Текст книги "Тени сумерек"

Автор книги: Берен Белгарион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 81 страниц)

И опять было глупо спорить, а главное – ей и в самом деле требовалось сполоснуть рот.

Вдвоем они поднялись в лагерь.

Освобожденные узники встали лагерем отдельно, не с эльфами и не с людьми. Они все были ранены, даже те, кто с виду казались почти здоровыми, как этот нолдо. Каждый носил в себе воспоминание о пережитом ужасе, и, наверное, легче всех приходилось тем двоим Береновым стрелкам, которые еще не оправились от своих ран и за которыми ухаживали почти все, по очереди. Их тела исцелятся, и на этом все самое плохое для них закончится.

Эльф перелил воду из кожаного ведра в котел. Нужно было делать обычные утренние дела. Варить кашу с солониной и травками… Даэйрет знала, что от запаха этой каши ее вытошнит еще раз, как вчера. Почему, ведь каша далеко не плоха?

«Я чем-то отравилась», – подумала она.

Забавная и странная мысль вдруг осенила ее: она окружена эльфами уже несколько дней, а не чувствует того, что ожидала. Удушливая, мертвящая алмазная пыль Валинора, холодные, неизменные формы, застывшие в своем совершенстве – это все оказалось… не про них. Нолдо, севший напротив, чем-то походил на Илльо. Точнее, если бы Илльо провел год в заточении, не видя солнечного света, голодая, подвергаясь унижениям и мукам, и остался бы у него после всего этого шрам, идущий через лоб и левую щеку – они были бы похожи.

Этого нолдо звали Айренаром, и освобожденные узники, не сговариваясь, признали его своим вожаком – как Элвитиля признали нолдор с рудников. Впрочем, он старшим над собой считал Берена и очень много беседовал с Лютиэн. Из пойманных обрывков ночного разговора этих троих не спавшая в палатке Даэйрет и узнала его историю.

Его захватили в плен здесь же, когда Саурон штурмовал Минас-Тирит. На башни серебристой крепости Финрода Гортхауэр обрушил Силу. Она не могла понять, что это такое – эльф говорил на синдарине слишком быстро, и произношение было не то, к какому она привыкла. То, что она поняла – черная волна с многими лицами, которые одновременно шли и стояли, с глазами и когтями, разрывающими тело и душу: когда она накатилась, все, кто был на стенах и еще мог стоять – упали, потом в бой пошли орки и он сумел подняться, и даже подобрать меч, хотя был очень слаб. Ородрета понесли на руках по пылающему мосту – это было последнее, что он видел… Он не осуждал тех, кто бежал без него – всех вынести было невозможно; те, кто еще стоял на ногах – прорубились к плавучему мосту и, наверное, обрезали канаты… их не догнали, во всяком случае.

Потом Айренар попал в руки рыцарям Аст-Ахэ… И Гортхауэр, узнав в нем волшебника – так, во всяком случае, поняла Даэйрет, – начал добиваться… чего? И как? Этого она тоже не поняла. И не хотела. Ясно ей было лишь одно: десять лет он не видел солнечного света. Когда замок начал рушиться и крышу их камеры сорвало – он потерял сознание от радости. «Если бы я умер в тот миг – я бы умер счастливым», – так он сказал.

Даэйрет в палатке кусала губы и пальцы и жаждала лишь одного: НЕ ПОВЕРИТЬ. О, теперь она понимала, что чувствовал Берен, слушая Этиль. Как бы она хотела набраться его смелости, выскочить из палатки и закричать: неправда, все – неправда! Но нет – не только в смелости было дело… Берен верил себе, вот почему он был так смел. Ну, пусть бы этот эльф хоть раз сказал что-нибудь такое, что она могла бы радостно назвать ложью и на этом основании опровергнуть все. Но ведь нет. Она сама там была, она видела, как их выносили из развалин – полунагих, в каких-то обрывках ветхого тряпья, исхудавших и израненных. Они плакали и жмурились от невыносимого солнца – а ведь был закат! А на следующий день они снова плакали, провожая гроб Финрода. Они пришли на Остров все – даже те, кто еле ходил. Эльфы Артанора пели на кургане – а эти не могли даже петь…

И все же Даэйрет не могла пожалеть этих эльфов. Что-то в них противилось жалости. Даже сейчас, еле-еле тянущие ноги, одетые с чужого плеча, они были полны достоинства – настолько, что порой казались такими же гордыми и высокомерными, как и их сородичи из войска, в ярких одеждах и сверкающих доспехах. Она не выдержала, когда увидела, как уходят рыцари Аст-Ахэ, подбежала к тем, кто был еще жив, трясла их и била по щекам с воплями: «Почему вы умираете, трусы? Как вы смеете умирать? Посмотрите на эльфов!» Люди Хурина оттащили ее, привели в лагерь бывших узников и посоветовали Нимросу забить ее в колодки. Нимрос (Берен в это время был на острове, как обычно) очень серьезно пообещал, что так и сделает, если она еще раз покинет стан.

