Текст книги "Акапулько"
Автор книги: Берт Хэршфельд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
Зажав шаль подмышкой, Форман последовал за высокой девушкой. Какое-то время, несколько долгих минут, ему казалось, что он потерял ее. Он перешел к другому ряду лотков, пробирался через толпу, отыскивая эти единственные здесь волосы цвета пшеницы. Наконец, он заметил ее – на голову выше остальных – и попытался ускорить шаг.
– Con permiso. Perdón[87]87
Con permiso. Perdón – позвольте (пройти). Извините (исп.).
[Закрыть].
Он поднял голову – она исчезла. Форман обыскал соседние ряды, потом кинулся к выходу с рынка. Нигде никаких следов. Он внезапно почувствовал озноб. Испугавшись своей реакции, он быстро пошел вверх по одной из улиц, потом спустился по другой, потом еще раз и еще, описывая круги вокруг площади. Незнакомки не было.
Ощущая внутри растущее чувство потери, он продолжил поиски на zócalo, затем свернул на Костеру. Зайдя в магазин Санборна, стал лениво листать какие-то книжки в бумажных обложках, не испытывая к написанному никакого интереса. Пошел к выходу. У дальней стены магазина, около аптечного прилавка, – волосы цвета пшеницы. Форман рванулся вперед, но, прежде чем смог настичь девушку, она уже покинула магазин через ближайший выход.
Форман бросился за ней. Она быстрым и свободным шагом двигалась по Костере. Он пустился бежать, догнал, пошел медленнее, стараясь попасть в такт ее шагам. Форман с грубоватым любопытством вгляделся в ее профиль. Четко вырезанные черты лица, мудрый гладкий лоб, большие глаза. У нее был прямой нос, а кожа блестела в солнечном свете как каррарский мрамор[88]88
Каррара – город в северо-западной Италии; место добычи известного сорта мрамора.
[Закрыть].
Постепенно она начала осознавать его присутствие, кинула на него быстрый взгляд; выражение ее лица было холодным и надменным. Она пошла быстрее.
– Эй, – сказал он, – не убегайте снова.
Она продолжала идти.
– Будьте дружелюбной, – опять начал Форман, нагоняя ее. Он протянул ей шаль. – Я пришел к вам с подарком.
Девушка резко остановилась и посмотрела на шаль так, как будто рассматривала какой-то враждебный и опасный объект. В уголке ее рта показался кончик языка.
– Это для вас, – произнес Форман, чувствуя себя до невозможности неуклюжим. – Подарок.
Она покачала головой.
– Я никогда не видела вас раньше.
– Послушайте, – сказал он, показывая ей ладони. – Здесь нет никакого подвоха. Никаких обязательств. Я ничего не прячу за пазухой. Там, на этом рынке… я увидел вас, захотел с вами познакомиться. Только и всего…
Ее глаза смерили Формана. В конце концов она рассмеялась, польщенная, но в то же время еще, очевидно, не избавившись от подозрений.
– Вы взвалили на себя кучу проблем. Но никаких «спасибо». Прощайте, кто бы вы ни были…
Она снова уходила от него.
Он не отставал ни на шаг.
– Меня зовут Пол Форман. Это имя должно внушать доверие, дружелюбие, продолжение отношений. Будьте моим другом.
– У меня есть друг, – легко ответила она, не глядя на него.
– Не такой, как я. Смотрите, какие у меня рекомендации для дружбы: четвертый во всем классе в Йеле[89]89
Йель (Yale) – Йельский университет в США, штат Коннектикут.
[Закрыть], по крайней мере я мог бы им стать, если бы не бросил учиться еще в молодости; великолепный игрок в шахматы; выдающийся пловец на короткие дистанции. Правда, я слишком много курю, но скоро обязательно брошу. Ну, что вы на это скажете?
– Это должно осчастливить вашу жену.
– И именно это вас и беспокоит? Я не женат. Правда, я был однажды, но она давно стала угасающим воспоминанием без каких-либо последствий.
– Меня это не интересует.
– Детишками я также не обзавелся. Я свободный и сорокалетний, если не считать некоторых навязчивых идей, что не такая уж редкая штука в жизни.
Ее широкий рот, казалось, вот-вот снова засмеется, но она сдержалась.
