Текст книги "Акапулько"

Автор книги: Берт Хэршфельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Тут он вспомнил, что уже больше не маленький мальчик, он осознал реальность смерти своей матери, он знал, что ему не в чем чувствовать себя виноватым. Форман сел и сделал попытку определить, где он находится. Из темноты всплыли воспоминания и набросились на него: бар для туристов, текила, здоровяк-американец с быстрым ударом. Форман застонал и откинулся назад.

Зажегся свет.

– С вами все в порядке?

Форман различил перед собой какую-то фигуру. У кровати стояла женщина и смотрела на него сверху вниз. На ее тонком нервном лице застыла, словно приклеенная, улыбка, а руки, не останавливаясь ни на секунду, все время находились в движении.

– Ох, Бог ты мой, – сказала она. – Наверное, ужасно себя чувствуете. Я сама тысячу раз была на вашем месте. Я поставила кофе…

Форман сел. У него было такое ощущение, будто его голова одновременно сплющилась и промокла насквозь.

– Где..?

– В моей квартире. Здесь с вами ничего не случится. Туалет дальше по коридору, если вам понадобится, – закончила она так, как нужно.

Внезапно и необъяснимо охваченный приступом безнадежности и отчаяния, Форман проковылял в указанном направлении, долго возился с ширинкой, долго ждал, пока в унитаз не упадет струя. Застегнув брюки, он промыл глаза холодной водой, тщательно стараясь не смотреть в зеркало над раковиной, как будто это было не покрытое амальгамой стекло, а окно в преисподнюю. Он вернулся в комнату.

Она сидела на кушетке. Застиранный розовый халат, худощавая женщина, возраст около тридцати пяти. Ее рука дотронулась до крашеных рыжих волос, и она улыбнулась.

– Меня зовут Хетти Паркер.

Форман сказал ей свое имя.

Она наполнила две чашки кипящей водой из глиняного кувшина.

– Извините, у меня только растворимый.

– Замечательно.

– Покрепче, я догадываюсь.

– Пожалуйста.

Он сел рядом с ней на кушетку, сжав чашку в ладонях и грея о нее руки.

– Это еще ничего, – нарушила молчание женщина. – Я хочу сказать, вы бы могли проспать всю ночь.

– Это вы одна меня сюда тащили?

Она с гордым видом кивнула.

– Вы немного передвигали ногами, и я нашла такси. Таксист помог мне завести вас в квартиру.

Форман отпил немного кофе.

– Спасибо.

– Я не могла оставить вас там, на полу. Этот мужчина, здоровяк, он ударил вас, когда вы не смотрели на него.

Форман снова увидел кулак: он становился все больше и больше, потом взорвалось в виске.

– Вы просто перебрали, вот и все, – продолжала она объяснять. – Вы не хотели причинить никому вреда. Ему не следовало вас бить.

Он допил свой кофе, и она снова наполнила его чашку.

– Я видела, как вы входили в бар, – застенчиво сказала она. – Таких мужчин, как вы, женщины всегда замечают.

– Гм.

– О, да. Все дело в вашем лице. Оно какое-то сломанное и интеллигентное одновременно… простите, конечно, если я что-то не так сказала. У вас необычное лицо.

Он поднял на нее глаза. Она одна из ходячих больных, это ясно. Ему следует поговорить…

– Я здесь живу, – продолжила женщина. – В Акапулько. Мне кажется, это должно звучать забавно.

– Почему?

– Ну, некоторые мужчины, вы знаете, они думают – женщина живет одна, в чужой стране… Я из Канзас-Сити, штат Миссури, да. После того, как я развелась с Милтоном, Канзас-Сити стал для меня слишком мрачным. Все наши друзья были на самом деле друзьями Милтона, и я еще никогда не чувствовала себя такой одинокой. Целый миллион жителей в городе, и ни один из них не хочет со мной знаться. До замужества я работала учительницей, преподавала испанский, поэтому естественно, что я поехала в Мексику…

– Вам здесь лучше? – спросил Форман, чувствуя, что он должен что-то сказать. Кровь застучала у него в висках. – У вас есть аспирин?

