Текст книги "Тени сумерек"

Автор книги: Берен Белгарион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 81 страниц)

Глава 3. Бретиль

Гряда гор господствовала над долиной, над Верхним и Нижним Белериандом, над всем миром. И там, над глубоким ущельем, рассекающим ее хребет по всей высоте, царила крепость, врезанная в грудь трехглавой горы. Уже более тысячи лет ее стены и высокие дозорные башни внушали ужас всему живому. Болдог знал, что стены и башни – лишь малая толика могущества Твердыни Тьмы, Аст-Ахэ, Ангамандо на языке эльфов. Это название Болдогу нравилось гораздо больше, хотя эльфов он ненавидел. Тьма, Свет – все это была чепуха для дураков, которые полагали себя чересчур умными. Ангамандо, Железная Темница – вот имя, по-настоящему достойное твердыни Владыки Севера. Оно наводит то, что должно наводить: ужас.

Болдог и сам был большой мастер нагнать страху, но сейчас у него слегка подводило живот. Он не знал, переступая порог высокого длинного зала, выйдет ли отсюда живым; а если не выйдет – то какой смертью умрет. Тот, кто призвал его, был по этой части куда изобретательней Болдога.

Приблизившись к высокому обсидиановому трону, орк склонился в поклоне. Как всегда, он попытался, разгибаясь, прочесть хоть что-то на лице сидящего в кресле. Как всегда, ему это не удалось.

– Я прибыл по твоему приказанию, Повелитель.

– Рассказывай, – без всякого выражения велел сидящий.

Болдог быстро провел языком по губам и начал:

– Все подтвердилось. Гортхаур готовит наступление на Хитлум. То, что ты не поддержишь это наступление, только еще больше его раззадорило. Он хочет набрать людей в Дортонионе, к нему стягивается шваль с Синих Гор… Говорят, что ему нужны тридцать тысяч бойцов. К весне у него будет тридцать тысяч…

– Расскажи о Беоринге.

Болдог вздохнул. Сейчас он узнает – жить ему или умереть.

– Три недели назад облава закончилась. Мы прочесали каждый лесок, каждое ущелье до высоких снегов. Места, где мы побывали, были оцеплены. Никто не мог проскочить сквозь нас и вернуться. Высоко в горах, почти на границе снегов, в одном из ущелий мы нашли землянку. Беоринг жил там, волки узнали его запах. Но он ушел. Просочиться сквозь наши отряды он не мог. Он ушел через Эред Горгор и наверняка там погиб.

– Ты видел тело?

– Нет, Повелитель. Но Эред Горгор невозможно пересечь в тех местах. Там нет перевалов. – Орки или люди Гортхауэра – не могли перехватить его первыми?

– Я бы знал, – Болдог сжал кулак. – Фрекарт не рискнул бы молчать. Я бы знал. – Иными словами, – не повышая голоса, проговорил Повелитель. – Ты его упустил. Упустил уже второй раз?

– Повелитель… – Болдог опустился на колени.

– Встань. Посмотри мне в глаза.

Это было хуже боли, но Болдог знал, что просить избавления бессмысленно. Когда стальные глаза перестали пронзать его душу, он снова опустился на колено – ноги не держали.

– Возвращайся в Дортонион и паси мое стадо. Не трогай ни одного человека из тех, кого мы подозреваем в помощи Беорингу – но следи за ними в оба глаза, так, чтобы мимо твоих соглядатаев не проскочила и мышь. Если Берен выжил – он вернется. И обратится к кому-то из них. Далее – в деревнях-заложниках не должна больше проливаться кровь. Пора бы тебе понять, что, если заложников убивать независимо от того, выполняются твои требования или нет, то их не будут выполнять. Казнить заложников только по моему распоряжению. Виновных в самоуправстве – вешать.

– Слушаюсь, Повелитель. Что делать с самоуправниками из орков Гортхауэра?

– Я же ясно сказал – вешать. Не бойся Гортхауэра – ты отвечаешь только передо мной, и спрошу с тебя – я… Когда Беоринг появится – доставь мне его. Живым. Можно – мертвым. Величину награды ты знаешь. Знаешь и меру наказания в том случае, если у тебя будет возможность взять его живым, а ты не устоишь перед соблазном.

Болдог снова склонил голову.

