Текст книги "Вырождение международного правового порядка? Реабилитация права и политических возможностей"

Автор книги: Билл Боуринг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Заключение

Страсбургский суд находится сегодня в глубоком кризисе, накрытый приливной волной жалоб из России[434]434
  Ныне 25 % от нагрузки суда, всего 19 000 за прошлый год. См. также: Bowring (2005b).


[Закрыть]. Отказ России 20 декабря 2006 г. ратифицировать Протокол 14 Конвенции[435]435
  Госдума сорвала реформу Евросуда (http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=732043) – газета «Коммерсантъ» № 293 (3570) от 21.12.2006.


[Закрыть], о процедурной реформе суда, когда это сделали все остальные государства-члены Совета Европы, кажется, угрожает самому будущему суда. Вопрос, изложенный в этой главе,– вызывает ли ныне сомнения законность системы Конвенции? Будет ли суд иметь способность и интеллектуальные ресурсы для ответа на вызов случаев в отношении Ирака?

С полным основанием даётся утвердительный ответ.

Во-первых, суд ныне, несмотря на откат в деле Банковича, развил мощную последовательность дел, очень ясно демонстрирующих, что государство-член действительно может считаться ответственным за нарушения прав Конвенции, совершённых вне его территории. Это оказалось весьма неприятно многим государствам, особенно с колониальным прошлым. Есть превосходный недавний пример. 11 января 2007 г. бывший судья Конституционного суда и ведущий поборник прав человека Тамара Морщакова конкретно спросила президента России Путина об отказе ратифицировать Протокол 14. Путин ответил:

«К сожалению, наша страна столкнулась с политизацией судебных решений. Мы с вами знаем о деле Илашку, где Российскую Федерацию обвинили в том, к чему она не имеет никакого отношения. Это чисто политическое решение, подрыв доверия к судебной международной системе. И депутаты Государственной Думы обратили внимание тоже и на это»[436]436
  http://archive.kremlin.ru/appears/2007/01/11/2158_type63376type63378type63381_116609.shtml.


[Закрыть].

Мы можем ожидать подобных протестов в будущем и из Великобритании.

Во-вторых, чеченские случаи, подробно обсуждённые выше, показывают, что Суд воздержится от применения МГП к жалобам гражданских жителей на нарушения со стороны вооружённых сил, совершённые в контексте вооружённого конфликта. МГП основывается на существовании состояния войны, в которой жертвы неизбежны, и следует ожидать, что гражданские жители будут страдать. Применяя к таким случаям богатую юриспруденцию, через которую он объяснил и расширил статью 2 («Право на жизнь»), Суд показал, что государства будут привлекаться к ответственности по гораздо более строгим стандартам, согласно которым государство должно продемонстрировать, что приняло все возможные меры для защиты жизни и благосостояния гражданских жителей.

В-третьих, я стремился ответить на вопрос, предстаёт ли суд ныне парализованным перед лицом грубых и систематических нарушений прав человека, особенно совершённых в контексте вооружённого конфликта, внутреннего или международного характера. И опять же, чеченские случаи, хотя решения и были вынесены спустя почти шесть лет после рассматриваемых нарушений, показали, что суд способен к разрешению дел убедительным и гибким образом.

Достанет ли у него смелости поступать так в случае Великобритании – это, конечно, открытый вопрос; но тут есть уже множество отличных прецедентов.

Глава 5
Идеология в международном праве и критика Хабермаса

Введение

Эта глава имеет две цели, ибо я перехожу от ранящей фактичности практики прав человека к критике теоретических обоснований международного права и прав человека.

Во-первых, зададимся вопросом: почему так важно практиковать критику идеологии в международном праве? Я размышляю над работой Сузан Маркс, выдающегося современного марксистского теоретика международного права, автора известной книги и нескольких важных более коротких текстов по критике идеологии[437]437
  Marks (2000) p. 112; Marks (2000a).


[Закрыть].