Она встала.

– Ах, да. Простите, я должна была подумать об этом. Я сейчас вам принесу. – Она остановилась у двери и обернулась к Форману. – Здесь я тоже одинока, – сказала она и исчезла. Форман закрыл глаза и попытался глубже проникнуть в темноту под веками.

– А вот и мы!

Он открыл глаза. В комнату входила Хетти, держа за руку девочку лет восьми. Симпатичное дитя с розовыми щечками и чуть припухшим со сна личиком.

– Нанси, познакомься с мистером Форманом. Это моя дочь, Нанси.

Ребенок посмотрел на Формана, моргнул и отвернулся.

– Я хотела, чтобы Нанси с вами познакомилась, – объяснила Хетти. Она протянула Полу две таблетки аспирина.

– Прости, что мы тебя разбудили, Нанси, – сказал Форман.

Хетти уселась на кушетку, прижав к себе дочь.

– Нанси и я, мы работает над ее испанским, так что когда она вырастет, будет свободно говорить на двух языках. Но в основном мы разговариваем на английском. Почему, скажи-ка, Нанси.

– Потому что мы преданные американцы, – послушно отозвалась девочка.

– Мы не хотим забывать об этом, где бы мы ни жили. Ну разве она не милашка? Поговорите с ней, Пол. Это все равно, что разговаривать со взрослым человеком.

– Отправьте ее обратно спать, – сказал Форман.

– О, Нанси привыкла ложиться поздно, она обычно составляет своей маме компанию. Правда, Нанси?

Форман затолкал таблетки в горло и смыл их остатками своего кофе.

– Я ухожу, – объявил он.

– Ох, нет! Останьтесь еще, прошу вас. Нанси сейчас идет спать. Пожалуйста, Пол, еще минутку.

Форман согласился подождать, и Хетти отвела ребенка в другую комнату. Когда Хетти вернулась, глаза ее блестели и сильный запах только что использованной туалетной воды сопровождал каждое ее движение.

– Ну разве Нанси не чудо! Я просто обожаю ее! Сегодня она немного не с лучшей стороны себя показала, конечно, но вообще в этом ребенке столько понимания и чувствительности! Нанси очень тонко чувствует людей. Ее суждения о людях, хочу я сказать, всегда бьют в точку. Вы ей понравились, Пол, я это заметила.

– Мне пора идти, – ответил он.

– Ох, пожалуйста, побудьте еще немного! Неужели вам нравится вот такая ночная пора, да когда еще не можешь заснуть? Я ненавижу, просто ненавижу. Оставаться одной в темноте. Иногда я просыпаюсь от испуга, будто со мной в комнате находится что-то страшное, таинственное, даже роковое, – тогда меня начинает бить дрожь, и я плачу. Почему бы нам не выпить еще. Вроде бы у меня оставалось немного джина, мне кажется…

– Мне уже достаточно.

Она принесла бутылку и два стакана, наполнила оба, протянула ему один.

– С того самого мгновения, как вы вошли в бар, я поняла: вы не такой, как все. Правда, Пол? Не такой? То есть, я имею в виду, вы знамениты или что-нибудь вроде этого?

– Перестаньте, Хетти.

– Я серьезно. В ваших глазах есть какое-то неистовство. Я же вижу.

– Я знаю, вы очень хорошо умеете чувствовать людей. У вас вся семья такая. Простите, но я правда должен…

Прикосновение женщины к его руке удержало Формана.

– Я виновата, – сказала она. – Я самонадеянна и груба и прошу у вас прощения. Но я должна вам сказать это. В вас чувствуется некий авторитет, привычка командовать. Вы были военным, да? – закончила она голосом, каким обычно дразнятся маленькие девочки.

Он не хотел вспоминать.

– Морская пехота.

– Вот! Я так и знала! И вы были офицером, я права?

Он ответил, осторожно подбирая слова:

– Если и есть вещь хуже, чем самому вести людей на бойню, так это посылать их туда.