– Теперь ступай, – сказал Повелитель Севера, Владыка Тьмы, которого северяне звали Тано Мелькором, а эльфы – Морготом Бауглиром. – И помни: твой следующий промах будет последним.

* * *

Эминдил – так назвался этот высокий человек в эльфийской одежде, приставший к каравану возле Сумеречных Озер. Денег у него не было, но был при себе меч, а значит, на неспокойных дорогах между Аросом и хребтом Андрам он становился вовсе не лишним попутчиком. Во всяком случае, не более лишним, чем Гили.

Оба они, как выяснилось, шли в Бретиль: у Гили там была тетка, а у Эминдила, как он сказал, мать. Больше никого у обоих на целом свете не осталось: всю Эминдилову семью порешили северяне, а у Гили все умерли зимой от оспы, один он выжил – только лицо все побило. Не то чтобы он надеялся на теткину помощь, а просто думал, что в Бретиле прожить будет легче, чем в вымершей деревне. С Эминдилом же все было ясно: его, бывалого солдата, возьмут в войско, патрулировать междуречье Сириона и Малдуина, либо же предгорья Криссаэгрим – как и многих других горцев, отчаявшихся победить в безнадежной войне и покинувших наконец-то свой край, ставший вражеской землей. Сотни их стекались в Бретиль – разочарованных, полных горечи и злости изгнанников. И всем находилось занятие, потому что все чаще орки набегали через Ущелье Сириона, и все наглее они становились.

Уже переправились через Сирион и прошли мимо одинокой громады Амон Руд, а Гили все не решался заговорить с Эминдилом о том, о чем втайне мечтал: может, тот замолвит за него словечко перед старшиной земляков-дортонионцев? Гили умел стрелять из лука и ездить верхом, знал, как ухаживать за лошадьми и мечтал о подвигах.

Он догадывался, каким будет ответ, но все-таки набрался духу и заговорил – они как раз чистили рыбу для общего котла.

– А что ты еще умеешь? – спросил Эминдил, когда Гили закончил свою короткую, но вдохновенную речь.

Гили упал духом. Он, конечно, умел многое, как и любой достигший четырнадцатилетия сын керла, но вряд ли эти умения могли быть приравнены к воинским искусствам.

– Слушай, Гили. – Эминдил закончил с последней рыбиной и сполоснул руки в ручье. – На самом деле воина делает не умение владеть оружием или ездить верхом.

– А что же?

– Воин готов положить за других свою душу. Он многое ценит превыше жизни. Гили опустил голову. Он не знал, что ценится превыше жизни. Смерти он, по правде говоря, боялся, потому что насмотрелся на нее. Но, с другой руки, понимал, что воин все время ходит под смертью. А вот что ценится превыше жизни – не знал.

Они вернулись к костру, подвесили котелок над огнем. Гили кашеварил с тех пор как пристал к обозу, и уже знал, где лежит соль, а где крупа, где травки на приправу, где мука. Взяв еще одну посудину, он снова пошел за водой, а вернувшись, начал месить тесто на лепешки. Эминдил поставил на угли котел.

Обоз принадлежал не одному человеку: несколько купцов сбились вместе, чтобы сберечь на охране и помочь друг другу на тракте. Поэтому везли всякую всячину: кричное железо от гномов Ногрода и проволоку на кольчуги, поделочные камни, соль, пряности – и оружие. На оружие и доспех в последнее время вырос спрос, с охотой объяснял купец Алдад, а эльфы не продают, делают впритык для себя – очень редко попадает на рынок эльфийское оружие, и очень больших денег стоит (при этих словах он косился на меч Эминдила: с первого дня Алдад не отставал от воина с просьбами продать клинок и ворчал насчет голодранцев, которые таскают за плечами целую усадьбу и жмутся ее продать), а мечи из болотного железа и щиты без оковки годятся только для лапотников, против дор-дайделотских лезвий не тянут: качество стали не то, а если бы и было то, все равно хуторских кузнецов не хватит сделать столько оружия, сколько нужно. Не говоря уже о доспехе: над кольчугой кузнец должен возиться месяц, не меньше, и половина этого времени уйдет на то, чтобы из железных чушек выбить все дерьмо. И кольчуга все равно не потянет против выкованного на севере меча. Кому это нужно, когда ногродская проволока на Востоке дешевле грязи, и даже с тройной наценкой по привозе в Белерианд не превышает по стоимости точно такую же, только сделанную здесь – с большими затратами времени и труда. Поэтому железо закупают у гномов – в обмен на зерно, мясо, шерсть и все такое, чего гномы сами не делают.