– Учтите, что я вам сказал, прежде чем совершить деяние, которое может погубить обе наши жизни. Девушке вашего возраста следует думать о своем будущем…
Глядя ему прямо в глаза, она спросила:
– А какой у меня возраст, мистер Форман?
– Значит, я вам действительно небезразличен! Иначе вы не запомнили бы, как меня зовут.
– Какой возраст? – резко повторила она вопрос.
– Это был только прием – и жалкий прием, уверяю вас, – чтобы привлечь ваше внимание. Разве вам не все равно, что мне не все равно?
– Какой возраст?
– Тридцать.
– Двадцать шесть, и я на них не выгляжу.
– Это верно. Вы на них не выглядите. Я просто слепец, совсем не умею рассуждать. У вас просто такая манера держаться, как у зрелой женщины, и…
– А у вас обширная практика, я уверена в этом.
– Нет, нет. Нет. Прошу вас, не губите нас в приступе своей девчоночьей обиды.
Короткий смешок, по-прежнему оборонительный.
– Возьмите шаль. Она вас согреет, будет напоминать об этой встрече.
– Я не могу этого сделать, – возразила она.
– Я купил ее вам, – сказал Форман ровным голосом.
– Извините, – ответила она и заспешила прочь.
Он посмотрел ей вслед. Красивая форма бедер, смыкающихся правильной, естественной дугой, твердая и многообещающая попка под легкой материей.
– Я люблю тебя! – заорал Форман ей в спину. Прохожие, бросая на него любопытно-тревожные взгляды, спешили пройти мимо. Если она и услышала, то не подала виду. Девушка забралась в потрепанный «джип», припаркованный у обочины, сдала назад, вырулила, протянула tamarindo банкноту в один песо и, даже не посмотрев в сторону Формана, умчалась прочь.
Он уставился на шаль, которую держал в руках. Потом отправился назад, повторяя пройденный недавно путь. Зайдя в магазин Санборна, он обратился к продавщице за аптечным прилавком на испанском:
– Señorita, мне необходимо ваше содействие в одном очень важном деле.
– Да, сэр.
– Здесь была молодая женщина, несколько минут назад. Американка с длинными русыми волосами, кожей цвета отполированного мрамора, очень высокая, с прекрасной фигурой. Не то чтобы я обратил на нее внимание…
Продавщица улыбнулась.
Форман показал ей шаль.
– Она обронила это, когда выходила. Я побежал за ней, но опоздал, не смог догнать.
Форман спрятал шаль за спину:
– Только подумайте! А что, если сеньорита захочет ее надеть? Какая трагедия! Если вы мне скажете, где она живет, я сам доставлю ей эту шаль. И прямо сегодня же.
Продавщица подняла брови, очевидно удивленная таким рвением.
– Сеньорита Бионди живет в горах. Идти туда не совсем хорошая мысль, мне так кажется.
– В горах?
– Вместе с племенем Чинчауа. В их роду не любят пришельцев.
– В горах иногда бывает холодно, особенно по ночам. Плотная шаль там всегда может пригодиться. А какое у сеньориты Бионди христианское имя?
– Грейс, señor.
Форман поблагодарил ее и направился к выходу.
– Señor собирается идти в деревню Чинчауа?
– Да.
– С вашего разрешения, señor, один совет. Не ходите туда невооруженным…
Глава 5
В Акапулько отпускники добирались главным образом самолетом, также на машине, на автобусе, а некоторые на частной яхте. Они останавливались в гостиницах и меблированных комнатах, находили прибежище в домах знакомых и друзей, снимали коттеджи у местных хозяев. Они заполоняли рестораны, переполняли бары, оккупировали ночные клубы. Днем одни толпились у бассейнов и на пляжах, переводя неимоверное количество кокосового масла и йода, чтобы загореть до черноты. Прочие, расположившись в тени крытых пальмовыми листьями домиков, посасывали приправленный ромом и текилой ананасовый сок и огромными тарелками поглощали camarones а la placha[90]90
Camarones a la placha – название блюда из креветок (исп.).
[Закрыть], рассматривая проходящую публику в поисках лица, которое придало бы пущий интерес их отпуску.
