Текст книги "Охваченные членством"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

Организаторская шишка

– Мальчики, вы должны меня выручить! – сказала Ирина-Мальвина.

Серега сразу грудь выпятил, так ему выручать захотелось.

– А делать-то что? – Яна всякий случай спрашиваю. – Может, нас потом самих выручать придется.

– Газету выпустить! – говорит Ирина. – У меня в музыкальной школе сегодня экзамен по специальности.

– Не! – говорю. – Не! Не пойдет!

«Ишь, – думаю, – шустрая какая! Она и в музыкальной школе, и в рисовальном кружке, и звеньевая,

и в редколлегии... И везде сама напросилась! Ее все хвалят – какая разносторонняя девочка! Если разносторонняя, пусть и разрывается в разные стороны!»

И тут Серега говорит:

– Не волнуйся! Все будет в порядке! Такую газе-, ту выпустим, закачаешься!

– Ничего себе! – говорю я. – Как же ты ее выпустишь, если, кроме танков кривых, ни ты, ни я ничего рисовать не умеем, нам по рисованию двойки не ставят только потому, что там вообще никому двоек не ставят...

– А это что? – хватает Серега мою руку и давай по башке своей стриженой водить. – Нащупал шишку?

– А что? – спрашиваю. – Здорово треснулся?

– Да нет! – говорит он. – Я тут у нашей соседки книжку нашел научную, «Френология» называется. Про то, как по строению головы определять способности! Вот пощупай, у меня тут выпуклость есть, а у тебя небось такой выпуклости нет!

Я пощупал. Действительно, у меня такой выпуклости нет. И так мне захотелось Сереге щелбана закатать! Уж больно он своей шишкой гордился, словно много лет ее выращивал и добился наконец!

– Это шишка организаторских способностей. Понимаешь, я природный организатор! Нарисовать стенгазету – это каждый дурак сумеет, а вот правильно все организовать – только у кого есть специальные способности!

– Ну и что! – говорю. – Ты что, этой своей шишкой газету рисовать будешь?

– Я все организую! Научно! С минимальными затратами!

В пустом классе мы приготовили краски, кисти и два листа ватмана. А после уроков наловили и за-

толкали в класс ребят, которые могут заметку написать или заголовок нарисовать.

– Коля, – говорим, – Колечка, иди сюда!

Он, конечно, подходит, а мы его раз в пустой класс, а уж там на доске написано, кому что делать. Сначала ребята в дверь колотились, потом стали проситься жалобно:

– Мне на секцию надо!

– Мне за братом в садик идти!

– Ничего! Ничего! – говорит Серега. – Все в ваших руках! Чем скорее нарисуете, тем скорее домой пойдете!

– Ну ладно, – говорит Витька, наш отрядный художник. – Будет вам газеточка!

Они стали шушукаться и хихикать.

– Эй вы! – говорит Серега. – Не вздумайте обмануть! Как нарисуете, давайте мне ее под дверь. Пока не посмотрю, вас не выпущу!

– Ладно, ладно! – говорят. – Уже рисуем.

Через час просунули нам газету. Прекрасная газета. Мы пошли с ней вниз к нянечке, говорим:

– Баба Саня, там на втором этаже кто-то ребят в классе закрыл...

А сами бежать. А то ловили мы их по одному, а теперь их много.

– Вот она, – говорил по дороге домой Серега, – организаторская шишечка! – Он шел без шапки, и снежинки таяли у него на затылке, и от головы шел пар.

А когда мы утром пришли в школу, у нашего класса была толпа. Тут не только наши ребята были, но и даже из других классов.

– Вот, – подмигнул мне Серега, – вся школа любуется нашей газетой.

Но газет-то оказалось две! Одну мы уже видели, а рядом с ней висела другая. «Швабра» – специальный выпуск. Не успел я на себя карикатуру рассмотреть, подбегает Витька-художник да как треснет Серегу по лбу линейкой! Тут они все на нас как набросятся! Хорошо, что звонок прозвенел. Но у Сереги и у меня головы от шишек уже стали бугристые, как картофелины. Теперь и не разобрать, какая шишка у Сереги организаторская.