Гили рассказал об этом Эминдилу в первый же день. Он много рассказывал Эминдилу, потому что тот единственный с ним разговаривал: остальные больше приказывали.

– Рыжий, когда будет хлеб? Чего тянешь – палки хочешь?

– Слушай, остынь, – тихо сказал Эминдил нетерпеливому погонщику. – Сядь посиди. Погонщик, ворча, сел; вскоре к нему присоединились хозяин обоза Алдад и один из охранников.

– Эминдил, – сказал Алдад. – Разговор есть.

– Опять про меч? – улыбнулся горец.

– Вроде того.

– Не продам.

– А если я его куплю разом с тобой?

Горец приподнял бровь.

– Ты полагаешь, почтенный Алдад, что я продаюсь? И что тебя хватит на эту покупку?

– А что нет? – удивился купец. – Тот год со мной ваши ходили. Рубитесь вы справно, а другого и не требуется. Вот придешь ты в Бретиль, голодранец голодранцем – куда подашься?

– Найду, – кратко ответил Эминдил.

– Сейчас найдешь, – фыркнул Алдад. – Конен Халмир держит дружину в тысячу копий, из них – триста ваших. Шишей-то у него нет на больше. В наймы пойдешь, вояка. Я смотрю, оружие у тебя знатное – там ты коненом был или даном; а только на это сейчас не смотрят. Ну, возьмешь кусок земли в распашку – а лошадь? А снарядье? А дом? Говоришь, никого у тебя там нет, кроме матери – а у кого она там приживается? А пойдешь со мной – привезешь столько, что сразу сможешь и коняку купить, и дом, и батраков нанять, и мать одеть в тонкое сукно… Подумал? Решил?

Эминдил кивнул головой.

– Ну, и чего скажешь?

– Скажу – нет.

– Нэт! – Алдад передразнил, как горцы коверкают синдарин (хотя Эминдил, как казалось Гили, говорил чисто). – Вот любимое у вас словечко – «нэт». Через гордость свою немереную страдаете, вот что я тебе скажу. Правду сказывают про какого-то вашего князя, который ветки перед собой рубил, чтобы даже случайно не поклониться?

– Да, – Эминдил улыбнулся. – То был Алатир, предок нашего народа.

– Так кол в заднице – это у вас от него по наследству передается? – хмыкнул погонщик. Вокруг засмеялись. Гили почему-то стало обидно за Эминдила как за себя.

– А ты подлезь в нужник на горском хуторе, да полюбопытствуй, что там за колья, да где, да передаются ли по роду… – миролюбиво посоветовал Эминдил. – Зачем с чужих слов повторять, своими-то глазами оно вернее.

Обидный смех обратился теперь против самого насмешника.

– Что, Фрета, уели тебя? – засмеялся Алдад. – Беоринги – они за словом в кошель не лезут, хотя чаще-то больше лезть туда не за чем.

Гили начал облеплять тестом прутики и выкладывать их на камни над углями. Нехитрый походный хлеб пропекался быстро.

– Потому и не за чем, – проворчал еще один купец, – что горцы лучшей будут в дырявых штанах ходить, чем до хорошего дела пристанут. К торговле приставать им, вишь ты, зазорно. А торговый хлеб есть – как, не зазорно?

– Если тебя смущает, Отон, что я ем твой хлеб, так я не буду его есть, – сказал Эминдил. – Рыбу же я поймал сам – никто не против того, что я приложусь к похлебке?