– О, да. О, да. Я согласна. Насилие и убийство, война, все это очень плохо. Просто ненавижу все это, просто ненавижу… А вы, наверное, в своей синей морской форме были сущим наказанием для женщин!

– Я никогда ее не надевал.

– Я заметила еще одну вещь, – продолжала она, подвигаясь ближе к Форману. – Это необычное свойство вашего голоса. Вы обладаете резонансом, у вас голос, я бы даже сказала, вибрирует. Женщины приходят в восторг, когда слышат голос настоящего мужчины. Вы знаете это? Конечно, знаете, у вас ведь необычайно развитый интеллект, это очевидно. Я не должна вам, наверное, говорить это, но я скажу, потому что уверена, что вы поймете меня. Вот я здесь сижу, рядом с вами, а звук вашего голоса, мне кажется, достигает каких-то неизвестных глубин моего существа. Я вся дрожу, как будто я девочка и у меня первое в жизни свидание.

Она заглотнула воздух и положила его руку себе на живот.

– Вот там. Там я его чувствую. Подумать только, женщина моего возраста и моего опыта, а сердце колотится как бешеное. О да, правда. Вот, сами убедитесь.

Она передвинула руку себе на грудь.

– Чувствуете, как бьется? Нет? Надавите ладонью сильнее, сожмите, если хотите…

Он убрал руку.

– Я шокирую тебя, – быстро выговаривала слова Хетти. – Прошу тебя, не обижайся. Ты, наверное, просто не можешь понять, что значит для женщины вроде меня встретить такого мужчину, как ты. Я, как старатель, который перебирал пустую породу и вдруг, внезапно наткнулся на богатую жилу. Пол Форман, ты сущее золото. – Она словно испускала некие флюиды откровенного секса, которые, сгустившись в облако, начали обволакивать Формана. Рефлективно, он стал отвечать ей.

– Вот, – прошептала она, обнажая грудь. Она стояла, как у юной девушки, и Хетти повела плечами, чтобы подчеркнуть это. – Разве они не милые? Я была очень осторожна, когда родилась Нанси, всякая там гимнастика и массаж. Я всегда очень гордилась своей грудью. Она, наверное, лучшее, что у меня есть.

– Твоя дочь, – спросил Форман.

– Она не будет нам мешать, обещаю тебе. Я сказала ей не входить сюда, она всегда меня слушается.

Хатти поднялась, сбросила и отшвырнула свой халат, потом снова оказалась на кушетке. Ее руки бродили по всему его телу, и Форман ощутил прикосновение ее мокрых и мягких губ к своей шее и лицу. Он наблюдал, как она возилась с его ремнем, потом стягивала с него брюки.

Он поцеловал Хетти, дотронулся до ее груди и подождал. Ничего.

– Я понимаю, – сказала она. – Первый раз. Ты весь на нервах, я тоже. Постарайся расслабиться. Все получится. Увидишь! Я помогу тебе. Я знаю, что надо делать. Смотри, смотри, какой он у тебя красивый, просто прекрасный. Я знаю, ты будешь не таким, как все. О, мне нравится делать это тебе, я обожаю…

Ее дыхание было хриплым и быстрым, тело судорожно содрогалось. Форман позволил себе откинуться назад на кушетку, закрыть глаза. Его мысли уносились назад до тех пор, пока перед глазами не возникла Лаура, а слышимые им звуки и ощущаемые им запахи не превратились в голос и аромат Лауры. И снова эти быстрые пальцы пробежали по его животу и туго сжавшейся мошонке, увеличивая, наполняя кровью и придавая твердость его органу, пока, наконец, все его существо не сосредоточилось там, и Форман взорвался.

На третий день съемок воспоминания о прошлых неудачах окончательно убедили Шелли, что она погубит фильм Харри Бристола. И фильм Пола Формана тоже. Она забывала текст, не выполняла указаний Формана. Одну сцену из-за нее пришлось переснимать целых пять раз, а когда Бристол обругал Шелли, она расплакалась и убежала.

