Текст книги "Охваченные членством"

Автор книги: Борис Алмазов

По дороге в Чехословакию простудился известный поэт Николай Доризо. Он кашлял так, что на столах в вагоне-ресторане звенели и сами собой двигались стаканы и бутылки. Ему душевно сочувствовала вся писательская делегация, что ехала в Братиславу.

– Ничего! – успокаивали поэта. – Вот приедем на место, купим горчичники! Дело-то плевое. Один вечер под одеялом полежишь – и как рукой!

Но в Братиславе горчичников не оказалось ни в одной аптеке. Больше того, аптекари и аптекарши не понимали, о чем идет речь, а переводчик путался в объяснениях и заикался.

– Враги! – сказал романист. – Делают вид, что не понимают! Все понимают! Вот они, дубчики, что понаделали...

– Какие они враги! Они – славяне! – возразил писатель-деревенщик.

– Так почему же, почему? – стонал Доризо, выворачивась от кашля, как варежка, наизнанку.

– Придурки,– пояснил со вздохом деревенщик.

– Да что мы, в конце концов, не советские люди?! – возмутился парторг делегации. – Нет таких трудностей, которые не могли бы преодолеть большевики! Сами изготовим.

В ресторане были украдены баночки с горчицей. Ею густо намазаны листы газеты «Руде право» и в них запеленут весь Доризо.

Хат-дог! – удовлетворенно ввернул новое слово романист. – Счас продерет – и как рукой...

Но не успели романист, деревенщик и парторг выпить чешского пива, как Доризо стал распухать и вываливаться из газеты, будто повидло из пирожка.

– Ты че! Ты че!

Поэт заводил глаза и терял сознание.

– То аллергия! – констатировал врач «скорой помощи». – Мог бути летальнего исходу. Отчего то ост? Не могу зразумет.

– Может, от горчицы? – робко предположил романист, когда Доризо увезли, и они, оставшись втроем, допивали пиво.

– Да что от горчицы может быть?! Горчица, она горчица и есть! Небось, не наркотик! – убежденно сказал деревенщик.

– Слаб поэт оказался! – констатировал романист.

– Да, – согласился парторг. – А еще лауреат.

– Братцы! – закричал, выплюнув кусок хлеба, намазанный горчицей, деревенщик. – Так она же сладкая! Вот так славяне! Вишь, каки придурки! Чуть лауреата не угробили!

– И горчица-то у них не как у людей! – сказал парторг. – Точно, народ не в себе! Вот они, дубчики-то, что понаделали!

– Ну, почему же... Пиво у них хорошее! – примирил их романист, слывший большим либералом.

В Чехословакии, в Братиславе, поэт Василий Субботин мерз ужасно!

– Ах! – бормотал он. – Я заболею! Я простужу голову!

И шел красными пятнами, и хватался за свои роскошные седые кудри. Был он красив. Седовласый, кудрявый, в синем костюме и белоснежной сорочке, и даже ранение в лицо и некоторое косоглазие после ранения его не портили.

Но был он вспыльчив, капризен... В нем странным образом уживались неимоверное самоуважение, глобальная уверенность в исключительности всего, что он ковырял, скосив слепой глаз, в своей записной книжке, с удивительной закомплексованностью и ранимостью на грани скандала!

– Ведь это надо сообразить – не взять шапку! У меня дома такая хорошая шапка! А я не взял свою шапку! Понадеялся на какую-то кепочку, а надо было взять шапку! – И он смотрелся в зеркальце. За внешностью своей он очень следил. Носил в нагрудном кармане расческу в чехле и часто перед зеркалом причесывался.

– Ах, я пропаду! Мне надо беречь голову! Ах...

– Пойдемте да купим шапку! Здесь можно хорошую купить. В России наверняка такой не найдете...

Мне удалось затащить Субботина в меховой магазин, где действительно было полным-полно всяких дубленок, жилетов и кожаных пиджаков. И он принялся примерять шапки.