– Но, но! – примирительно поднял руку Алдад. – Не ссорьтесь. Отон, ты не прав. Нельзя попрекать гостя хлебом, тем паче, что при нагоде Эминдил будет за нас драться. Хотя вроде как опасаться уже почти что и нечего, но с ним мы непростой путь проделали, и если что – так он бы за нас рубился. Однако ж и мне непонятно, Эминдил, отчего ваш народ так косо смотрит на торговое дело. Взять, скажем, меня. Так уж мне Ткачиха отмерила, что человек я непосидющий и странствовать люблю. Разве это плохо – что я не сижу сиднем на своем хуторе, благо батраков у меня много? Разве это плохо – что я привожу с востока такие вещи, которых в Бретиле нет? Любишь ли ты есть несолоно? То-то. А откуда берется соль? Через таких как я, с синегорских копей да эльфийских солеварен на южном берегу. А гномы – невеликие любители пахать, сеять и пасти – и через меня и таких как я попадают к ним мясо и шерсть. А сейчас Тху грозиться всем нам с севера – а я везу крицу, оружие и доспех. Так что в этом плохого? А, Эминдил? За что твои сородичи презирают торговых людей?

Пока Алдад говорил, Эминдил вбивал возле костра колышки-рогатки, чтобы повесить котелок для рыбной похлебки.

– Не я затеял этот разговор, почтенный Алдад, – сказал он, закончив. – Но раз ты спрашиваешь, я отвечу. Купцов не любят за то, что они покупают втридешева, а продают втридорога. За то, что они жнут там, где не сеяли.

– А как ты думаешь, должен я оправдывать свои расходы? Коней и корм, телеги, погонщиков, охранников? Во что это все мне становится – ты знаешь?

– Посмотри мне в глаза, почтенный Алдад, и скажи: ты выручишь в Бретиле ровно столько, сколько потратил?

Торговец засмеялся.

– Нет, конечно, – сказал он. – Но ведь я рискую, Эминдил. На меня могут напасть орки или разбойники, я могу заболеть в дороге, могу погибнуть, могу потерять весь груз на переправе… Разве риск не стоит того?

– Не знаю, – пожал плечами Эминдил. – Мы не привыкли подсчитывать, сколько стоит риск.

Лепешки начали отваливаться от стенок, их поддевали на ножи или спички и вынимали из котла.

– Извини меня, Эминдил, – сказал купец. – Может, по-твоему, это и благородство… А по-моему так это дурость.

– Думай как хочешь, – почтенный Алдад, – пожал плечами горец, – меня это не обходит, и, если честно, я удивляюсь, почему тебя волнует мое мнение о торговом деле.

Котел с хлебами убрали с огня, на его место повесили котел с рыбой.

– И вправду, – купец снова засмеялся, но уже слегка деланно. – Я думаю, человеческая зависть не стоит обиды. Глупцы всегда завидуют тем, кто умнее и расторопнее, а уж какие слова они для этого подбирают – не суть важно. У нас тоже полно таких, которые надуваются, когда я вхожу в совет Халмира – впору делать дырку в брюхе, не то их разорвет от гордости. Они-де воины, а я – хуторянин и торгаш. Но чем бы они воевали, не вози я железо? Разве я меньше делаю для людей, чем они? Много бы они навоевали болотным железом, которое майстрачат горе-кузнецы?

– А что бы тебе, почтенный Алдад, попросить эльфов научить вас строить настоящие кузни и ковать настоящее железо? – спросил Эминдил. – Я слышал, они с охотой подряжаются на такие дела…

– Ач, какой хитрый! – сказал Отон. – И с чего мы будем жить?

– Ты лучше спроси себя, как вы будете жить, если закованные в железо северяне прорвутся через заслон латников, где из людей от силы каждый третий носит стальной доспех. И заодно задумайся – будешь ли жить вообще.

– Чего тут задумываться, я сам из Междуречья, и семья моя там. Отсидимся как-нибудь.

– А ты что скажешь, Алдад? – спросил Эминдил. – Ты тоже надеешься отсидеться? Или все же возьмешь в руки меч? Ты же сам из Бретиля, если ни глаза, ни уши меня не обманывают.

– Ну, из Бретиля, и что? Заберу семью и отвезу в Междуречье или к Гаваням. Я – купец; не магор, не конен, земля за верность мне не нужна.

– А кому она нужна, – снова встрял обозник. – Когда в конце концов ты за верность огребешь ровно столько земли, сколько тебе на могилу придется? Вот скажи мне, горец, что вы получили от эльфов за свою верность? На хрена твои крестьяне кормили тебя, если ты не сумел их защитить? И отчего им хужей: от морготова рабства – а у рохиров Моргота хлебало, чай, не шире чем у тебя, – или от беспрестанной войны, от которой им десять лет нет продыху? Ты, благородный, получил землю за верность, и когда ее отобрали, разобиделся; а вламывают на этой земле простые люди, черная кость, и им все равно, кому платить подати.