Форман пошел за ней. «Если я не верну ее, любыми способами, вся картина пойдет псу под хвост.» Форман был уверен в этом. «Даже Бристол уже признал ценность того образа, стиля “женщины-девочки”, носителем и выражением которого была Шелли. А что касается меня, то с каждым новым днем съемок Шелли Хейнз все больше и больше становилась сущностью, сутью этого фильма.»

Он сказал ей об этом:

– В тебе заложено быть звездой, Шелли. Одной из самых больших звезд. Такой же, какими были Монро и Тейлор. Величайшей звездой. В тебе есть особое качество, оно не только проявится в кино, но и выйдет наружу, к людям, заставит их отвечать тебе. В этом заключается волшебство фильма. И оно реально, как сама действительность.

Она пытливо вгляделась в лицо Формана, ища в нем малейший след, хотя бы слабый намек на насмешку. Ее не было.

– Я допустил ошибку с тобой. Я слишком сильно опекал тебя, слишком много давал тебе режиссерских указаний. С этого момента ты свободна. Наплевать на текст. Конечно, я по-прежнему буду снимать диалоги, там нужен текст, но если ты его забудешь, не беда, говори от себя. Говори, что тебе нравится. Делай, что тебе нравится. То, что ты чувствуешь, Шелли. Сделай каждую сцену своей собственной. Забудь о камере – это проблемы Мака. Работай свободно, будь естественной, будь сама собой.

– Я попробую.

– Когда ты будешь готова, мы снимем последнюю сцену еще раз.

– Как скажешь, Пол.

Они, ни разу не прервавшись, сняли длинный эпизод, и, когда работа была закончена, Форман обнял Шелли, а та смеялась и снова плакала, но уже от радости и возбуждения.

– Я все время запиналась, – рассказывала она. – У меня в голове постоянно вертелись какие-то сумасшедшие мысли, чего только не приходило мне на ум! Я все время забывала текст! Что я говорила – все было правильно?

– Лучше и не могло быть.

– Ох, Пол! Я так хотела сделать все хорошо!

– Все было хорошо…

Не о многом в своей прежней жизни Шелли могла сказать, что это было хорошо. Например, о ее карьере, ее замужестве. А теперь осталась только «Любовь, любовь». «Она должна получиться хорошей. Кроме того, – думала Шелли, – это ее последний шанс, разве нет? С помощью Пола Формана я смогу, наконец, использовать этот шанс». Она верила Полу, и она верила Харри. Была вынуждена верить.

– Dame un veinte, señorita[70]70
  Dame un veinte, señorita – буквально: «Дайте монетку в двадцать сентаво, сеньорита» (исп.).


[Закрыть]…

Перед Шелли стоял маленький мальчик, рука его была протянута к ней.

– Como[71]71
  Como – как (исп.).


[Закрыть]? – переспросила она.

– Un veinte, – повторил он. – Para un pan[72]72
  Un veinte – монетка в двадцать сентаво, примерно то же, что и «двугривенный» по-русски. Para un pan – на хлеб (исп.).


[Закрыть].

Слова замерли в воздухе – пародия на старых попрошаек, которых можно было видеть в Мексике на каждом углу. «Para un pan…» На кусок хлеба… Она порылась в сумочке и протянула мальчику банкноту в пять песо. Он уставился на нее, не веря своим глазам, потом повернулся и побежал, зажав деньги во все еще протянутой руке.

Ее внимание привлек смех. Неподалеку, привалившись к штабелю каких-то товаров (дело происходило в порту) и поглаживая свою русую бородку, стоял высокий американец.

– Помнишь Лео?

– Я не хотела бы с вами разговаривать.

Он вытянул руку.

– Un veinte, señorita, una caridad…[73]73
  Un veinte, señorita, una caridad… – слово «caridad» по испански обозначает как человеколюбие, милосердие, благотворительность, так и «милостыня».


[Закрыть] – Он покачал головой, а глаза его оценивающе осматривали фигуру Шелли в желтых обтягивающих брюках и коричневой блузке.

– В таком наряде тебе не следует одной прогуливаться по здешней набережной. Никогда не знаешь, кто к тебе может здесь пристать.