– Эх, – сказал Серега, когда мы плелись домой, – и зачем только я им два листа ватмана дал! А вообще-то, – добавил он, – я вчера в Большой советской энциклопедии прочитал: лженаука эта самая френология. Чепуха одна, а никакая не наука!

«Козлов и Баранов»

Около нашего дома до войны стояла школа. Но в войну ее разбомбило. И мы, конечно, не могли помнить, какая она была. Мы же с Серегой тогда еще не родились. Мы видели только место, огороженное щитами, и надпись: «Вход воспрещен». Школу собирались на будущий год начать восстанавливать. Мы, конечно, мечтали в новую школу поблизости от дома ходить – тогда и во вторую смену учиться не придется.

Но пока мы учились в школе около вокзала. Туда можно доехать на трамвае. Три остановки. И остановки длиннющие, если, конечно, пешком. Есть и другая дорога: через дырку в заборе, через железнодорожные пути, через овраг, опять через забор – и пожалуйста, сразу в школьном дворе.

Этой короткой дорогой нам ходить строго-настрого запрещалось. Да мы и сами понимали, что опасно: маневровые паровозы туда-сюда разъезжают, попасть – пара пустяков.

Но довольно часто положение у нас было просто безвыходное. Все первое полугодие мы ходили во вторую смену, к часу дня. А если вдуматься, вторая смена – это что? Вечером после школы сразу уроки выучишь и все утро – гуляй! И вот тут-то мы с Серегой обязательно про время забывали. И довольно часто приходилось нам скакать через рельсы, так что только паровозы свистели да тетки-стрелочницы нам вслед флажками грозились.

Наконец нам учительница объявила:

– После каникул приходите к половине девятого утра!

Мы, конечно, «ура» закричали! Во вторую смену одни малявки учатся, раз мы в первую – значит, уже большие!

И вот надо же такому случиться: в последний день каникул я забыл маму предупредить, что мне в первую смену идти. Да еще перед этим я был в цирке, на елке, и мне там так понравилось, что я полночи уснуть не мог. Все мечтал, как я стану клоуном. А потом как будто меня выключили! Так что, если бы Серега за мной не зашел, я бы, может, до вечера не проснулся. Пока оделся, пока сумку с книжками схватил – времени совсем не осталось.

– Эх! – говорит Серега. – Была не была! Давай напрямки!

– Опасно, – говорю.

И правда, страшновато. Оно и днем-то по путям бегать – не в кино сидеть, а утром-то еще и темнотища, как в чернильнице.

– Ничего! – говорит Серега. – В темноте-то еще и лучше, стрелочницы не увидят.

– А если маневровый?

– Что мы, дураки – под поезд соваться?

– А если поперек состав стоит?

– Под вагоны не полезем. Решено.

И мы побежали. Бежать было трудно: во-первых, темно, а во-вторых, дорожка накатанная, скользкая – куда ногу ставить, непонятно.

Далеко-далеко помаргивал красными и синими огоньками вокзал, светил желтыми квадратами окон. И от этого рядом с нами было еще темнее и страшнее. Наверно, потому мы через пути скакали, будто антилопы африканские. Как валенки не потеряли – удивительно.

Только когда в овраг съехали, бухнулись в сугроб, смогли дух перевести.

Снег мягкий, пушистый... Над оврагом луна, которую на улице из-за фонарей совсем не видно. Тихо. И только в ушах бух-бух-бух! Потому что неслись как ненормальные.

– Ну теперь ерунда осталась! – говорит Серега. – По оврагу до вокзала, через забор – и мы в школе!

И мы опять припустили бегом, и вместе с нами над оврагом понеслась бледнеющая луна, потому что с другой стороны небо уже начало зеленеть, наливаться светом. Вдруг Серега – он первым бежал – как грохнется! И я через него вверх тормашками. Смотрим, мешок какой-то!

– Во! Понакидали тут на дороге барахла всякого! – говорит Серега да как мешок этот ногой наподдаст! И сразу: – Ой-вой-вой!.. Да что тут, кирпичи, что ли!

– Серега, – говорю, – будь там хоть золото, хоть что... Мы в школу опаздываем! Давай, побежим!