– Поверь мне, не все равно, – покачал головой горец. – И если бы не твоя глупая рожа, я бы решил, что ты из тех, кому Север платит за такие разговоры. Но для платного соглядатая Моргота ты туповат, и наверняка просто повторяешь чьи-то слова. Не мое это дело выведывать – чьи; и доносить на тебя конену – не мое дело, но если ты еще раз разинешь рот, ты горько пожалеешь о том, что Творец дал тебе язык на дюйм длиннее, чем нужно.

– Эминдил, ты бери хлеб-то, похлебки еще долго ждать, – миролюбиво сказал Алдад. – Оно, конечно, нам, черной кости, никогда с вами, воинами, не равняться, потому как мы не о возвышенном – мы о своем брюхе думаем. И о вашем заодно. И то сказать, ежели человека не кормить и не поить, он скоренько помрет. Что смерд, что рохир. Каждому свое Валар судили, и в мире каждый под свое дело приспособлен, как у нас в теле, к примеру, голова для одного сделана, руки – для другого, а задница, ты уж прости меня, Эминдил, для третьего. И ежели рыцари сами начнут торговать, а купцы возьмут в руки копья и щиты – то это будет все равно как ходить на руках, работу делать ногами, а думать – задницей.

– А ты не боишься, Алдад? – спросил Эминдил, исподлобья глядя на купца.

– Не боюсь, потому как во-первых, у меня тут десять молодцов против тебя одного, во-вторых, ты ешь мой хлеб и тебе совесть не позволит меня ударить, а в-третьих, здесь уже Бретиль, и если дортонионский заброда сделает какой-то вред бретильскому купцу, то его в лучшем разе погонят отсюда палками.

– Я не о том, Алдад. – Эминдил говорил спокойно и мягко. – Ты не боишься, что однажды орки развесят твоих детей на деревьях, пробив им копьями лодыжки?

На этот раз Алдад ответил после долгой паузы.

– Дор-Дайделот далеко, а Нарготронд близко.

– И то говорят, – встрял другой купец, худой, темнолицый и обычно молчаливый, явный халадин. – Что у вас в горах они потому так зверствовали, что вы им сильный опор чинили. А мирных людей они не трогают. И под Тенью люди живут.

– Блажен, кто верует, – Эминдил снова помешал ложкой в котле. Вода уже побулькивала, очищенная рыба плавала кругами. – Спой, Руско.

Гили очень нравилось прозвище, данное Эминдилом в первый же день – Руско, «лис» по-эльфийски. Ему нравилось все эльфийское, а может, и Эминдил нравился потому, что походил на эльфа. И запел он такую песню, которой хотел угодить горцу.

Где зеленела веселая степь

Ужас и мрак там отныне

Король мой, услышь!

Куда ты летишь

По обгоревшей равнине?

Словно денница

Сверкая во мгле

По черной земле

Эльфийский король

Сквозь дым и огонь

В последнюю битву мчится.

Судьба его зла,

И черная мгла

Идет волной

От Горы Стальной…

Он стеснялся признаться в том, что сложил эту песню сам, когда услышал от какого-то бродячего менестреля рассказ о последнем поединке Короля. Менестрель тоже пел о нем песню, но эта песня была совсем плохая. Гилина же Эминдилу понравилась, он только заметил, что Стальная Гора – не одна, как думал Гили, их там целая цепь – Эред Энгрин.

Сверкал его меч,

Трубил его рог

Как гневный голос грома.

Он строен и горд,

Великий наш лорд,

Король заморских Номов.

И встал черный вождь,

И крикнул: "Ну что ж!

Ты сам меня звал,

И твой час настал!"

Словно денница

Сверкая во мгле

По черной земле

Эльфийский король

Сквозь дым и огонь

В последнюю битву мчится…

Во второй раз припев подхватил Эминдил, а с ним – еще двое или трое. В глазах людей плясали отблески огня.

Король наш раздавлен, погублен наш Лорд,

Но дух его вечен, не сломлен и горд!

Славьте Короля!

Славьте Короля!

– Славно поешь, Рыжий, – одобрил его Алдад. – Да и голова у тебя светлая. Жаль будет завтра с тобой расставаться.