– Вроде вас?

Он слабо рассмеялся. Потом, выпрямившись, подошел к Шелли.

– Этот парень обдурил тебя. Надувать туристов – излюбленный метод делать деньги для таких детишек, как он, они этим живут здесь.

– Точно так же, как и вы, – ответила Шелли; в ее голосе был слышен вызов.

– А для чего тогда вообще нужны туристы? А потом они возвращаются домой, к своим лужайкам и покеру, откуда их и забрали.

Она сделала шаг назад.

– Вы не очень-то вежливы.

– Не кипятись. Форман, тот кинорежиссер, у него денег полно. А «Эль Тибурон» платит мне небольшие комиссионные. Каждый имеет право жить.

– Вам следовало бы предупредить о том, куда вы нас повели.

– Жизнь тем и приятна, что полна неожиданностей. – Он приблизился к ней.

– Послушай, – тихо и вкрадчиво зазвучал снова голос Лео, – у тебя, наверное, при себе есть несколько песо. Давай пропустим по парочке пивка. Я знаю тут одно место. А потом, после этого, я угощу тебя травкой…

Шелли зашагала прочь, стараясь выбросить все из головы – намек в его тоне, то, как он заставил ее себя чувствовать с ним. Она мучительно попыталась сосредоточиться на простом физическом действии – ходьбе, ускорила шаг… и не заметила одинокого пешехода, прошедшего мимо.

Сосредоточенность Шелли была нарушена пылинкой, попавшей ей в глаз, – она вернулась к реальности и увидела еще одного мужчину. Казалось, он поджидал именно ее. Внутри у нее все задрожало, и Шелли оглянулась в поисках другого пути. Незнакомец выглядел достаточно странно: угловатый, костистый, одно плечо выше другого, другое слегка укорочено, приподнято к шее. Наклоненная вперед голова, запавшие глаза, смотрящие на мир из-под костистых надбровий. Вокруг шеи обвязан цветной шейный платок. Смуглые щетинистые щеки, крупные, четко прорисованные черты лица.

– Buenas tardes[74]74
  Buenas tardes – добрый день (исп.).


[Закрыть], señorita, – произнес незнакомец. Он жестом показал Шелли на мольберт, установленный у края тротуара, и складной стул. – Всего несколько минут, – сказал он по-английски. – Я могу нарисовать ваш портрет. Углем, пастелью, акварелью, как вы захотите.

В его произношении Шелли уловила легкий акцент, свойственный жителям американского Среднего Запада, и это усмирило ее страхи. Она осторожно улыбнулась мужчине.

– Думаю, не стоит.

– Всего пятьдесят песо за рисунок углем. Восемьдесят за пастель. Сотня за акварель.

– Нет, благодарю вас.

– Не спешите. Со мной можно договориться. Сделайте мне заказ.

– Спасибо, нет.

Он поднял верхнее плечо.

– Тогда, может быть, mañana[75]75
  Mañana – завтра (исп.).


[Закрыть]. Или послезавтра. Я здесь каждый день.

Что-то заставило Шелли заколебаться, какая-то знакомая тень в его глазах – что-то от ее самой?

– Хорошо, – решилась она. – Нарисуйте мой портрет углем.

– На акварель уйдет ненамного больше времени. В цвете вы будете восхитительны.

– Углем, – твердо сказала она, сама удивляясь своему выбору.

Шелли села на стульчик и повернула лицо, как он ей сказал. Он несколько мгновений всматривался в нее, а потом его рука широкими, уверенными движениями набросилась на бумагу. Из ничего возникли линии и тени, а из них начало проглядывать лицо.

– Это всегда будет вам напоминать об Акапулько, когда вы вернетесь… – вы откуда приехали?

– Последнее время я жила в Лас-Вегасе.

– Под жарким солнцем Вегаса меня тысячу раз раздевали до нитки…

– Вы играете?

– Ясное дело. Неудачник – все время проигрываю. Пристрастился.

– У меня тоже так было, с игральными автоматами. Потом бросила.

Его рука летала над бумагой.