– Ах, нет! Ах, мне этане идет! Эта мала! Ах, нет...

Он вертелся перед зеркалом, как женщина, щурясь изо всех сил. Ни черта, наверное, он не видел своими прозорливыми поэтическими очами без очков. Очки он имел, но прятал.

– Ах, нет! Ну что вы мне советуете! Вы же не понимаете! Это копна... овин какой-то... сноп. Нет и нет!

– Покупайте! Не понравится, я у вас ее возьму!

– Нет! Нет! Ах! Ни за что! – но шапки не снимал.– Я не могу носить на голове такое! Нет!

– Почему? Замечательная шапка. Модная и красивая!

– Я не могу! Такой овин на голове носит Евтушенко.

Он ломался с полчаса, наконец его осенило:

– Я подарю ее моему Мише! Это – зять. Ему нужен подарок. А шапка не испортится же, не испортится за два дня? Ведь правда? Ей ведь лучше на голове, чем в чемодане? Правда же? Да! Решено! Я подарю ее ему, Мише! – И он все никак не мог оторваться от зеркала. Все охорашивался, все постукивал шапку ладошками, придавая ей легкий, одному ому только видимый шарм.

Но все же, когда мы возвращались в гостиницу, он ныл:

– Вы втравили меня в эту глупую затею! Я теперь как пугало! Надо мной все будут смеяться! Не могу же я, как Евтушенко, таскать на голове овин. Он ходит вот в такой же канадской дребедени: черте что, п не шапка!

Но в гостинице пышная ухоженная дебелая дама-портье с огромной хризантемой на плече, в последнем приступе красоты и косметической молодости, глядя на Субботина, потрясенно всплеснула ручками:

– Ах! То найпрекрасне! То луке! Як то красно!

Настоящая русская шапка! Як то красно!

– Да! – торопливо хватая ключи и заливаясь румянцем, пробормотал поэт. – Да! Сибирь, знаете ли... Дальний Восток!

В лифте он хмыкал и прихохатывал:

– Не мог же я огорчить ее! Не мог же я сказать: «Мадам, эту русскую шапку мы купили тут за углом!»

А им, иностранцам, все равно! Ах, ну – пугало! Форменное пугало! – И он с удовольствием смотрелся в зеркало лифта. – Вылитый Евтушенко. Овин! Натурально овин! Кошмар, а не шапка!

Через год я увидел его в Москве с русской шапкой на голове. Он гордо нес ее как символ своей родины – Сибири!

А как же зять Миша?

Этот ковбойский анекдот рассказывается так:

«Ковбой Гарри пришел в салун, кинул на стойку доллар, получил рюмку виски, но шальная пуля ее разбила.

Кинул на стойку второй – последний доллар.

Рюмка виски... Шальная пуля...

С тяжелым вздохом Гарри поправил шляпу, вышел из салуна.

Свистом подозвал своего верного мустанга. Вставил ногу...»

Тут рассказчик делает вид, что забыл слово.

И слушатели подсказывают:

«В стремя!»

«В задницу! – кричит счастливый рассказчик. – Ему не везло в тот вечер...»

Профессор Ленинградского института театра, музыки и кинематографии, любимый студентами, красивый, интеллигентный, острослов, веселый и язвительный человек, Евгений Колмановский любил слушать мои песни под гитару. В Доме творчества

Писателей в Пицунде, где я единственный раз в жизни отдыхал со своим шестилетним сынишкой по писательской путевке, он частенько приставал ко мне:

– Хватит трепаться! Айда романсы петь!

– Петь так петь! – Я брал гитару и пел.

Естественно, «на голос» шли писатели.

Колмановский ревновал.

– Завтра, – говорил он, – уйдем куда-нибудь подальше. Только своей компанией. А то опять эта сволочь писательская набежит. На романсах не даст сосредоточиться! Ребенок, я точно говорю? Ты со мной согласен, начинающий бандит? – спрашивал он моего сынишку.