– Уже завтра? – обрадовался Гили.

– Ну! Как раз мимо Гремячей Пущи и пройдем по пути к Амон Обел, – Алдад засмеялся непонятно чему, и засмеялся Падда, его раб.

…Обязанность мыть котлы после ужина, как всегда, легла на плечи Гили – как самого младшего и безденежного. Когда он, уложив котлы на воз, вернулся к попутчику, тот еще не спал, хотя его очередь караулить лошадей приходилась на предрассветные часы: это тяжелое, сонное время Эминдил, как оказалось, переносит лучше всех. Наверное, не раз на его веку и не одна жизнь зависела от него, бодрствующего на страже… Поэтому обычно он засыпал там, где ложился – и сразу, накрепко.

На этот раз он лежал неподвижно, глядя в небо, туда, где стояла над лесом Валакирка. – Ты чего не спишь? – удивился мальчик. – Утренняя стража – наша…

– Ты все еще хочешь быть воином, Гили? – спросил Эминдил. – Глупое, если присмотреться, занятие…

– Это ты из-за купца? Да пусть себе болтает, за свой-то хлеб.

– Дело не в хлебе, парень. Дело даже не в том, праведное дело торговля или нет… Но им все равно, Гили – и это самое страшное.

Гили пожал плечами и лег. В гибели его семьи виноват был не Моргот, а глупая зараза, хотя для Эминдила, наверное, во всех бедах мира был повинен Темный Владыка. Сразу после Дагор Браголлах (хотя этих времен Гили не помнил) орки прорвались через кордоны в Лотлэнне и грабили деревни, угоняли скот, жгли поля, уводили людей в рабство – это были страшные времена в Таргелионе, но все-таки особенных зверств орки не делали, поскольку таргелионские деревни были постоянным источником дохода, и если никого не оставить на развод сегодня – то с чего кормиться завтра? Гили склонен был к точке зрения худого купца: и под Тенью люди живут; но высказывать эту точку зрения при Эминдиле было бы глупо, поэтому он завернулся в одолженный воином эльфийский плащ и заснул.

…На следующий день, когда солнце перевалило через зенит, вдали показалась развилка Сириона и Миндеба. Сердце Гили взыграло. Впервые мальчик осознал, какой длинный путь остался позади. И казалось, что там, на хуторе под названием Гремячая Пуща, ждет его конец всех мытарств, крыша над головой, постель и миска каши, может быть даже – с мясом. Гили покосился на Эминдила – тот вовсе не выглядел довольным и веселым. Для него это место было далеко не поворотным моментом жизни, скорее остановкой в пути. Он смотрел на далекий лесистый холм, у подножия которого сливались реки – и видел сотни и сотни лиг, лежащих за этим холмом.

Когда день склонился к вечеру, они достигли места, которое называлось Гремячей Пущей – где-то здесь должен был находиться хутор Морфана, мужа гилиной тетки. И Эминдил сразу сказал:

– Что-то здесь не так.

– Да ну? – удивился Алдад. В голосе его было что-то такое, от чего Гили сделалось тошновато.

Обжитое место дает о себе знать задолго до того, как путник выйдет к хутору или городищу. Сначала ты по дороге натыкаешься на коровьи лепешки и конские яблоки, потом видишь чуть в стороне расчищенные делянки, потом ветер доносит до тебя запах дыма и хлева – раньше, чем за поворотом откроется частокол и пяток-другой крыш, торчащих над ним…

Дорога, по которой шагали Эминдил и Гили, была лишена всех этих признаков жизни. Загон для скота, который им встретился, порос травой, был оплетен вьюнком и на три четверти разрушен; в таком же состоянии находились изгороди, а расчищенные от леса и подлеска участки никто не возделывал года три… Там росло довольно много анарилота, но рос он сам собой, из тех зерен, что выпали во время уборки, да так и проросли. Гили почувствовал муторное беспокойство, но еще на что-то надеялся.

За поворотом открылся частокол…

…разваленный, почерневший, обгорелый…

И не крыши – а печные трубы торчали вверх, и дожди смыли с них всю побелку, и растерянно были открыты их черные рты…

– Ой… – сказал Гили. – Ой-ой…

– Может, ты ошибся? – Эминдил положил руку ему на плечо. – Может, это не тот хутор?