– Стой, погоди! – говорит Серега. – А может, и правда золото? Слушай! Точняк! Этот мешок ворюги из поезда выкинул и...

У меня от этих слов почему-то мурашки по спине побежали.

– Этот мешок твой? – говорю. – Оставь его в покое!

Но Серега уже завелся.

– Слушай, – говорит, – давай посмотрим, а? А если что – в милицию заявим!

– Да? – говорю. – А в милиции спросят: «Как это вы, голуби, на железнодорожные пути попали? С какой такой целью?» Еще и штраф за хождение в неположенном месте влепят!

– А если он ворованный?

– Тем более не лапай! На нем отпечатки пальцев! И не топчись тут! Следы затопчешь!

– А если ворюги раньше милиции придут! Уволокут мешок, а потом их ищи-свищи!

От этих слов мне еще страшнее сделалось! Может, ворюги – поблизости! Сейчас сунут финку в бок – и привет! Наверно, и Серега об этом подумал, потому что замолчал. Только сопит в темноте. А темно-то стало, будто мы в глубокий колодец упали. И луна эта тоже! Ушла за облака, и как будто ее выключили.

– Все! – шепчет Серега. – Нас же весной в пионеры будут принимать, а мы сдрейфили! Разве пионеры дрейфят?

– Развязывай! – говорю. – Была не была!

– Ого! – говорит в темноте Серега. – Тут еще и чемодан валяется.

В этот момент над нами по насыпи прошел паровоз с зажженными фарами. Он шел очень быстро, но все же мы успели разглядеть и вещмешок с лямками, и чемодан, а дальше в черной тени мелькнуло что-то странное – вроде бы сапоги...

– Ы-ы-ы-ы-ы! – вдруг завопил Серега, сбивая меня с ног. И мы от страха даже немножко пробежали на карачках, но быстро выдохлись.

– Бежим! Бежим! – бормотал Серега. – Там этот... Там – покойник!

И мы рванули бегом во всю силу. И отбежали уже далеко, но одновременно спохватились, что сумки-то наши там на дорожке остались.

– Во! – остановился Серега. – А сумки как же?

– А давай сейчас со всей силы побежим, схватим сумки и на насыпь! А там не страшно! Там фонари!

– Как раз через покойника и кувырнемся! – сказал Серега.

– Ас чего ты взял, что это покойник? – говорю я, потому что меня прямо от страха трясет. – Может, просто пьяный валяется?

– Пьяный еще хуже! – отвечает Серега. – Покойник что тебе сделает?! А пьяный привязаться может.

– Не! – говорю. – Раз он валяется, значит, вообще ничего не соображает.

Мы так разговариваем, а сами потихонечку назад идем. Куда мы без сумок – там и учебники, и тетради. И тут выплывает эта самая луна! И освещает часть оврага.

И мы ясно видим и мешок, и чемодан, и наши сумки, и сапоги. И видно, что они не сами по себе, а на ногах человека, только человек весь в тени.

– А может, это и не мертвец? – говорю.

– Ха! – говорит дрожащим голосом Серега. – А с чего бы он тут разлегся, как на пляже. Нет, брат, его воры ножом пырнули и столкнули с поезда, а теперь, того и гляди, за вещами придут.

– А если он живой? – говорю.

– А если они счас придут?

Но мне уже не было так страшно, как вначале. Я подумал, что если там в снегу человек, ясно, он двигаться не может! А раз не может двигаться – замерзнет! Вон, какие холода стоят!

– Серега! – говорю. – Как хочешь, а надо человека выручать. Это же наверняка наш, советский человек, он же в наших советских сапогах!

И мы медленно-медленно, держась друг за друга, подошли поближе и теперь уже смогли разглядеть извалянную в снегу шинель.

Я как шинель увидел, у меня страх вообще пропал. Потому что это такая же шинель, как у дяди Толи, как у моей мамы. Суконная, колючая, в общем, наша русская шинель...

– Дядя! – позвал я. – Дядя! Вам что, плохо?

Человек еле слышно застонал. Голая, без перчатки рука его стала бессильно хватать снег, словно человек хотел зацепиться за него, чтобы приподняться.

– Давай! Давай! – засуетился Серега, не раздумывая, бросаясь к этой руке. – Он раненый! Давай переворачивай!