– Айда купаться! – отвечал Богдан.

– Вот. Ребенок со мной согласен. А купаться много вредно. И темно уже.

– А Тарас купается.

– Умные дети уже давно молока напились и на горшках сидят, а ты тут с отцом шляешься! Прекрати ныть!

В тот вечер он вдруг сам приволок гитару, заговорщицки перешептался с десятком отдыхающих, которых чем-то выделял из остальной писательской массы.

– Вечер обещает быть роскошным. Жена отыскала большую заброшенную беседку, будешь там как кабальеро. И вокруг ни души! Ни одной писательской рожи. Я точно говорю, ребенок? А? Юный гангстер!

– Айда лучше купаться!

– Прекрати! А то немедленно отправишься на горшок и спать!

– А Тарас купается!

– Не бери пример с хохлов и приобщайся! Гордись отцом! Ты гордишься отцом, маленький негодяй?

– Я купаться хочу!

– Вот стервец какой! Просто до изумления стервец!

Богдан брал дядю Женю за руку и, заглядывая ему в глаза, говорил:

– Купаться?

– В беседку!

– А купаться?

– Там будет видно... Удивительно упрямый стервец. Неужели и я был точь-в-точь такой же? Как-то со временем позабылось!

В беседку пробирались через густые колючие кусты по каменистой тропинке. Дамы повизгивали, мужчины прихохатывали. Звенели бутылки и стаканы в авоськах. Колмановский, в белых туфлях и белых брюках, мерцал в сумерках, как путеводная звезда.

– Богдан! Вперед, за мной! Мы с тобой как первопроходцы. Хотя вообще-то ты – первопроходимец. Шельмец этакий!

Деревянная заброшенная беседка была вся увита какими-то абхазскими лианами. Расстелили газеты на осклизлых зеленых старых скамейках. Но не успел я спеть романс, как он вдруг наклонился к моему уху и прошептал:

– Маэстро, тебя ничто не беспокоит?

– Нет.

– Посторонний запах...

– Нет.

– Богдан, тебе нравится здесь?

– Фигвам, – одобрил беседку мой сын. – Тута можно жить кабутто индейцы.

– Ты сильно заблуждаешься, любезный друг. Здесь не то что жить нельзя, здесь и минуту пребывать вредно. Даже опасно. Особенно для такого проходимца, как ты. Отец, ты не следишь за отпрыском.

Ты вообще куда приехал? К морю или по каким-то помойкам шляться? Уходим! Немедленно уходим к морю.

– Купаться?

– Надеюсь, что нет. А здесь ужасно! Сыро и душно, и темно! И ничего не видно. Ты согласен, негодяй?

– Тута хорошо. Тута фигвам!

– Фиг с ним, дорогой маэстро! И быстро уходим к морю!

Вся компания покорно тронулась в обратную дорогу. Богдан заскакал по камням впереди, а Колмановский приотстал. Когда я оглядывался, то видел, как он что-то старательно вкручивает в землю правым ботинком.

– Представляешь, какой кошмар, – сказал он шепотом, нагоняя меня. – Тут кругом нагажено! И я ступил! Ногой! Запах ужасный! Что делать? Допустим, ступню я оттер, но под каблуком... Немедленно пробежка по пляжу! По песку! Бегом! За мной, маленький пират! Такое невезение! Что за невезучий вечер!

На совершенно пустом пляже под тентом сидел украинский писатель Плачинда с внуком Тарасом, туго запеленутым в полотенце и одеяло. На языке Тараса Григорьевича Шевченко «письменник» костерил внука, которого едва смог вытащить из воды. Тарас стучал зубами и не спорил, восторженно глядя на темное ночное море и набегающие волны, готовый чуть согреться и побежать в воду опять.