– Сколько вы еще здесь пробудете?

Она заколебалась.

– До конца месяца. А вы?

– До тех пор, пока держится волна туристов. На следующей недели они валом повалят сюда, отмечать Рождество.

– А вы всегда были художником?

– Занимался и другими вещами. Преподавал художественное восприятие в Индианаполисе, богатеньким студентам. Для них живопись начинается с Энди Уархола[76]76
  Энди Уархол (1930–1987) – американский художник-авангардист.


[Закрыть], а музыка с «Джефферсон Эйрплейн»[77]77
  «Джефферсон Эйрплейн» – название американской поп-группы.


[Закрыть]. – Ему, казалось, понравилось, когда Шелли засмеялась. – Смех идет вам. Он украшает ваше лицо.

Комплимент, как всегда в подобных случаях, смутил Шелли.

– Расскажите мне еще о себе, – попросила она.

Он рассказал, что как-то давно пробовал серьезно рисовать, но скоро обнаружил, что мир переполнен художниками, «многие из которых такие же плохие, как я сам. Тем не менее, пока я обретался в Нью-Йорке, понял, что мое восприятие прекрасного значительно больше развито, чем моя способность воспроизводить его на бумаге».

– Для меня Нью-Йорк слишком велик, слишком быстр и там слишком много народа, – призналась Шелли.

– Все верно. Но он великолепное место для того, чтобы учиться. Я, например, впервые узнал там об оргоновых ящиках.

– О каких ящиках?

– Как я понял, «оргоновый» означает «омолаживающий». Вообще-то, это теория Вильгельма Рейха[78]78
  Вильгельм Рейх (1897–1957) – австрийский психоаналитик, жил в США. «Оргоновый ящик», или «оргоновый аккумулятор», изобретенный им, представляет собой контейнер, напоминающий шкаф, сделанный из дерева и других материалов, типа олова. По мнению Рейха, нахождение пациента в оргоновом ящике способствует восстановлению оргоновой энергии и, как следствие этого, помогает лечить импотенцию, рак, простуду и прочие заболевания.


[Закрыть], это ученик Фрейда. Рейх полагал, что только с раздражением, гневом и всем таким прочим человек теряет огромные количества сексуальной энергии, которая вроде бы как рассеивается в атмосфере. Рейх решил, что если человек сядет в деревянный ящик, обитый изнутри железом, то человек сможет вернуть, вновь впитать своим телом часть этого заряженного сексуального воздуха, оргоновую энергию. Я построил для себя такой ящик и поставил его в углу своей спальни. И ежедневно по часу сидел в нем, ровно шестьдесят минут каждый божий день.

– И что?

– И ничего. Ни один уцененный ящик из универмага не в состоянии привести меня в порядок.

– Кто сказал, что вам нужно приводить себя в порядок?

– Красота повсюду видит только красоту. – Он на шаг отступил от мольберта. – Идите сюда и посмотрите.

Шелли подошла.

– Какая прелесть! – воскликнула она. – Вы мне польстили, конечно. Но все равно прелесть!

– Я не льстил.

– Вы подпишете?

Он заглянул в лицо Шелли и, удовлетворенный увиденным, быстро и размашисто расписался на обратной стороне рисунка.

– Морри Карлсон, – прочитала она вслух. – А меня зовут Шелли Хейнз.

Они торжественно и серьезно пожали друг другу руки.

Шелли, покопавшись в сумочке, протянула мужчине пятьдесят песо.

– Вы уверены, что этого достаточно?

Он посмотрел на нее.

– Если вы не довольны, мы можем снизить цену.

– Ой, нет! Мне правда очень нравится. Но только это выражение у меня на лице… как будто я вот-вот куда-то убегу.

– Не надо этого делать, – сказал художник. – Послушайте, я сам не буду пить. Позвольте мне угостить вас… и вместе с выпивкой вы получите оставшуюся часть моей потрясающей автобиографии.

– Выпивка и автобиография, согласна на то и другое.

– Señorita, – произнес Морри Карлсон, кланяясь, – следуйте за мной…