Во-вторых, подвергнем уважительной критике великого немецкого философа Юргена Хабермаса – как бы привлекателен, всесторонен и увлечён он ни был – за его всё более консервативную и идеологизированную позицию. Я утверждаю, что он – не столько источник потенциального решения, сколько сам по себе представляет проблему. Это, предполагаю я, имеет место как в отношении выведения им прав человека из своих этических и политических концепций, так и его влиятельного понятия «совещательной демократии»[438]438
  Напр., Wheatley (2003).


[Закрыть].

Я хочу заявить, что проблема Хабермаса, как она описана, симптоматична для существенной тенденции в теоретизировании о правах человека, тем более что они получают всё большее значение в составе международного права. Конкретнее, помещение прав человека в языке, риторике, даже межсубъектной этике, лишает их содержания, которое я полагаю им присущим, исторически и в настоящее время.

Почему следует выступать с критикой идеологии в международном праве?

Почему следует выступать с критикой идеологии? Сузан Маркс цитирует слова Мартти Коскенниеми, более совмещающего теорию и практику, чем большинство специалистов по международному праву, о том, что им (нам) лучше было бы искать «более конкретных форм политического обязательства», которые могли бы «вовлечь их в фактическую борьбу – и как наблюдателей и как участников, при серьёзном отношении к самоотчёту участников»[439]439
  Koskenniemi (1996) в: Marks (2000) p. 141.


[Закрыть]. То есть он и Сузан Маркс предлагают возможность политики в дурные времена. Есть один бесспорный факт, контекст деградации международного права, который я исследовал в этой книге и не только[440]440
  Bowring (2002).


[Закрыть], и относительно которого Генеральный секретарь ООН недавно сделал зловещее предупреждение. Но он должен уравновешиваться надеждой, что, как говорит Майкл Байерс, «хотя право непременно является результатом и отражением политики, оно всё же сохраняет свою особость и сопротивляется краткосрочным изменениям, что позволяет ему ограничить внезапные перемены в относительной силе и внезапные перемены в политике, вызываемые последовательными переменами в восприятии возможностей и потребностей»[441]441
  Byers (2002) p. 35.


[Закрыть],– и тем фактом, что ООН есть то единственное место, где негегемонистические (то есть слабые) государства могут иметь голос.

В целях этого проекта Сузан Маркс несколько лет назад издала тезисы своей кандидатской диссертации под названием «Загадка всех форм государственного строя: международное право, демократия и критика идеологии»[442]442
  Marks (2000a).


[Закрыть]. В этой работе и в разных своих статьях она предпринимает полное исследование идеологии – через исследование, например, Иглтона, Фуко, Дерриды и моего любимца, Славоя Жижека. Идеология, в её понимании, как оно излагается в последовавшей за книгой статье, развившей и ещё более прояснившей её аргументацию,– «не присущее конкретным идеям свойство или характеристика конкретных понятийных строев, а скорее функция способа, которым значение производится, передаётся, постигается и присваивается в различных контекстах»[443]443
  Marks (2000) p. 112.


[Закрыть].

Кроме того, идеология относится к «способам, которыми значение служит для установления и поддержания отношений господства»[444]444
  Thompson (1990) p. 56.


[Закрыть], способам, которыми слова (и другие символические формы) поддерживают неравенства сил[445]445
  Scott (1994).


[Закрыть].

Она выделяет пять стратегий, которые обычно используют идеологии:

    универсализация: «Через процессы универсализации социально-политические учреждения изображаются беспристрастными, инклюзивными (включающими) и прочно основанными на взаимном учёте интересов. Таким способом обществам может придаваться иллюзорное единство, а дифференцированные уровни общественной власти —маскироваться»[446]446
  Marks (2001) p. 112.