Пока расстилали на пустых топчанах газеты, расставляли закуску, бутылки и женщины удивлялись, что это вдруг Колмановскому не понравилось в беседке, он с изяществом солиста балета Мариинки, вкручивая ступнями запятые, пошел к линии прибоя. Там, особым образом изогнувшись, чтобы не зачерпнуть морской воды, продолжил свой танец на мокром песке. Время от времени он останавливался и внимательно рассматривал подошву правой туфли, но было уже темно и ничего не видно. В какой-то момент этого занятия раздался истошный крик Тараса:

– Дядько, тикайтэ – бы хвыля накрые!

Колмановский совершил невероятный прыжок и

только благодаря ему избегнул огромного вала, накатившего на пляж.

– Не пора ли нам выпить и спеть? – возгласил он в полном счастье от того, что его план удался. Подмигивая мне, он продемонстрировал стерильно чистую, правда мокрую, подошву.

– Друзья! – сказал он, поднимая стакан. – Как прекрасно это море... и все такое...

– Дядя Женя,– перебил его Богдан. – У вас все штаны на заду лопнули!

– Как? Ты лжешь, маленький проходимец, – судорожно ощупывая себя, прошептал растерянный профессор.

– Не-а! – сказало безжалостное дитя. – Это когда вы у моря прыгнули. Надо было сразу купаться идти.

Не везло профессору в тот вечер.

Утром на очень представительной Всероссийской конференции в Духовной академии Санкт-Петербургской епархии я выступал с докладом «Глобализация сознания у детей». Мне аплодировали, задавали вопросы. Седовласые батюшки согласно кивали, поддерживая мою тревогу за будущее России, и председательствующий на сем высоком собрании мой крестник игумен Александр гордился мною, увлажняясь взором.

А в перерыве ко мне подошел молодой священник и, заливаясь краской смущения, робко спросил, не я ли, мол, тот самый, который детский писатель. И когда удостоверился, что это я и есть, стал горячо пожимать мне руки, говоря:

– Боже мой, боже мой! Как я рад встрече с вами! Боже мой, ведь, строго говоря, благодаря вашим книгам я стал священником.

А вечером я пошел на юбилей знаменитого доктора – сексолога и психолога Льва Щеглова, с которым дружу.

В огромном ресторане произносились речи и юбиляру вручались подарки. Среди даров особенно выделялся подарок устроителя выставки «Российский фермер» Михаила Злыдникова. Он явился с барышней в эстрадно-русском костюме и кокошнике, и собравшиеся предполагали, что она начнет петь развеселые частушки. Собственно, с них и началось, но закончилось стриптизом! Отчаянная стриптизерша скинула «как бы сарафан» и бодро заболтала бюстом чрезвычайного размера и устройства перед носом ошалевшего от неожиданности доктора-сексопатолога. Все было совершено в бешеном темпе, народ и ахнуть не успел, как мимолетное стриптизное видение ускакало из зала на бесконечных и безупречных ногах, сверкая ягодицами, как ускользающая в чащу леса лань.

Хитрый ведущий предоставил слово мне, и волшебная сила глагола помогла вернуть аудиторию в лоно литературы.

Урюпинская ода

 
Презревши ветреную моду,
Как древнегреческим богам,
Свою Урюпинскую оду
Кладу, о Лев, к твоим ногам.
Балтийский вал,игриво пенясь,
Твой воспевает юбилей,
И тут не место рифме «пенис»
Или, тем более, «еврей».
Ты гармоничен от природы,
И по заветам мудрецов,
Конечно, Лев, но Моисеич,
Орел, конечно, но Щеглов.
Твой ясный взор миры пронзает
От их вершин и до основ.
Твои кто книги прочитает,
Узнает много новых слов.
То, что по-русски «хреновина»,
А по-урюпински «елда»,
Есть «ультрапенис» по-латыни,
Как это звучно, господа.
(Сравните тюркское «манда».)
И, как римлянин, снова, снова,
В угаре поиска свово,
Ты утверждаешь все об ово!
Ну или около него.
Щеглов доступно разъясняет,
Когда себе мы не враги,
Что нас в одеждах утесняет,
Давить не должно на мозги!
В трудах не покладая руки,
Запросам угождая дам,
Ты все разложишь по науке
И рассуешь все по местам!
А в теле (имеется в виду телевидение) мест таких немало!
Как поглядишь со всех сторон.
Из передач страна узнала,
Кто извращен, кто изощрен,
Копаясь в душах, как геолог,
Ты, как старатель, углублен.
Как Лев Толстой, ты психуелог,
Вперяясь в бездну – астроном.
Долг исполняя свой гражданский,
Ты ищешь в бездне той звезду!
Сидите молча, Подражанский!
Другую рифму я найду!
Дипломы, звания, букеты...
Алмазы все в твоем венце.
Да что там говорить! Приветы
Урюпинск шлет в моем лице!
Запомните все слово в слово!
Не добавляя лишних слов!
Живи и здравствуй, доктор Лева!
Наш Моисеевич Щеглов!
 