Обрывая ногти о сукно, мы навалились изо всех сил и перевернули человека на спину. Это был офицер. На груди у него на пуговице висел фонарик. Серега потряс его – фонарик вспыхнул. У офицера было белое как снег лицо, но снег на лице таял! А в углу рта накапливалась черная пена, из которой медленно потекла струйка крови.

– Дяденька! Товарищ! – закричал Серега, срывая с головы шапку и вытирая офицеру лицо. – Что с вами?

– Людей... позовите... – прохрипел человек.

– Счас! Счас! – суетились мы.

Офицер шептал:

– Оружие у меня... Документы... Чтоб не пропали... – и длинно, с каким-то булькающим присвистом вздыхал.

– Дяденька, миленький! – умолял Серега. – Мы счас! Только вы не умирайте!

– Ладно! – решил я. – Ты сиди с ним, я на вокзал побегу.

Никогда в жизни я так не бегал. До вокзала-то далековато, и когда я вскарабкался на платформу и увидел начальника станции, то ничего не мог говорить, а только махал руками и хватал воздух ртом, как рыба.

Хорошо, что начальник станции сообразил, что я не припадочный, и потащил меня в диспетчерскую, а когда я все рассказал, тут же по телефону вызвал милицию, воинский патруль, «скорую помощь» и санитара с носилками из вокзального медпункта. Так что назад мы бежали уже вшестером: патрульный офицер, два солдата, медсестра, милиционер и я.

Взрослые бежали быстрее, а я приотстал. Вдруг впереди блеснул фонарик и Серегин голос прокричал:

– Стой! Стрелять буду! Не подходи!..

Я протолкался вперед и в свете фонариков увидел Серегу. Он сидел на снегу, держа голову офицера на коленях, а в руках у него качался направленный на нас револьвер.

– Серега! – закричал я. – Не стреляй! Это я! Это мы! Свои!

Серега уронил наган и заревел.

– Что? Не дышит? Умер?!

– Жив... Только без сознания... – всхлипнул Серега.

– Что ж ты ревешь?

– Страшно...

Медсестра склонилась над лежащим офицером.

Патрульный поднял из снега револьвер.

– Стрелять, стало быть, собрался? – спросил он, усмехнувшись.

– Угу! – сказал Серега, еще всхлипывая. – Я думал, это ворюги...

– Есть такая штука – предохранитель. Не слыхал?

– Какой еще предохранитель?

– Вот этот, – показал офицер. – Пока с предохранителя не снимешь, не выстрелит... Может, оно и к лучшему, что не слыхал, – добавил он грустно. – Сестра, что с ним?

– Его ворюги, наверное, финкой пырнули! – предположил я.

– Каки таки ворюги!.. – проворчала медсестра, хлопоча над раненым. – Легочное кровотечение у него. Видать, старая рана открылась. Давайте-ка, ребятки, его скоренько. Дело нешуточное...

И, торопясь за солдатами, что, надсаживаясь и скользя на узенькой тропке, тащили носилки, все приговаривала:

– Господи, боже мой! Сколько же я их за войну перетаскала! Вот уж десятый год, как войны нет, а она все людей догоняет...

Серега и я торопились за ней следом, сзади пыхтел пожилой милиционер, сгибаясь под тяжестью мешка и чемодана.

– Эй, мальцы! – сказал он нам. – На вокзале прямо ко мне в дежурку. Протокол составим.

Мы обмерли.

– Ты – Козлов! Я – Баранов. Настоящую фамилию не говори! – зашептал Серега. – Учимся в пятнадцатой школе. Сюда пришли с горки покататься... По путям не шастали!

Милицейский старшина – пожилой, и, наверно, молено удрать. Но, во-первых, обо всех возможностях «оторваться» я думал, когда они уже исчезали, во-вторых, как же бежать, не сговорившись с Серегой? А в-третьих, я так устал от бега, что шел в каком-то отупении.

Старшина привел нас в дежурку, но не в ту комнату, где за барьером что-то кричал в телефонную трубку дежурный офицер, а перед ним рыдала тетенька. Он провел нас в другую, следующую. Здесь было темновато. Топилась печка, и на деревянном топчане, укрытый тулупом с головой, спал человек. Торчали только его ноги в милицейских галифе и дырявых шерстяных носках.