[Закрыть];

    реификация, овеществление: Это понятие знакомо по использованию его Карлом Марксом – «процесс, которым продукты человеческого труда предстают как будто они материальные вещи и затем господствуют над теми, кто произвёл их. Благодаря стратегиям реификации мужчины и женщины могут перестать воспринимать общественный мир как результат человеческих усилий, а видеть его вместо этого как установленный и неизменный, объект рассмотрения, а не приложения действий»;

    натурализация: «…оспариваемые меры кажутся обычными и самоочевидными, как будто являясь естественными явлениями, принадлежащими реальному миру»;

    рационализация: «…через построение цепи рассуждений, логическим заключением которой является статус-кво, можно изобразить, как будто есть серьёзные основания, чтобы вещи были таковы, как они есть. Перемена может, таким образом, показаться иррациональной»;

    нарративизация: «…рассказ, помещающий конкретные события в исторический контекст,… может изобразить практики и учреждения достойными уважения и увековечивания, потому ли, что они почтенны, или потому, что они представляют прогресс».

Бронуен Морган во вдумчивом эссе о работе Уильяма Луси также предприняла рассмотрение вклада Сузан Маркс через резкий контраст[447]447
  Morgan (2002).


[Закрыть]. Она также обратила внимание на определение Маркс идеологии как «способов, которыми значение… служит для установления и поддержания отношений господства». Но для Морган важно, что оно

«…Сохраняет критичность, но не ту, которая зависит от эпистемологической или ценностной детерминированности… Обманчивый аспект идеологии для неё лежит в претензии представлять „общее благо“, когда материальная действительность асимметричных отношений власти в конкретных общественных контекстах означает, что выгоды фактически получает ограниченный слой общества… Определение Маркс, добавляя материальный анализ сравнительной силы действующих лиц, находящихся под воздействием идеологических ходов, придаёт критичность измерению универсализации, постоянно испытывая „соответствие“ между заявляемыми и фактически получаемыми выгодами. Если затрагивается „истина“, это – не эпистемологически опредёленная система истины, а постоянно динамическая эмпирическая действительность общественных фактов, призванных на службу такой имманентной критике»[448]448
  Morgan (2002) pp. 528–529.


[Закрыть].

В этом анализе важно, что истина не отвергается, вовсе нет. Вместо этого, она помещается в действительности, а не в языке или формальной логике.

Морган правильно идентифицирует важность динамики в анализе Маркс – и её описание имманентной критики близко к таковому у Теодора Адорно, к которому я обращусь ниже. Для меня самый существенный из этих аспектов так идентифицированной идеологии – отношение, в котором перемена становится немыслимой, иррациональной. И скажу, с позволения Морган, что гарантирована несколько большая эпистемологическая детерминированность.

Но может быть и более радикальный взгляд на условия возможности перемены и то, что ныне эту перемену душит и запрещает. Анализ этой ключевой проблемы можно найти в недавних работах Алена Бадью[449]449
  Бадью (2006).


[Закрыть] и Славоя Жижека, утверждающего, что «вот чему в конечном счёте равносильно различие между „формальной“ и „фактической“ свободой: „формальная“ свобода – свобода выбора в пределах координат существующих отношений власти, в то время как „фактическая“ свобода обозначает очаг вмешательства, которое подрывает эти самые координаты»[450]450
  Žižek (2001) p. 122.


[Закрыть]. И «это означает, что „фактическая свобода“ как акт сознательного изменения этого набора [вариантов выбора] происходит только когда в ситуации принудительного выбора человек действует, как будто выбор не навязан и „выбирает невозможное“»[451]451
  Žižek (2001) p. 121, см. также: Žižek (2002).


[Закрыть].

Некоторые мишени критики идеологии

Как замечает сама Сузан Маркс, критика идеологии в международном праве имеет некоторые довольно простые мишени.

Во-первых, имеется космополитический манифест Иммануэля Канта, в последний раз обнаружившийся в «озабоченном либерализме» Джона Ролза[452]452
  Rawls (1999).


[Закрыть]. Он полностью препарирован – та же критика идеологии – Джоном Тасиуласом[453]453
  Tasioulas (2002).