Эту «Урюпинскую оду» в субботнем выпуске «Светской хроники» по телевидению цитировали и приводили избранные места.

Сорвав аплодисменты, я угнездился за столом и тут же обнаружил рядом с собою барышню. Довольно симпатичную. Очень стройную. В черном брючном костюме и целомудренной белой блузочке. В барышне я с большим удивлением узнал отработавшую свой номер стриптизершу.

Она была взволнована не меньше того утреннего батюшки.

– Это действительно вы? – сказала она, трогая меня за рукав пиджака и проникновенно заглядывая мне в глаза. – Боже мой! Я же вашими книгами зачитывалась!

Господи! Да что же это я такое написал?! Что ж это за книжки такие, что и священнику, и барышне из стриптиза годятся?!

В ресторане Союза писателей подрались два прозаика, два Валерия – Валерий Мусаханов и Валерий Попов. С чего они подрались, теперь уже забылось. Но как говорил свидетель, участник и, отчасти, причина потасовки Михаил Глинка, «все было принципиально!» Черный, как сапожная щетка, тат <sup>[1]1
  Таты– малочисленный народ Кавказа. Исповедуют иудаизм. В просторечии «горские евреи».


[Закрыть]</sup> , то есть человек кавказского темперамента и романтических южных представлений о чести мужчины, хватанувший на зоне, где оказался в ранней юности, «понятий», Валера Мусаханов, как петух, налетел на огромного, накачанного и крепкого Попова. Чем кончилась драка, неизвестно, но Мусаханов, раздувая ноздри и тараща огромные черные глаза, клокотал: «Он же профессионал! Он же профессиональный боксер!». Что, безусловно, увеличивало его славу в глазах писательской молодежи.

Старшая же часть писательской организации в лице отцов-основателей из числа первых комсомольцев думала иначе. Драку, как метод выяснения отношений, они отрицали категорически, предпочитая иные формы не только в диспутах, но и в спорте.

Так, особым почетом в союзе пользовался бильярд. Тут были свои герои и свои чемпионы. Легендарная слава биллиардиста овевала старенького Соломона Борисовича Фогельсона. Вся страна распевала его песни из «Человека-амфибии», из «Небесного тихохода» и других популярнейших кинофильмов, грохотали по радио его «Матросские ночи», «Белокрылые чайки» и еще несколько десятков песен, но распевавшие его песни на всех вечеринках граждане вряд-ли помнили имя и фамилию поэта-песенника. Здесь же, в бильярдной, слава его гремела. «Вот погодите, – частенько говаривали обиженные проигравшие, – вот придет Фогельсон... Он вам объяснит, что почем и за сколько...» Лев бильярдного стола и виртуоз кия внешность имел обманчивую. Худенький и тихенький, он пришлепывал в традиционных летних сандаликах в бильярдную, присматривался, прищуривался... Он никогда никого не обижал, нахамить не мог, но вот когда видел какого-нибудь чванливого мэтра или забредшего в ресторан союза большого начальника из любого ведомства, то брал в склеротические ручки бильярдный кий и превращал его в орудие возмездия. Привстав на цыпочки и оправив па носу очки, Фогельсон устраивал Бородинскую битву, плавно перетекавшую в Варфоломеевскую ночь... Выигранные суммы, как правило, оставались тут же, неподалеку, у стойки бара в ресторане.