– Тот-тот, – сказал Алдад. – А если ты письменный, Эминдил, то поди вон к тому могильному холму и прочитай, что там накорябано.

Эминдил без слова обогнул развалины дома и подошел к невысокому холму возле колодца.

– Ну? – спросил Гили, обмирая от ужаса, сдерживая жалкое, беспомощное «Не хочу!», рвущееся наружу стоном.

– Да, – горец присмотрелся к рунам, грубо нацарапанным на вкопанной в землю колоде. – Здесь написано: «Морфан, магор, похоронил здесь свою жену Радис и троих детей. По десять орков – за каждого!» Как звали твою тетку, Руско?

Гили сел на землю и глухо завыл. Не потому что так сильно любил свою тетку – он не узнал бы в лицо ни ее, ни мужа, если бы встретил. Гили плакал потому что рухнула его мечта об ужине и ночлеге. И еще потому что теперь он остался совсем-совсем один на всей земле. Он вдруг разом почувствовал, как он устал, как голоден и оборван… Ну, почему такая несправедливость случилась именно с ним? Разве мало того, что в Таргелионе он потерял всех? Если Валар есть на свете, то куда они смотрят?…

Эминдил пригладил пятерней волосы и куда-то исчез. Появился через пару минут, с горсткой мелкого хвороста в руках, с пучком можжевельника и полыни.

– Что же мне делать? – всхлипнул Гили. – Ой, что же мне теперь делать?

– Хороший вопрос, – Эминдил вырыл ножом маленькую ямку, сложил туда хворост. – Посмотри дальше. Это не единственная могила. Ты разве не будешь совершать возжигание? У вас не знают такого обычая?

Он ударил кресалом, протянул Гили дымящийся трут. Лицо оставалось спокойным. Он что, совсем без сердца?

Гили поджег костерок и раздул пламя. В свете дня оно было почти невидимым – только веточки и кусочки коры корчились и чернели. Гили и Эминдил бросили в огонь по веточке полыни и можжевельника. Дым побелел, закурился вихрями. Они молча сидели, пока костерок не прогорел.

Он не бессердечный, понял Гили. Просто на его памяти это уже не первая деревня-могила и не вторая.

– Зажигаем, – тихо сказал он. – Но ведь они не видят… Сидят в своей Благословенной Земле, а о том, что здесь творится – и знать не хотят…

– Это нужно не Валар. Не Ниэнне, не Намо… Это нам нужно, парень. Чтобы помнить – мы еще живы и кое-что можем.

– Ну, вот что, – вмешался Алдад, – возжигание – дело, конечно, богам угодное но тебе ж, Рыжий, нужно как-то дальше жить. Ты шел за мной от самого Гелиона, ел мой хлеб. Заплатить ты не можешь, родичей у тебя здесь нет. Поэтому думается мне так: ты проследуешь за мной до Амон Обел и там, на тинге, я объявлю тебя своим рабом.

Гили от потрясения и неожиданности не знал, что сказать – только головой тряхнул.

– Чего мотаешь башкой? – голос Алдада сделался жестким, глаза сузились. – Ты – что надо: смышленый, смирный – не бойся, к черной работе не приставлю. Будешь работать по дому, годика через три хорошо тебя женю. Мои рабы не бедствуют, не дрожи.

– Я свободнорожденный! – крикнул Гили.

– А чем докажешь? Кто здесь тебя знает? Не вздумай бежать сейчас – я объявлю, что купил тебя на востоке и положу награду тому, кто тебя отдаст.

– Ты кое о чем забыл, почтенный Алдад, – подал голос до сих пор молчавший Эминдил. – Морфан, которому через жену Руско приходится племянником – может статься, еще жив.

– Как бы не так. Он подался в Димбар, орков бить, и, наверняка давно уже сложил там кости. Я знаю, потому что прежде он ходил с нами. Думаешь, как он взял себе жену на востоке?

– Так ты все знал, – проговорил беоринг. – Знал и молчал, чтобы в нужный час Руско от потрясения не решился тебе возражать.

– Знал, – подбоченился торговец. – Ну и что?

– Ну и сука же ты, почтенный Алдад, – покачал головой Эминдил. – Ну и сука.

Все это время Гили потихоньку двигался к опушке.