По заливу, обращенному к Плайа-Кондеза, носились лыжники, перечеркивая водную гладь широкими пенящимися кругами; более смелые отдыхающие поднимались в воздух на небольших, ярко раскрашенных парашютах, привязанных тросами к скоростным моторным лодкам. Дальше в море, похожие на гигантских пауков-водомерок, легко скользили по воде небольшие суденышки, их цветные паруса яркими пятнами выделялись на фоне безоблачного горизонта.
Сезон официально начался. Целыми днями и ночами, непрерывной чередой сменяя друг друга, устраивались вечеринки и приемы – на частных виллах и в более дорогих ресторанах и клубах. Но эти развлечения, по общему и единодушному мнению, носили характер лишь незначительных светских событий, посещением которых не затруднял себя ни один из наиболее именитых жителей города.
Всю неделю журналисты, ведущие в «Ньюс» светскую хронику, были вынуждены заполнять место в газете именами каких-то производителей дамской одежды, секретарей-распорядителей и отставных военных (причем в звании ниже генерала!). Время настоящих людей, людей с весом, еще не настало: они либо еще не прибыли, либо уже прибыли, но еще не устроились на новом месте.
Воскресенье. По набережной неспешно прогуливаются пары, лениво поглядывая на лодки и похожие на кружева рыбацкие сети, вытащенные на берег и растянутые для просушки. Прочие отправились на небольшой базар напротив магазина Санборна, чтобы купить себе украшения и кокосовое мыло. Некоторые предпочитают в это время, до того как будет подана comida, – спать на воздухе или в помещении, восстанавливая силы после предыдущей ночи и предвкушая удовольствия ночи, которая наступит сегодня.
Но не Харри Бристол. Сегодня он с восьми пятнадцати утра на ногах – изучает и пересматривает смету «Любви, любви». Денег оставалось негусто. И это несмотря на то, что первоначально составленная смета на бумаге выглядела просто великолепно: в ней был учтен, проверен и перепроверен каждый доллар.
Съемки фильма, его производство изменили эти финансовые планы и проекты. Роль злодея принадлежала, конечно, Форману: он постоянно хотел получить еще один лишний дубль, он вечно экспериментировал с различными углами установки камеры, он всегда старался попробовать другие съемочные площадки. Бристол выругался; его желудок заурчал в ответ. Он кинул в рот энтеровиоформ и запил его кокой[91]91
Кокой (разг.) – кока-колой.
[Закрыть]. «В жизни не притронусь к мексиканской воде, – подумал Бристол, – будь она хоть трижды очищенной!»
– Харри! – позвала Шелли, выходя из ванной комнаты.
– Что с тобой такое случилось? Не видишь что ли, что я работаю?
Она изучающе посмотрела на его затылок. Как странно, она никогда раньше не замечала ни его чрезмерной толщины, ни непропорциональности. Мужчины-крепыши с буграми мускулов никогда не нравились ей. Тем не менее здесь она вместе с Харри. «Над этим стоит подумать», – сказала она себе.
– Харри, – повторила она. – Сегодня воскресенье.
– Трижды «ура» по поводу воскресенья.
– Мы в Акапулько, Харри.
– Скажи мне лучше, чего я не знаю.
Его волосы на макушке внезапно показались ей очень уж редкими. Ей пришла в голову мысль, что сейчас она впервые смотрит на Харри, и у нее было такое ощущение, что она совершает что-то похожее на предательство. Нет. Она слишком много значения придает условностям.
Шелли мягко дотронулась до его плеча.
– На улице так прекрасно, Харри. Давай займемся чем-нибудь, давай пойдем куда-нибудь…
– Я уже занят чем-нибудь. Я работаю. Хочешь – иди сама, я не возражаю.
Она состроила его затылку гримасу и прошла в другую комнату. Там она сняла свое платье и заменила его на белые шорты в обтяжку и бирюзовую блузку без рукавов. Удовлетворенная своим видом, Шелли присела на кровать.
Что предпринять? Может, пойти в бассейн или на какой-нибудь из пляжей? Но быть одной на публике – ее всегда беспокоила такая ситуация. А особенно в бикини! Шелли нравилось ощущать свою привлекательность в глазах мужчин, но в то же самое время, замечая эти оценивающе-восхищенные взгляды, которых она – действительно – ждала, Шелли чувствовала страх, даже какой-то неотчетливый стыд.