После драки Мусаханова с Поповым Союз писателей долго гудел, как растревоженный курятник. Особенно клокотала бильярдная...

Я шел по коридору мимо раздевалки, а впереди двигался из ресторана Соломон Борисович под руку

о каким-то литератором, похожим на него, как отражение в зеркале. До меня доносились фразы горячего разговора.

– Слушайте! Такая была драка! Такая драка! Этот Попов! И этот Мусаханов...

– Что вы говорите!

– Вот именно!

– Но слушайте, какая драка?.. Мусаханов же – еврей!

– Все раньше так думали! Уже – нет!

– Але! Борис! Это Валерий Мусаханов! Не знаешь, где можно саблю или сабли купить?

– В каком смысле? В спортивном магазине. Там шпаги, рапиры, эспадроны и кто их знает еще что, я в фехтовании ничего не понимаю!

– Да нет, в том-то и дело, что сабля нужна настоящая! Позвонила жена Васи Лебедева. Чуть не плачет. Купили ковер. И Вася приказал ей саблю раздобыть, чтобы на ковре висела. Ты ж понимаешь! Ковер – сабля! В общем, стакан – лимон! А она женщина тихая, что делать не знает. Плачет. Вася – супруг строгий...

Поначалу в формулу «строгий супруг», казалось, поверить было невозможно. Но по размышлении и такое допускалось.

Вася, впоследствии Василий Алексеевич Лебедев, не только в биографии, но и в характере, и даже во внешности, в поведении, состоял из неких взаимоисключений и противоречий.

Еще в бытность его членом литобъединения при «Звезде» рассказал он мне, что его родители, «оголтелые», как он говорил, коммунисты, оба – борцы революции (отец вроде бы первый секретарь какого-то обкома партии), из обыкновенного человеческого сострадания приютили, устроив кухаркой и домработницей, умиравшую с голоду монахиню из разогнанного монастыря. Собственно, ее взяли еще и потому, что родился Вася – потребовалась нянька. Произошло это в 1934 году. А в 1937-м, приснопоминаемом, Васиных родителей, именно как партийную элиту, репрессировали, и остался он сиротой на руках V монахини. Она заменила ему родителей. Вырастила, выкормила... Даже пионерский галстук из какой-то своей тряпки кроила...

Вася утверждал, что в душе он человек верующий. Внешне это никак не проявлялось. Впоследствии родителей реабилитировали посмертно. Но к этому времени сам Вася попал в ряды первой волны диссидентов. Его выгнали из университета, как он говорил, за сочувствие венгерскому восстанию 1956 года.

Я познакомился с ним в «Звезде», когда многие беды он уже преодолел. Оказавшись, по его собственному выражению, «за бортом жизни». (Ох, как Вася любил стертые, проверенные газетные штампы! Иногда казалось, что он не говорит, а читает передовицу газеты «Правда».) Оказавшись за бортом жизни, но как-то избегнув дальнейших репрессий. Вроде бы помогла психушка, куда он спрятался от всесильного КГБ.

Версия такая же малоубедительная, как, например, та, что на Соловках в лагере можно было убежать от расстрела, спрятаться и волну расстрелов переждать. Здесь можно рассуждать как угодно. Хотя любое рассуждение нарушает заповедь «не судите, да не судимы будете». И для того чтобы судить более или менее точно, чтобы, так сказать, «ведать правду», нужно быть в том месте, в то время и в той шкуре... Но непонятно, а зачем эта правда нужна. Так было или иначе – принимай версию автора или не слушай дальше.

