не сделал! Совсем ведь глупой ишо! Эх, припоздали с сестренкой-то! Года б два назад родить надо бы, чтоб за одну грязь! А у них, вишь ты, то диплом, то кандидатская! А вот теперя у нас во всех депутатская! Сто раз голову сломаишь, как мальца в разум налаживать! Суродовали робенка!

Люсю-старшую, когда она предложила выдрать Ромку как следует, чуть не ударил, до того в гневе зашелся. Я деда Колю таким и не видел никогда.

– Хама вырастить хочешь! – кричал он. – Раба воспитать желаешь! Ты ли это! Что ты несешь, как не у нас деланная! Он ведь – первенец! Слыхала такое слово! Первенец! Нас не станет, на нем весь род наш... Он по всей родове от веку – воин! А ты из него выродка беспамятного слепить мостишься! Только пальцем тронь! Ты в уме ли, он сестру ненавидеть будет! А хто ему сестры ближее? Они, что ж, так и ста-нуть, как нонешние, врастопырку жить? Не вместе, а рядом – за чужой щекой зуб не болит.

– Ды привыкнет... Стерпится—слюбится! – только и смогла прошептать со страху Люся, которая никогда тоже не видела деда в таком гневе.

– Да счас-то на что ему такую муку терпеть! Кто его знаить, что его ждеть! А вы ему всю детству изгадите ненавистью этой! Это ж сестра его! Ему и ближе-то никого нет, а он ее ненавидит! А ну как ее спицей не то ножницами пырнеть!

– Да бог с тобой! Ты что, дед!

– Вот те и дед! Он же дурачок еще совсем! И ты за ним не соследишь! Вот мечтает ее в форточку выкинуть, а и выкинет! Ума-то ведь еще совсем нет!

Вероятно, доводы деда и его горячность на Люсю произвели впечатление, и она нам не мешала, только ворчала себе под нос слова осуждения. Но дед на нее только руками махал:

– Иди-иди к свому месту! И не путайся тута! Сказано тебе – сейчас упустим, апосля не наверстаем!

Люся-младшая притащила книгу доктора Спока, ища в ней ответа. На что два Николая в один голос сказали:

– На хрена нам доктор Спок? Он кто? Американец? Ну, вот пущай своих и учит! Что им смерть, то нам на пользу! Чему они нас научить-то смогут? Эдак и мы кого хочешь научим! Чужого-то! Вот хоть бы и американца! А у нас-то – свой, не в дровах, небось, найденный! Уж мы как-нибудь с ним сами, по своему разумению, по домашности. А у них вон не то в пробирке скоро детей выводить станут! На хрена нам этот Спок? Мы уж и в церкви спрашивали, что нам делать! Уж коли батюшка не знаить, а американец вон какой-то знаить!

В воскресенье сходили в церковь. Причастили Ромку. После праздничного обеда выгнали женщин на улицу с дитем гулять, а Ромку оставили за столом.

– Роман Николаич, – сказал дед, – вот что-то у нас дома мы не поздорову живем!

Ромка, по обычаю последнего времени, набычился.

– Нам это в страх и укоризну! Ведь весь дом на тебе. Нас-то, почитай, по полгода нету! Ты – хозяин, тебе решать! Через чего у нас такое настроение пошло, что и голосу твово не слыхать... И песни теперь не играешь, и не приплясываешь...

– Давайте Ольгу на помойку выбросим! – все так же, не поднимая головы и глядя в стол, пробурчал Ромка.

– Да она собака, что ль, на помойку-то ее... – не выдержал Коля-младший.

– Тогда в Дом малютки сдадим...

– А где ж ты про него слыхал? – ахнул дед.

– Да вон у нас, на Варшавской! И вывеска есть! Гуляют они тама...

У меня сердце заколотилось в голове. А дед Коля, несколько побледнев, рубанул:

– Ну, в Дом малютки, так в Дом малютки... Только сам понесешь!

Люся в ужасе всплеснула руками:

– Ай, не заигралися ли вы, казаки? Это ж надо такую дурь придумать! – но мужчинам возражать не стала, знала, что мы поступим так, как дед решит.

Коля-младший только в потылицу лез в задумчивости. Люся-маленькая плакала, но отца ослушаться не смела. А дед Коля стоял насмерть:

– Только такой крайней мерой! Только такой... – а за сердце хватался и в церковь каждый день ходил.

Выбрали самый поганый темный дождливый вечер. Оделись во все черное, словно на похороны. Собрали все детские рожки и пеленки в пресловутую наволочку. Ольгу – в коляску, Ромке – наволочку на плечо:

– Вези, сдавай родную сестру в инкубатор...

К нашему ужасу – повез! И принял поначалу, со старта, довольно резво. Так и шли, под проливным дождем без зонтиков: Ромка с коляской и наволочкой, мы – трое в ряд, а за нами – две Люси в полуобморочном состоянии. Люся-старшая все порывалась «прекратить комедию», но дед на нее так зыркнул, что она, поскуливая, отстала. Зыркнуть-то зыркнул, а валидол сосал!

– Крестнай! – сказал Ромка, не оборачиваясь. – Чего ты там бормочешь?

– Молюсь! Чай, ведь навек сестру-то сдаешь... Назад ее не отдадуть!

– Как, не отдадуть?

– Никак! Ей в Доме малютки даже имя поменяют. Все. Не увидишь ее боле никогда!

– Ну, и хорошо...

Люся чуть не заголосила.

Но шаги замедлились. И чем ближе подходили мы к воротам и глухому забору Дома малютки, тем медленнее шел насквозь мокрый Ромка. Наконец совсем остановился.

– Чего это? – спросил он меня, прислушиваясь.

– Это детишки в Доме малютки орут.

– Через чего ж они орут-то?

– Видать, жизня у них в инкубаторе-то дюжа сладкая! – сказал Коля-младший.– Может, исть хотят, може, мокрые лежат, а няньки кофей-какао хлещут... А кому эти детишки нужные? У них, небось, братьев нету, заступиться некому...

Ромка долго слушал детский плач, доносившийся из-за забора. Наконец решительно повернул коляску обратно:

– Ладно! Завтра принесем!

Дома я его как ни в чем не бывало мыл в горячей ванне. Ромка молчал. А когда намытый вышел в детскую, то стал против Ольгиной кровати и уставился на нее. А та заулыбалась беззубым ртом, замахала ручонками.

– Вя-вя, вя-вя... – передразнил ее Ромка. И, войдя в кухню, где все пытались пить чай, сказал деловито: – Ну, что сидите-то?.. Сами чай пьете, а Ольгу кто кормить будет? Она, небось, исть хочить!

Наутро дед и Люся поехали в церковь служить благодарственный молебен о воцарении мира в семье. А Ромка с родителями пошел гулять. Он шел впереди, никому не позволяя везти сестру. Катил коляску сам.

Один я остался не у дел, но я не жалею...

С другими тремя братьями и сестрой наши женщины таких ошибок, как с Ольгой, не совершали, и Ромка действительно скоро стал непререкаемым авторитетом для младших, поистине старшим братом, вторым отцом.