Она подумала о Морри Карлсоне. Со дня их первой встречи она еще два раза видела художника. Один раз, вечером, она вместе с Морри, с разрешения Харри, пошла в бар отеля «Мирадор», чтобы посмотреть оттуда на прыгунов со скал. И еще один раз, днем, Морри навестил площадку, где они тогда снимали свой фильм. Шелли представила художника Харри и Форману, нескольким другим членам их съемочной группы. Тем вечером Харри просто сочился сарказмом, обсуждая строение тела Морри. Шелли ненавидела Харри за это, сама при этом удивляясь своему мужеству: как только она могла чувствовать такое к Харри…
В шкафу, заложенный пустыми чемоданами, стоял написанный Морри портрет Шелли, уже в рамке, под стеклом, завернутый в зеленую с золотом бумагу. Это будет ее подарком Харри на Рождество, на будущей неделе. А вдруг… вдруг подарок сможет прямо сейчас отвлечь его от работы, и ей удастся убедить его пойти куда-нибудь? Шелли вынесла портрет в другую комнату.
– Харри, – приступила она.
– Не сейчас, я же тебе сказал.
– Это тебе, Харри.
Он отложил ручку, медленно повернулся вокруг, с явным неодобрением оглядел ее.
– Какие у тебя шорты, – сказал он.
– Тебе нравятся? Это новые.
– На тебя будет пялиться каждый зевака на пляже.
– А ты ревнуешь? – поддразнила она его.
– Просто не одевай их вообще. Если я захочу, чтобы ты выставлялась для других, я тебе скажу.
– Хорошо, Харри, – быстро согласилась она. – Я их сменю. Но сначала у меня для тебя есть подарок. – Она протянула ему завернутый в бумагу рисунок.
Он взял пакет, как будто это было какое-то опасное оружие.
– Это подарок, глупыш. Открывай.
Бристол развязал ленточку, сорвал бумагу и стал изучать портрет.
– Это ты, – наконец сказал он.
– Тебе нравится?
Он посмотрел на портрет, потом на Шелли, потом снова на портрет.
– Нормальный.
– Я думала, он очень симпатичный.
– У меня же есть оригинал, на кой мне картина? Ее нарисовал тот парень, Карлсон, да?
Она коротко кивнула.
– Что происходит у тебя с ним?
– Не надо, Харри, прошу тебя.
– Я задал тебе вопрос.
– Ничего не происходит. Морри мой друг.
– Я твой друг! Зачем тебе нужен еще один друг, когда у тебя есть я?
– Это не одно и то же.
– Это уж точно, могу поспорить на твою задницу! И ты занимаешься «этим» с таким уродом?
– О, Харри! Не называй его так…
– Отвечай!
Интуитивно Шелли ощущала, что это было проверкой. В действительности Бристол не верил, что она спит с Морри Карлсоном, просто хотел услышать, как она отрицает это.
– Не буду! – заявила она Харри, едва не топая ногой. – Не буду отвечать.
– Черта с два не будешь.
Она сделала шаг назад.
– Я не сделала ничего плохого. И ты знаешь об этом.
Бристол удовлетворенно фыркнул.
– Я знал, ты не станешь заниматься «этим» с ним. Да у него, наверное, и не стоит.
– Очень вежливо, – упрекнула она.
– Дамочка вроде тебя, – пробормотал он, глядя на портрет. – Помню, на кого ты была похожа, когда я встретил тебя в первый раз. Практически шлюха. Если бы не я, ты бы тем и занималась в своем Вегасе.
Шелли побледнела.
– Нет, – с трудом выговорила она. – Я не из таких.
– Когда мы сошлись, ты дала мне слово, что всегда будешь честна.
– Я всегда была честной, Харри. Честной, правда…
Все еще рассматривая рисунок, Бристол ответил:
– Сказать по правде, эта картина дерьмовая. Просто дерьмовая. Если бы он из себя что-нибудь представлял, разве стал бы он заниматься этим за гроши? – Без предупреждения, он плавным движением руки запустил портретом в стену, в разные стороны брызнуло стекло.
Шелли подняла картину, собрала разбитое стекло.
– Она хорошая, Харри, – сказала она, желая в это верить и не вполне способная сделать это. – Она хорошая. А твое мнение ничем не лучше моего. – Она ушла в ванную и с силой захлопнула за собой дверь.