[Закрыть]. Во-вторых, Томас Фрэнк, доминирующая фигура в англо-американской теории международного права, со своими книгами и статьями о праве на демократическое управление, а также книгой «Справедливость в международном праве и международных учреждениях»[454]454
  Franck (1990); Franck (1995).


[Закрыть]. В-третьих, Фрэнсис Фукуяма, которого Сузан Маркс подвергает уничтожающей критике[455]455
  Marks (2000).


[Закрыть]. В-четвёртых, получившая величайший успех в послевоенной научной среде Нью-хейвенская школа, политически ориентированные специалисты, которые так часто оказываются в согласии с политикой США[456]456
  См., напр.: Scobbie (2003) и Chimni (1993).


[Закрыть]. Однако Сузан Маркс справедливо обеспокоена подготовкой оснований для более общей критики; моя же попытка здесь состоит в том, чтобы критиковать Хабермаса и Лафлина.

Далее в этой главе я постараюсь показать, как, через преломление на своих интеллектуальных предшественниках, стратегия Маркс может быть плодотворно применена к проблеме прав человека.

Критика у Георга Гегеля и Карла Маркса

Здесь я хочу исследовать вдохновение, которое Сузан Маркс получает от Карла Маркса, и, по необходимому следствию, от Гегеля. Название её книги взято из работы «К критике гегелевской философии права» – фактически, это отрывок, в котором Маркс обсуждает (ре)конструирование Гегелем принципов монархии:

«Демократия есть разрешённая загадка всех форм государственного строя. Здесь государственный строй не только в себе, по существу своему, но и по своему существованию, по своей действительности всё снова и снова приводится к своему действительному основанию, к действительному человеку, к действительному народу и утверждается как его собственное дело»[457]457
  Маркс и Энгельс, т. 1, с. 252.


[Закрыть].

У этого текста Маркса есть важный аспект, который часто упускается. Маркс ни в коем случае не отвергает наотрез гегелевский анализ. Его «К критике…» не есть, как часто упрощённо понимается, просто радикальная критика Гегеля, не только разоблачение гегелевского примирения с действительностью.

В трёх отрывках Маркс идентифицирует отношение, в котором гегелевская теория права и государства выявляет радикальные противоречия в самом сердце права и государства, и является, таким образом, более динамичной и критической, нежели впечатляющая работа Хабермаса «Между фактичностью и значимостью»[458]458
  Habermas (1997).


[Закрыть], к которой я ещё вернусь. Замечательная работа Джиллиан Роуз «Гегель: контр-социология», по-моему, окончательно демонстрирует, что Гегель намного более радикален, чем это обычно предполагается, особенно в следующем отрывке:

«В случае суждения, что всё действительное разумно, упускается из виду поясняющая кода, что истинность этого суждения следует искать – „in dem Scheine des Zeitlichen“, в видимости временного, истории. Это суждение неправильно понималось, как приравнивающее естественное право к положительному праву, как оправдывающее существующее право, когда оно подводит итог критики Гегелем естественного права. Ибо это теория естественного права принимает иллюзии или отношения буржуазной частной собственности за разумный принцип всего общества. Это теория естественного права оправдывает буржуазное положительное право, которое она „производит“ из вымышленного природного состояния. Гегель же именно привлекает внимание к иллюзиям (отношениям, различиям) буржуазного общества»[459]459
  Rose (1995) p. 81.


[Закрыть].

Или, как Роберт Файн красиво выразил тот же момент:

«„Философия права“ представляла диалектику свободы и необходимости в современном обществе. Она заложила основания для критики правовых форм, базирующейся на противоречии между формой и содержанием, понятием и опытом. Гегель не рассказывает, где лежит решение, но и как бы он мог? Он писал на рассвете современного государства, тогда как такое знание возникает подобно сове Минервы „с наступлением сумерек“»[460]460
  Fine 1993) p. 59.


[Закрыть].