– Во-о-о-от... – сказал старшина, пропихнув нас пузом в дверь комнаты. – Во-о-о-о-от! Разоблакайтесь! Тута тепло... Во-о-от...

Он со стоном скинул мешок, бухнул в угол чемодан и стал распутывать серый башлык с красным кантом. Не торопясь снял шинель, повесил ее к печке, остался в стеганой безрукавке... Сменил валенки на домашние тапочки.

– Во-от... Счас первое дело – чайку! Тут у меня всякий припас есть, ежели, конечно, Сысоев не съел... Я уж от него прячу. А что это вы по сю пору в польтах паритесь? Разоблакайтесь! Разоблакайтесь!

Пришлось раздеваться.

– Вона как взмокши! – приговаривал он, стаскивая с меня курточку. – Ну-кось накинь! – Он подал мне старый китель.

– Мил ты мой! – сказал он, раздевая Серегу. – Один как мышь мокрый, другой до сердцов иззяб.

Он усадил нас к печке, сунул в руки обжигающие кружки с черным чаем.

– Таперя до поту пейтя! Опосля обсохнитя – и домой! Ноне – двадцать пять градусов, по радио сказали, можно в школу не ходить!

– Как?! – заорали мы одновременно с Серегой.

– А так! По случаю, значит, холодов учащимся младших классов разрешается занятия не посещать.

Сидеть дома, значит. Что, подфартило? – подмигнул он нам. – Почитай, каникулы вам Дед Мороз продлил!

«Вот это да! В школе за прогул не попадет! Теперь самое главное – смыться отсюда... Только вот я забыл, кто из нас Козлов, а кто Баранов», – подумал я.

– Во-о, – сказал старшина, доставая два бутерброда с маслом. – Это вот тебе, а этот тебе... У меня тут и подушечки имеются, самые, значит, полезные от дремоты конфеты. – Он сунул нам кулек с конфетами.

Мы прихлебывали чай, стараясь не обжечься о края алюминиевых кружек.

– Сысоев, а Сысоев, – позвал милиционер, – вставай чай пить.

Ноги в дырявых носках зашевелились, и второй милиционер, что спал на топчане, поднялся. Совсем молодой парень, белобрысый и взъерошенный.

– Ну-ко! – подал ему кружку старшина. – Бери хлеб, вон подушечки...

Сысоев, грея ладони о кружку, спросил:

– Что за пацаны, Иван Кондратич?

– Да вот... офицера отыскали. Видать, домой охал, соскочил с поезда, чтобы покороче... А рана-то и открылась. Хорошо, пацаны его не бросили, а то бы замерз.

– Да! – сказал тощий Сысоев. – Нынче такие холода. Как в сорок первом. Сколько людей тогда померзло. Вот я, Иван Кондратич, в блокаде с пер-ного до последнего дня. Все девятьсот дней. Это ведь и весны были, и осени, и лето, а мне все, как вспомню, одна зима мерещится. Зима и все... Лето совсем не помню.

– Да что ты с голодухи-то вообще помнить мог! Робенок ведь был совсем.

– Я на юг работать переведусь, – сказал Сысоев. – Уж больно я мерзну. И зиму эту прямо не могу выносить.

– Тебе, Коля, жениться бы надо, – посоветовал старшина. – Жениться, детишков завести... Ты душой застыл...

Сысоев ел, словно бы не соображая, что делает. Не успели мы по одной подушечке съесть, а он уже пол буханки умял и две кружки чаю выпил.

Он тянул к огню худые жилистые руки и дрожал.

– Два часа всего и походил по платформе, а вот никак не отогреюсь, – виновато улыбнулся он.

– Знаешь, – предложил Иван Кондратьевич, – сходи-ка ты в баню, погрейся. Попарься, значит, от души – и домой на боковую. А я за тебя тут подежурю...

– Вторую смену? – ахнул Сысоев. – Да как же? Вам же домой надо!