Через несколько минут за ней пришел Харри.
– Слушай, мне, конечно, не следовало так швырять эту картину. Давай я все исправлю, вставлю новое стекло, сам сделаю. Может, она и не так плоха. То есть, я хочу сказать, какого черта, мне она вроде как нравится…
Она кинула на него осторожный взгляд.
– Ты серьезно?
– Конечно, серьезно.
– Ты больше не сердишься?
– Не-а.
На лице Шелли быстро появилась улыбка.
– Тогда давай пойдем гулять, займемся чем-нибудь.
– Ладно, ладно. – Потом подозрительно: – Чем, например?
– Ну ты помнишь, такие маленькие лодочки на заливе, Харри, – ответила она, подходя к окну. – Иди сюда, посмотри. Их называют парусниками, как морскую рыбу. Я всегда хотела попробовать на них поплавать, Харри. Давай покатаемся, пожалуйста.
– Ну, ладно. Но запомни: если я сказал, что мне нравится картина, это не значит, что тебе нужно повсюду таскать с собой этого… этого типа Морри. Не забудь, кто здесь оплачивает все счета.
Она рассмеялась.
– Не забуду…
– И сними ко всем чертям эти проклятые шорты!!!
Саманта проснулась одна, и проснулась от страха. Плохой сон, резкий черно-белый сон.
Она снова маленькая девочка, живет на военной базе вместе со своими родителями, в одном из тех наспех выстроенных в стиле ранчо домишек – с тонкими стенами, – которыми армия обеспечивала своих полевых офицеров.
Она устроила праздник, свой праздник, но никто не пришел. Никто из детей, которых она пригласила, не пришел к ней. Никто из ее друзей. Она садится во главе длинного, красиво украшенного праздничного стола, на лице у нее слезы. И в этот момент она понимает, что у нее нет друзей, ни одного друга.
Саманта натянула простыню до самой шеи, подогнула ноги, свернулась клубочком – так же, как она делала, когда была маленькой. Даже сейчас этот сон казался ей явью, реальным событием ее сегодняшней жизни. И она была напугана, напугана точно так же, как в тот самый день много лет назад. Даже потом, став старше и приглашая к себе гостей, она могла различить в себе признаки, остатки того, давнишнего страха, что к ней никто не придет, что она останется одна на своем пустынном и никому не нужном празднике.
Быть одинокой – самое худшее из всего. Быть одинокой так больно. И все же, слишком часто ей приходилось быть одной. Ни одно из ее замужеств не подарило Саманте той близости, той нежности и привязанности, которых она жаждала; ни один из ее любовников не давал ей ничего больше, чем физическая (или лучше сказать, физиологическая?) забота и предупредительность, которые, как правило, достигали своего пика вскоре после первой встречи, а после этого с каждым днем неуклонно сходили на нет.
«Я заслуживаю лучшего…»
Обхватив голову руками, Саманта попыталась мысленно представить себе облик каждого из любовников, расположить их в порядке поступления, так сказать. Когда ей стало трудно жонглировать в уме всеми этими именами и лицами, она начала делать записи, составлять список мужчин, давая каждому краткую характеристику, отрицательную или положительную, физиологическую или иную.
«Как мало хорошего можно сказать…»
Скоро у нее получился объемистый каталог. «А я довольно неразборчивая женщина», – подумала Саманта с некоторой тревогой. Но такой взгляд на самою себя ничего, кроме беспокойства, не вызывал, и Саманта с силой захлопнула блокнот и убрала его с глаз долой, в выдвижной ящик своего ночного столика. Потом она встала с кровати.
Обнаженная – Саманта твердо верила в то, что кожа должна дышать, – она расположилась на персидском молитвенном коврике (его подарил Саманте муж-араб, который, кстати, собирался использовать этот коврик вовсе не по прямому назначению: Ахмед эль-Акб Сихоури напрасно, как оказалось впоследствии, надеялся заниматься на нем любовью) и начала делать упражнения по системе йогов. Дисциплинированно и размеренно вдыхая и выдыхая воздух, Саманта попыталась очистить свое сознание от всех порочных мыслей. Но йоговской методике расслабления продолжали мешать всякие посторонние соображения, и она бросила это занятие. Сегодня определенно не тот день для серьезной медитации.