– Стоять! – крикнул Алдад, заметив это движение. – А ты, горец, помолчи. Тебе он никто, ты всего лишь задурил ему голову болтовней об эльфах, которая ничего тебе не стоила. А я собираюсь дать ему верный кусок хлеба и крышу над головой. Чего ты здесь разеваешь рот? Что ты можешь ему дать? У тебя на лбу написано, что умрешь ты не в свой срок и скверной смертью, а парень – не вашей кости, он жить хочет. Что такое свобода? Посмотри на него, Гили: одна пара штанов, тощий плащик и меч за плечами. Сапоги носит в мешке, чтоб не побить до срока – новых-то взять негде. Одни красивые слова: честь, да верность. Сказки про эльфов – а чем эльфы ему заплатили за верную службу? Посмотри на моих рабов – хоть один из них, хоть раз был обделен едой? Хоть один оборван? Вынужден довольствоваться паршивым льном вместо сукна? Ходит босой? А ты предложи кому-нибудь из них такую свободу, какая есть у тебя. С голым задом. В кошеле – вошь в петле, с голоду повесилась. Ну, посмотри пацану в глаза и скажи, что ты можешь ему дать?

Эминдил посмотрел в глаза Гили. Впервые мальчик обратил внимание на то, какого они редкого цвета – темно-серые, как у младенца.

– Ничего, – сказал он. – Ничего, кроме свободы и своего заступничества.

– Ну, ты понял? – повернулся к Гили Алдад. – Перестань валять дурака и иди сюда.

– Нет! – крикнул Гили и кинулся в лес.

Двое – раб и охранник – погнались за ним, и оба упали: Эминдил швырнул им в ноги ножны от меча. Сам меч уже был в его левой руке: в быстром движении лезвие на миг предстало сверкающим колесом. Все шарахнулись в стороны, Алдад оказался отрезан от своих слуг. Поддев ногой, Эминдил подбросил ножны и поймал их правой рукой.

– Назад! – завопил второй охранник, натягивая лук и целясь из-за воза.

– Если ты хочешь остановить меня, – сказал Эминдил, перемещаясь так, чтобы солнце било стрелку в глаза, – то бери или выше или ниже; или в голову, или в сердце. Потому что в ином случае я все же доберусь сначала до уважаемого Алдада, а потом и до тебя.

– Не дури, – купец побледнел. Двое упавших поднялись с земли и ринулись на Эминдила, после короткой свалки картина выглядела так: один стоял на коленях, зажимая пальцами разбитый нос, второй лежал, оглушенный ударом плашмя. Эминдил отступал к лесу, прикрываясь Алдадом, у горла которого держал меч. Остальные стояли, растерянные.

– Я найду тебя… – тихо сказал купец. – Я и тебя найду, и мальчишку…

– Меня восемь лет не мог найти Саурон, – весело ответил горец. – А у тебя кишка тонка.

– Так ты и здесь будешь скрываться? – Алдад нехорошо засмеялся. – Опять без крова? Без семьи? Из-за какого-то паршивого мальчишки?

– А мне терять нечего, Алдад. Я нищий оборванец, в кошеле – вошь в петле, и Намо Судия уже охрип меня выкрикивать к себе в гости. И тебе нечем мне угрожать и нечего мне посулить. Ступай, Алдад, ищи в другом месте себе трэлей, – он оттолкнул купца и исчез в лесу, как его и не было.

* * *

Гили бежал даже тогда, когда уже дышать не мог, перестал чувствовать ноги, а ребра наоборот чувствовал так, словно вот-вот они хрустнут под напором раздутых легких. В горле его пересохло, пот заливал глаза. Наконец он споткнулся о корень и упал.

Постепенно восстановилось дыхание и сердце перестало рваться наружу. Гили встал на колени и осмотрелся.

Кругом был чужой, незнакомый лес. Свет, пробивающийся сквозь ветки, был уже красноватым – солнце опускалось. Гили не знал, что ему делать и куда идти.

Он побрел вперед, на запад. Дорога, насколько он помнил, шла вдоль реки – а потом, по словам обозников, следовало тоже свернуть на запад, к Амон Обел. Значит он, свернув сейчас, обойдет место тинга с юга. Его не возьмут и не объявят рабом – он это уже решил. Но куда идти? И что делать? Наняться к кому-нибудь?