– Дом, Колюшка, это где люди, родные да близкие.. . А все остальное – помещение. Что мне там делать? На фотографии глядеть? Ступай, ступай погрейся... А тут ничего серьезного по случаю морозов не предвидится. Дальних поездов боле не будет, а шпана вся по малинам греется... Они, брат, себя берегут! Ступай.

Сысоев стал торопливо одеваться.

– Это, что ль, пострадавшего вещи? – кивнул он на мешок и чемодан. – Адрес имеется? Давай, я отнесу.

– Отнеси! Отнеси! – сказал Иван Кондратьевич, подливая в наши кружки чаю. – И адрес имеется. Только ты в камеру хранения отнеси, а не по адресу... Он ведь не помер. Жив еще офицер-то этот. Его в военный госпиталь повезли. Небось сюрпризом ехал, раз его не встречал никто. Небось его и не ждут, чего людей зря баламутить? Поправится – сам придет.

Суток через десять справимся: как да что. Вот тогда нсчци-то и сообразим, куда доставлять... А может, бог даст, и сам придет за вещичками-то... В камеру хранения давай. И пущай по всей форме «сохранку» выпишут. Ты, Сысоев, проследи.

Сысоев ушел.

– Ну, напились? – спросил нас старшина, когда мы отвалились от кружек.

– Да, – сказали мы с Серегой. – Спасибо. Прям на целый день напитались!

– Ну, вот и ладно, – сказал Иван Кондратьевич, – счас по морозцу домой прибежите, как раз и позавтракаете.

Он присел к столу, зажег настольную лампу. Надел очки.

– Та-а-ак... – Макнул вставочку (вставочка – это ленинградское слово, так называли деревянную ручку с металлическим пером.– Б. А.) в чернильницу, долго рассматривал перо и снимал с него пылинки. – Так, значит: про-то-кол... – продиктовал он себе по складам.

Нас будто кипятком облили.

– А может, не надо протокол? Иван Кондратич? – заныл Серега.

– Как это не надо? – удивился старшина, старательно водя вставочкой по листу. – Очень даже надо... Протокол по факту происшествия. Положено. Как фамилии-то?

– Козлов и Баранов, – уныло грянули мы.

– Во как! – удивился старшина. – Это такая вывеска была до революции на одной парикмахерской: «Стрижем, бреем! Козлов и Баранов». И вы, значит, Козлов и Баранов. Не родственники?

– Нет, – отказались мы.

– Однофамильцы, значит?

– Угу.

– Бывает... А по именам, значит, непременно Иван и Василий... Так?

– Угу.

– Понятное дело, – сказал старшина, снимая очки. – Ну что, Козлов и Баранов, благодарю вас за спасение человека. – Он пожал нам руки своей крепкой горячей рукой. – Непременно сообщим в школу о вашем благородном поступке.

– А чего? – озадаченно спросил Серега уже в дверях. – Мы правда, что ли, благородный поступок совершили?

– Обязательно, – сказал старшина. – Оробей вы или там на других понадейся, так замерз бы человек. Так что – спасли! И никаких тут сомнений быть не может. А по путям все же не шастайте! – как бы между прочим добавил он. – А то, не ровен час, останутся от вас рожки да ножки! Вот так-то, Козлов и Баранов.

Мы уже далеко от вокзала отошли, когда Серега опомнился:

– Стой, а как же он в школу сообщит? Он же номера не записал!

– Ты что, воще! – сказал я. – Про кого он сообщит? Про Козлова и Баранова? «Не записал»! Ты что думаешь, Иван Кондратьевич дурачок, что ли? Ты думаешь, он не понял, что ты такой же Козлов, как я Баранов?

– Это ты Козлов! – поправил меня Серега. – Да-а-а, жаль, конечно... Как ты думаешь, а этого офицера вылечат?

А я вдруг вспомнил, как он на снегу лежал. Этот офицер. И какие у него тяжелые вещи – наверно, подарки вез... Его ждут... может, дети, может, мать-старушка... а он...

– Ты чего? Чего... – заволновался Серега.

– Что «чего»?

– Ну раскис чего, спрашиваю.

– Я не раскис. Мне просто их всех жалко.

– И мне, – вздохнул Серега. – Ты снегу поешь, слезы пройдут.

Так я и сделал.

И мы пошли домой.