Войдя в свою гигантскую ванную комнату, она включила сауну и, пока атмосфера в ней достигала желаемой температуры, принялась очень энергично, чуть ли даже не яростно, чистить зубы. Наконец, она растянулась в своей сауне на деревянной скамье, позволила своим глазам крепко закрыться, заставила все поры широко открыться и отдала приказ всем деструктивным элементам своего тела вытекать прочь и испаряться.
Какой все-таки слабой она была у Бернарда прошлой ночью, как потворствовала своим желаниям… И это шампанское, и эта слишком богатая, слишком изысканная еда. «Стыдно, Саманта». Она мысленно дала сама себе обязательство пробыть сегодня в сауне на пять минут больше, чем обычно.
Каким необычным был этот вечер, какие неожиданные повороты событий… Бернард, конечно, частенько устраивает, мягко говоря, странные развлечения. У него просто прирожденный дар собирать вокруг себя людей, озабоченных самыми мрачными и безотрадными сторонами жизни – омерзительными, прямо скажем.
Тот вчерашний вечер – отличный пример. Во время vichyssoise[92]92
Vichyssoise – молочный суп из картофеля и лука-порея, обычно подаваемый охлажденным и часто приправленный рубленым чесноком (фр.).
[Закрыть] один из гостей, композитор Бродвейских мюзиклов, стал разглагольствовать о том, что он назвал «всемирной революцией молодых, бедных и отверженных». Ну и отвратительным мужиком был этот композиторишко: маленькие блестящие глазки, безвольный подбородок, цветистая, чересчур пышная манера выражаться! Так как, по всеобщему признанию, главный талант этого композитора заключался в умении делать себе рекламу и деньги, Саманта посчитала его революционную позу сплошным лицемерием. Помимо всего прочего, не так уж много людей на этом свете созданы равными – опыт научил ее этому.
Когда подали entrée[93]93
Entrée – блюдо, подаваемое перед жарким (фр.).
[Закрыть] – превосходно приготовленное мексиканское блюдо из цыпленка, композитор заявил, что все присутствующие, в том числе и Бернард, слишком довольны собой, слишком удовлетворены. Все они, по словам музыканта, не в состоянии понять наступления новой революции, они не смогут понять наступления новой революции, они не смогут понять ее приход даже в тот момент катаклизма, когда campresínos всего мира поставят их к стенке, как это сделали французы со своими аристократами.
Ему ответил американец, звали его Гэвин, смуглый красивый мужчина с выдержанным взглядом и широкими плечами спортсмена. Он заметил, что французские дворяне были гильотинированы (и это знал даже он, грубый бизнесмен-американец), и сказал, что композитор не только был неправ в своих суждениях относительно будущего, но и невежлив, поскольку строит такие мрачные прогнозы на столь замечательном обеде в присутствии столь прекрасных и очаровательных дам.
Саманта слегка зааплодировала и улыбнулась американцу. Он чуть опустил голову в знак признательности – но и все на этом. Любопытство Саманты относительно Гэвина было моментально разожжено до предела.
За десертом, состоявшем из огромных размеров клубники в кларете, композитор предпринял новую атаку, на этот раз по поводу революционной природы искусства. Он утверждал грядущие изменения в живописи, в романах, театре, кинокартинах. Предсказывал появление фильмов об угнетаемых меньшинствах, гомосексуалистах, даже о черных и нищих!
Саманта наконец не выдержала и заговорила, хотя больше, честно говоря, под влиянием бурбона:
– Как тоскливо все это звучит. Что касается меня, я никогда не хожу на фильмы, в которых звезда не носит норковую шубку.
Марселла издала одобрительный возглас:
– Дорогая, как чудесно ты сказала! Какая же ты умница, Саманта!
Ее замечание свершило то, что раньше казалось невозможным: композитор поскучнел, потом окончательно замолчал. Однако этому замечанию не удалось выполнить более важную задачу – привлечь к Саманте внимание мистера Гэвина. Когда ужин был закончен, тот уединился с Бернардом в кабинете и не показывался оттуда до самого своего ухода.