Вася решил «уйти в мужики». За двести рублей купил огромный финский дом без крыши, оконных рам и дверей. (Через несколько лет Вася усадьбу не то продаст, не то обменяет, и этот дом займет целая турбаза.)

Невероятно предприимчивый и работящий, он, опережая дачный и садоводческий бум, завозит на участок горы брошенных железных бочек, распиливает их и кроет вороненым железом крышу. На горбу натаскивает горы сухостоя и обеспечивает себя дровами. Но нужно что-то есть! Нужно кормить жену и ребенка! Вася, как всегда театрально, говорил, что женился на «крестьянке». Тихая и безропотная жена-красавица смотрела на него, как на инопланетянина или пророка, подчиняясь во всем.

Помог случай и... образование.

Лебедев завел корову – не то брат или какой-то дальний родственник помог деньгами, не то выпросил в долг где-то на ферме. А для коровы потребно сено. Вася косил вместе с деревенскими мужиками. Тогда окрестные деревни еще не умерли, и народу хватало. И завоевал полное мужицкое сочувствие и поддержку, когда объяснил, каким образом их обманывает нормировщик.

Сено в поле, естественно, замерялось не по весу, а по объему. Нормировщик замерял высоту и площадь основания. Затем произносил магическую фразу: «Считаю по формуле» и углублялся в математические изыскания. И долго потом мужики чесали в затылке, поскольку, по их прикидкам, накосили они много больше, чем получалось «по формуле». Вася же быстренько сообразил, что великая формула, по какой ведутся расчеты, – формула конуса, а стог-то сена – цилиндр! Только самая верхняя незначительная часть может формально считаться конусом.

– Ого! – сказали мужики, когда оказалось, что три четверти трудом и потом добытого сена они отдавали даром. Сосчитали по новой формуле. Не поленились, свезли сено за несколько километров на весы. Вася оказался прав!

Осенним вечерком, когда сельхозработы поубавилось, заглянули они в полупустой лебедевский дом. И, выставив на стол «как положено», попросили:

– Василь Ляксеич, ты бы нам того... Растолковал формулы-то эти, а то видишь, как получается.

И Вася стал учить их математике, а заодно и физике, а заодно и химии, и литературе...

При некотором романтизме, особенно во внешности, где сочетались лермонтовская прическа (но кудрявая), добролюбовские очки и щеки Пьера Безухова, обладал Вася цепким умом администратора и своего шанса не упустил. Он съездил в Институт усовершенствования учителей, в институт обучения взрослых, в местное роно и зарегистрировал свою вечерне-заочную сельскую школу для взрослых, где стал и учителем и директором, совмещая труды и зарплату. Года за три он обучил все взрослое желающее обучаться население. Шли шестидесятые годы, и тяга к образованию обуревала всю страну. Васины ученики стали поступать в институты. А он свое университетское образование закончил заочно, командуя школой.

Я написал про него статью. Его на конкурсе при-знали лучшим учителем в области. Кстати, он утверждал, что именно моя статья в газете этому сильно способствовала. Но сетовал, что карьера народного просветителя заканчивается – всех образовал. Кончились необразованные деревенские мужики, а после получения колхозниками паспортов, по хрущевской реформе, начался массовый отток бывших крестьян в города.

В роли сельского учителя Лебедев и пришел в лит-объединение. Я не оговорился, не в должности, а в роли. Вася, как всякий одаренный человек, всегда играл свою жизнь. Каждый настоящий писатель отчасти актер. Все свои жизни, роли всех своих персонажей писатель «проигрывает» и либо пишет с натуры, с себя, либо в героев перевоплощается.

Но Вася в силу темперамента немножко переигрывал. Он сидел на заседаниях литобъединения, поблескивая очками, как Чернышевский, и когда до него доходила очередь выступать, говорил примерно как Белинский. (Не Анатолий Белинский – член нашего ЛИТО, а Виссарион Григорьевич.) Очень любил обсуждать вопросы «мелкотемья», призывал писать «глубоко и масштабно». И как это в нем уживалось? Казалось, что это три разных человека в одном: добрейший работящий парень, что ломит с утра до вечера любую работу, толковый, предприимчивый, деловой... и тут же просто карикатурный партайге-носсе от литературы, такими полнились обкомы и горкомы, горлиты и прочие хлебные места. Противоречие было в том, что Вася-то нищенствовал!