Сам Маркс признавал часто неявную – а не прямо выраженную – критику в основе гегелевского подхода, и я продемонстрирую это, процитировав три важных отрывка.

Во-первых, Маркс написал: «Однако именно в том и сказывается глубина Гегеля, что он везде начинает с противоположности определений (в том их виде, в каком они существуют в наших государствах) и на ней делает ударение»[461]461
  Маркс и Энгельс, т. 1, с. 281.


[Закрыть].

Во-вторых: «Более глубоким является у Гегеля то, что раздельность гражданского общества и общества политического он воспринимает как противоречие»[462]462
  Маркс и Энгельс, т. 1, с. 305.


[Закрыть].

В-третьих:

«Противоположности приняли здесь совершенно новую, а именно – весьма материальную форму, какую едва ли следовало ожидать для отношений, существующих в небесах политического государства.

Противоположность, показываемая здесь Гегелем, представляет собой, если выразить её с необходимой остротой, противоположность между частной собственностью и имуществом»[463]463
  Маркс и Энгельс, т. 1, с. 333.


[Закрыть].

Имеется яркий контраст между глубиной Гегеля – тем фактом, что его метод всегда сталкивал его с противоречием, корнем всей критики,– и хабермасовской приверженностью Просвещению и социал-демократии, совмещённой, однако же, с глубоким консерватизмом, происходящим, как я утверждаю, из его «лингвистического поворота» и отхода от традиций исторического материализма.

Хабермас как критик – или как апологет современного государства

Хабермас играет центральную роль в аргументации на этих страницах как важнейший современный представитель критической теории и ключевой идеолог характерного и влиятельного взгляда на права человека. Поэтому для меня не удивительно, что Сузан Маркс привлекает скорее ранний, радикальный Хабермас «Знания и человеческих интересов»[464]464
  Habermas (1987).


[Закрыть], нежели его поздняя и более консервативная работа. Она подводит итог его (тогдашней) позиции следующим образом: «…Критическая общественная наука заинтересована не просто в том, чтобы предсказывать или даже постигать. Скорее, её намерение состоит в преобразовании»[465]465
  Marks (2000) p. 129.


[Закрыть].

В самом деле, глубокий разрыв разделяет работы Хабермаса 1970-х и 1990-х. Сузан Маркс вдохновляется книгой «Знания и человеческие интересы» (Erkenntnis und Interesse) [466]466
  Она не ссылается (и не нуждается) на самую традиционно марксистскую из его работ, «Кризис легитимности позднего капитализма» (Legitimationsprobleme im Spätkapitalismus), изданную в Германии в 1973 г., а на английском языке – в 1975 г.


[Закрыть], написанной в контексте событий 1968 г.[467]467
  На английском языке издана в 1971 г.


[Закрыть] Затем она ссылается на книгу «Фактичность и значимость. Очерки дискурсивной теории права и демократического правового государства» (Faktizität und Geltung. Beiträge zur Diskurstheorie des Rechts und des demokratischen Rechtsstaates)[468]468
  Habermas (1997).


[Закрыть], вышедшую в Германии в 1992 г.[469]469
  На английском языке издана в 1997 г. под, я бы сказал, вводящим в заблуждение заголовком «Между фактами и нормами. Введение в дискурсивную теорию права и демократии» (Between Facts and Norms: Contributions to a Discourse Theory of Law and Democracy)


[Закрыть]

Полное немецкое название книги говорит за себя. Уже в «Теории и практике. Общественно-философских исследованиях» (Theorie und Praxis. Sozialphilosophische Studien), вышедшей в 1963 г. и переизданной в 1971 г., Хабермас отверг одну из ключевых концепций Карла Маркса: его «вдохновлённую Гегелем концепцию труда как человеческой творческой самодеятельности». Согласно Нэнси Лав, Хабермас полагает взамен, что «это – общественное взаимодействие, наша отличительная человеческая способность»[470]470
  Love (1995) pp. 49–50.