«Слишком плохо, – подумала она тогда. – Он не так интересен, как показался с самого начала, – это очевидно. Обычное дело со многими мужчинами. А особенно часто тупицами оказывались бизнесмены – почему-то в большинстве американские бизнесмены, самозабвенно преданные искусству добывания больших денег. И это тогда, когда все знают, что главное веселье состоит в том, чтобы культурно их тратить.»
Негромкий звонок таймера оборвал ее мысли, Саманта выбралась из сауны и скользнула в желтый халат. Спустившись вниз, она прошла через гостиную, на ходу кликнула служанку и направилась к своему Римскому бассейну. Кинув халат в кресло, Саманта мельком взглянула на клубы пара, поднимающиеся от подогретой воды и тускло освещаемые утренним солнцем, и погрузилась в бассейн. Она успела сделать уже четыре круга, когда у бортика появилась Трини с кофе, ломтиками папайи и со свежей «Ньюс».
Саманта прочитала сводку погоды. Сорок восемь градусов в Париже, пятьдесят один в Лондоне, и всего на три градуса теплее в Риме. Снежный буран закрыл все аэропорты на северо-востоке Соединенных Штатов, а Нью-Йорк был погребен под восемью дюймами снега, и температура там была только тринадцать градусов выше нуля[94]94
По Фаренгейту. Таким образом, по Цельсию было: в Париже – плюс девять; в Лондоне – плюс десять; в Риме – плюс двенадцать; в Нью-Йорке – минус десять (примерно).
[Закрыть]. Саманта дала газете соскользнуть на землю и, подняв лицо к солнцу, закрыла глаза. Все эти морозные вести делали пребывание в Акапулько намного приятнее.
Вскоре Трини появилась снова.
– Цветы для señorita.
– От кого?
Трини протянула хозяйке шесть дюжин кроваво-красных роз, которые она, словно укачивая, держала на руках. Саманта взяла карточку, прочитала аккуратно выписанные буквы: «Вы сделали ужин изысканным и стоящим событием». Она была подписана – «Тео Гэвин».
Тео. Что за милое имя. Ей никогда особенно не нравилось имя Тед или Тедди, но Теодор – совсем другое дело. Оно ему идет.
Когда Саманта осталась одна, она прочитала карточку еще раз. Гэвин снова стал человеком, к которому она чувствовала интерес. И немалый. Когда в последний раз она встречала мужчину, достаточно искушенного и достаточно мудрого, для того чтобы не проявить интерес к ней незамедлительно и недвусмысленно? Большинство мужчин почти совсем не обладают никаким светским тактом. Тео Гэвин определенно был не из их числа.
Красные розы. Довольно-таки немудреный выбор: такой букет может послать какой-нибудь водитель грузовика знакомой официантке или школьник своей подруге. Или (обнадеживающая мысль)… она недооценивает Гэвина… Возможно, эти розы часть некоего изощренного плана, цель которого – не показаться ей слишком болтливым и словоохотливым, слишком хитроумным и, как следствие этого, слишком заинтересованным ею. Конечно! Именно так все должно и быть! Он искусный игрок, он забросил в море свою блесну и собирается водить ее до тех пор, пока она не заглотнет наживку.
Ее палец дотронулся до подбородка, и Саманта улыбнулась себе самой. Гэвин был бы приятной заменой этим обгоревшим на солнце мексиканцам – Кико (вот негодяй!), а перед ним инструктор по верховой езде, а перед ним тот ужасный жиголо (он продержался очень короткое время, естественно), а до него матадор (у Саманты, кстати, часто создавалось впечатление, что все эти бычьи единоборцы постоянно путали процесс любви и убийства, что, как следствие, ставило под сомнение их способность заниматься и тем, и другим).
Высокий, сильный американец. Целеустремленный, порядочный, определенно мужественный. Время, проведенное с таким мужчиной, окажется полезным во многих отношениях. Гэвин явно обладает умением ценить лучшее, что может дать и дает жизнь, – способен он и позволить себе это лучшее. Неожиданно, словно всплыв на поверхность, ей на ум пришла одна новая и даже несколько пугающая мысль. Саманте она понравилась, она тщательно проанализировала ее со всех точек зрения. Подобный мужчина вполне может стать окончательным ответом на все ее сегодняшние проблемы. Она приняла решение – она пригласит Гэвина на свой Рождественский прием, бесплатно, конечно, – в качестве своего личного гостя.