И, наконец, третий Вася – крепкий русский начинающий писатель. Ему бы как следует «выписаться», «набрать стиль», «укрепить руку», но сильно мешали два первых Васи. Он мог подняться до уровня литературы «деревенщиков», мог...

Славно прожили мы день у него в гостях. В огромном полупустом доме, стоящем на отшибе над красивейшим озером. Какое взошло сияющее утро, с мычанием коровы, повизгиваньем поросенка, задиравшего заспанного щенка-спаниеля... Какой вечер, с разлитым над озером нежнейшей акварелью закатом, чаепитием, страницами повести, со слезами читанной Васей... Тогда он никого не играл, я – зритель неблагодарный. Я сам – артист! И все выпендрежные приемы знаю... Меня удивлять бессмысленно. Вот он и оставался самим собою.

И вдруг как прорвало! Что-то случилось, и Вася пошел в тираж! Одна за другой стали выходить его книги. Он растолстел и переехал в город. И наконец, попреки всем представлениям и рассказам о Васином диссидентстве и его высказываниях, он становится первым секретарем Ленинградского Союза писателей! В те годы часть интеллигенции утешалась идеей, что нужно занять ключевые посты в государстве и переделать это все изнутри. Идея, отвращавшая меня своей подлостью, может быть, воплотилась в Горбачеве? Этакое интеллигентское предательство, вредительство.

Вроде бы Вася свой поступок объяснял именно тем, что «вместо негодяя на высоком посту будет сидеть хороший, честный человек». Хотя, разумеется, никто от него объяснений не требовал.

Секретарь Союза писателей тогда – серьезная должность. Номенклатура. Появились кабинет, секретари, штат... и власть.

Худший Вася нашел полное свое воплощение. Но все оказалось очень не просто. В этой должности Лебедев обязан был регулировать потоки писателей, рвущихся к литературной кормушке, при этом кожей чувствовать тысячи мелочей, без знания их невозможна карьера чиновника, пусть даже и от литературы. А если этого умения нет ни в характере, ни в образовании?! Все-таки воспитывала Васю русская монахиня... Были для него какие-то существовавшие выше его понимания запреты. Не получался из него номенклатурщик.

Он оказался совершенно не на месте. Каким образом и зачем его туда занесло – тайна великая есть! Вася понял, что все в его жизни поехало в разные стороны и, самое главное, без его участия. И как русский человек, ощутивший себя не в своей тарелке, запил.

Он ходил очень сановитый, важный, по-обкомовски равнодушно-радушный и улыбчивый, но глаза под стеклышками очков стали испуганными и тоскливыми, как у больной собаки.

Мы с ним встречались иногда на улице. Он широким жестом протягивал руку, пожимал ее, как всегда, слишком крепко, приглашал заходить, жаловался, ну прямо как в фельетоне или в киножурнале «Фитиль», что «текучка заела». Наверное, понимал, что из личности превратился в персонаж...

Стонал и Союз писателей, где всякая общественная жизнь затормозилась. От Васи ждали каких-то «сильно волевых» решений, а он их «не производил». Ему хотелось сидеть на диване, где на стене, украшенной ковром, красовалась бы сабля. Я легко могу представить его в халате и даже в феске. Прозу писать он перестал.

А вскоре и умер от сердечного приступа.

Господи, как мне его жаль! И странно, но есть какое-то чувство вины. Может, это вообще вина перед теми, кого уже нет? Бедный Вася Лебедев, ведь он, от рождения до смерти, – жертва системы. Странное дело: она и преследует – убивает, может и приласкать, а все равно убьет...