[Закрыть]. Между 1973 г. и 1992 г. Хабермас полностью отошёл от традиции исторического материализма, основы Франкфуртской школы, в пользу «лингвистического поворота» и развития после 1981 г.[471]471
  Издание «Теории коммуникативного действия» (Theorie des kommunikativen Handelns) – т. 1, «Рациональность действия и общественная рационализация» (Handlungsrationalität und gesellschaftliche Rationalisierung), т. 2, «К критике функционализма разума» (Zur Kritik der funktionalistischen Vernunft).


[Закрыть] своей дискурсивной этики, которой теперь подкрепляется вся его работа в области права, политической теории и прав человека.

Хабермас «Фактичности и значимости» намного более консервативен, чем Гегель. Будучи выразительно монументальна по архитектуре и синтетическому успеху, эта работа действительно составляет неокантианскую трансцендентальную дедукцию условий необходимости современного германского конституционного государства. То есть государство – по любому счёту, замечательно успешный организм – принимается как отправная точка, действительность которой не должна подвергаться сомнению, и хабермасовские версии дискурсивной этики и прав человека оказываются условиями его существования. В этом очень мало критики (если она вообще присутствует), ещё меньше имманентной критики, вовсе никакого ощущения динамизма исторического производства конституционных форм, а меньше всего – возможности перемен. Именно поэтому Хабермас в этой работе сначала предпринимает дедукцию фундаментальных прав человека из этических предположений о человеческой коммуникации.

Эту критику можно также проиллюстрировать двумя более новыми работами. Первая из них – «Постнациональное созвездие. Политические эссе», и в особенности очерк «Замечания по легитимизации посредством прав человека». Это – текст, который я требую проанализировать от своих студентов по «Истории и теории прав человека», как примечательно содержательный и убедительный набор показательных аргументов. Хабермас имеет в виду легитимизацию западноевропейских государств, в особенности – посредством классических европейских прав человека. Он говорит нам: «Политическая теория дала двойной ответ на вопрос о легитимности [государства]: народный суверенитет и права человека… Классические права человека… основываются на по природе своей легитимном верховенстве права»[472]472
  Habermas (2001a) pp. 115–116.


[Закрыть]. Это приводит его к заключению, что «для западного стиля легитимизации существенна одновременная подлинность свобод и гражданских прав»[473]473
  Habermas (2001a) p. 118.


[Закрыть]. Что он подразумевает под «западным», показывает следующий отрывок: «Концепция прав человека была ответом на проблему, с которой когда-то столкнулись европейцы,– когда им пришлось преодолевать политические последствия конфессиональной фрагментации,– а теперь так же сталкиваются другие культуры»[474]474
  Habermas (2001a) p. 128.


[Закрыть]. То есть, надо полагать, западная модель государственной легитимизации посредством такой версии прав человека будет представлять единственную возможную модель для всех других обществ – классический шаг к идеологии, по определению Сузан Маркс.

Вторая недавняя работа Хабермаса – очерк «Конституционная демократия: парадоксальный союз противоречивых принципов?», опубликованный в журнале «Политикал тиари» (Political Theory) в 2001 г. Здесь Хабермас подтверждает свою заявленную в «Фактичности и значении» позицию следующим образом:

«Во-первых, только те результаты могут считаться легитимными, на которые равноправные участники совещания могут свободно согласиться,– то есть результаты, получающие обоснованное согласие всех при условиях рационального дискурса. Во-вторых,… участники предают себя современному праву как среде, в которой регулируется их обыденная жизнь. Способ легитимизации через общее согласие при дискурсивных условиях реализует кантианскую концепцию политической автономии только в связи с идеей принудительного права, предоставляющего равные индивидуальные свободы»[475]475
  Habermas (2001) p. 772.


[Закрыть].

Хабермас вполне ясен в том, что это – модель оправдания предмета его статьи – Соединённых Штатов Америки и Федеративной Республики Германии.