Пляж. Беки и Чарльз. Оба сидят, оба обняли колени, лица обоих обращены к морю, каждый старается не смотреть на другого.
– Я уезжаю, – в третий раз сказала Беки. – А ты занимайся своими делами.
– Мне нужна всего пара дней, и я смогу поехать с тобой.
– Гм-м. Не выйдет. Легавые повязали Мороза и двух других парней за хранение. У него всего-то несколько семян и завалялось в кармане. Теперь им светит семь лет. Здесь стало стремно. Я сваливаю. В Оахаке[95]95
Оахака – штат и город на юге Мексики.
[Закрыть] сейчас будет в самый раз. – Она встала. – Я пойду поплаваю…
Чарльз смотрел за ней. Беки была сильной пловчихой, намного сильнее, чем он сам, и его смущало, что он не может плыть с ней рядом, производя такие же мощные гребки, как она. (Тео он тоже никогда не мог догнать).
– Ты классно плаваешь, – сообщил он ей, когда Беки вернулась.
Она бросилась на песок.
– Твоя беда в том, что ты никак не научишься правильно дышать.
– Мой отец мне именно это и твердит.
Она села.
– Дай мне два дня, – сказал Чарльз. – Потом автостопом быстро доберемся до места.
– Я обещала Ливи. Кроме того, в этом городе полно туристов. Я сыта по горло. А в Оахаке будет выставка редиса. Я хочу на нее посмотреть.
– Редиски и грибы. Овощной маршрут…
Она не засмеялась.
– Что такого важного в этом сумасшедшем сафари? Ты ведь даже не любишь своего отца.
– Я дал ему слово, что поеду.
– А что насчет того слова, которое он дал тебе? Он сам хоть раз был с тобой по-настоящему честен?
– Это ничего не меняет.
– Ох уж эти отцы, – сказала она. – Наверное, Мороз прав – он как-то сказал, что, если бы его отец не умер к тому времени, как ему исполнилось двадцать один, он бы его убил.
– Это все пьяная болтовня.
– Может быть. И тем не менее, ты своему отцу ничего не должен.
Чарльз почувствовал, что устал. Он не хотел думать о Тео, но был вынужден это делать. Он не знал, чего именно он хочет от Тео. И от себя самого. Возможно ли еще сейчас восстановить хорошие отношения с Тео? С обоими родителями? Есть ли на самом деле что-либо, ради чего стоило сохранить свою семью? У него был только один ответ: он должен попытаться. И если из этого ничего не получится, – что ж, пусть так, но это будет не его вина. Это будет их вина.
– У тебя с ним ничего не получится, – сказала Беки.
– Может и так. Но они просто не понимают, где мы живем. Как мы чувствуем. Может, если я попробую…
– И думать забудь. Это просто бесполезно. Пробовать можем мы, а для них это все давно позади. Правда, Чарльз, не стоит ничего и затевать.
– Может быть, у нас то же самое будет с нашими детьми?
– Мы другие.
– Ты думаешь, все взрослые одинаковы?
– Как будто отлитые из одной формы, приятель.
– Пол Форман не похож на Тео.
– Никогда не верь никому старше тридцати.
– А что случится, когда нам будет по тридцать?
– Никогда не верь никому старше сорока.
Оба рассмеялись, и Чарльз обнял Беки.
– Мы хорошие, – агрессивно сообщила она ему. – Мы хорошие. Запомни это.
– И Мороз, рассуждающий о том, как он замочил бы своего папашку, тоже?
– Может быть, в этом тоже есть свой смысл. Может, дети действительно должны избавляться от стариков, захватить власть, деньги, все такое. Родители ничегошеньки не смыслят в жизни. Они считают, что сегодня – это еще вчера. Ты думаешь, меня волнует Великая Депрессия? Мой старик только об этом и мог говорить – как все было, когда он был молодым. К дьяволу все это! Я живу сейчас!
Чарльзу казалось, что он переживает какое-то таинственное приключение, участвует в некоем сюрреалистическом путешествии, в котором все не такое, каким кажется, где нет постоянной истории. Он захотел вспомнить, на что была похожа жизнь, когда он был еще маленьким, когда его родители только что поженились. Тео и Джулия, должно быть, любили друг друга тогда, должно быть, любили его. Что пошло не так потом?