А ночью к ней пришел эльф – не из пленных, нет, настоящий эльфийский колдун, глаза которого были полны синего огня – и спрашивал, спрашивал, спрашивал… Пока она не расплакалась – а он поил ее водой и спрашивал дальше. Она не помнила, чем закончился этот кошмар – наверное, она потеряла сознание, и он оставил ее в покое. Нет, помнила еще, как чья-то теплая рука погладила ее по голове.

Даэйрет теперь часто плакала, глаза все время на мокром месте. Она как будто разорвалась надвое: половина ее существа ненавидела окружающих за то, что никто не хочет ее утешить – хотя вторая половина понимала, что здесь каждый сражен своим горем, да еще вдобавок все придавлены смертью Финрода.

Вместе с ним похоронили больше двух сотен человек и эльфов, погибших во время обоих штурмов – половину складывали в могилу по частям, какие смогли собрать после глумления, учиненного Сауроном, и найти в развалинах; а ведь многих и не нашли – только руки и головы. Да еще десятеро найденных в подземелье. Но даже те эльфы или люди, кто приходил на курган оплакать своего родича, в первую очередь вспоминали о Финроде. Каждый человек, которого видела с берега Даэйрет, совершал два возжигания. О Финроде говорилось и пелось так много, что ей уже начало казаться – она знала его.

Как странно: единственный раз в жизни она видела его – уже мертвым, завернутым в похоронные холсты из небеленого льна. Но, едва глянув на его выцветшее, тронутое смертью лицо, она ощутила потерю так остро, как не ощущала ничьей потери. Ей хотелось бы застать его в живых… Хотелось бы, чтобы ее головы в свое время касались его руки, а не руки…

…МОРГОТА…

Тогда, над открытой могилой Финрода, она впервые про себя назвала Учителя этим именем. И сама себя испугалась – как она могла, это же Учитель! И все-таки – не находилось для него другого имени – сейчас, когда песок сыпался сквозь бревна кровли на лицо Финрода.

Она вспоминала все горестные легенды, которые слышала в Аст-Ахэ. Ученики, растерзанные орлами, алая кровь на белой скале… Крылья Изначального… Черные маки… А здесь вырастал под скорбные звуки песни тугой, упругий алфирин, горошинки соцветий лопались, обнажая белую изнанку маленьких цветков, и вскоре весь курган стал зелено-белым… Одиннадцать эльфов Финрода умирали не напоказ, не на белой скале, а во мраке подземелья, и если бы Лютиэн не успела взять замок, так бы и не нашли ни их, ни Берена, погребенного заживо – и не в садах Ирмо, а в смрадном склепе. Легенда Аст-Ахэ померкла.

«Он же предал их» – думала Даэйрет, глядя на поседевшего Берена, который единственный не плакал, восходя на курган. Вот уж кого ей почти совсем не было жалко. Бессердечный чурбан! Как он мог рисковать жизнью друга! И как Финрод мог отдать жизнь за такое чудовище… Да Берен здесь сгореть от стыда, если в нем есть еще душа! Его каждодневные походы на Остров казались ей особенно отвратительными. Кому и что он хочет доказать? Кому это нужно?

Но эльфы не осуждали его – ни в глаза, ни за глаза. Конечно, их изумляло деяние Короля, но при том никто Берена не винил. И Даэйрет поняла, что такое благородство. И после этого поняла, что ей незачем жить. Потому что Учитель – Моргот… Действительно Моргот… С ним она быть не хочет, с эльфами – не может. И вот сегодня утром ее намерение не осуществилось из-за этого нолдо, Айренара. Который…

Который уже второй день почему-то всегда оказывается там же, где и она…

Так он знал или догадался?

Она посмотрела, как он вытачивает ножом ковшик из липы – и снова расплакалась, опустив голову, притворяясь, что дым ест ей глаза, ковыряя ложкой в котле… Вот, ей даже умереть не дают. Хорошо хоть этот страшный пес ушел после похорон Финрода. А то ложился и смотрел своими глазищами, не по-собачьи умными. Так и ждешь, что вот-вот скажет что-нибудь. Когда он в последний раз пришел к Берену и Лютиэн, королевна так и сказала: Хуан пришел попрощаться…

Длинная, узкая, но сильная ладонь сжала руку Даэйрет поверх черенка ложки.

– Ты все время плачешь, – сказал Айренар, отложив свою работу. – И все время жалеешь себя. Мне не всегда понятно, почему смертные делают то или это, может быть, у тебя есть причины желать себе смерти, хотя я их и не вижу… Но чем виновато дитя?

– Ка… кое дитя? – Даэйрет, отнимая у него руку, от изумления хватанула большой глоток воздуха, и ее мгновенно одолела икота.

– Разве ты не знаешь? Дитя, которое ты носишь под сердцем. Сам я не вижу, но Лютиэн сказала мне.

Даэйрет похолодела. Так эта тошнота… Она снова болезненно икнула, и Айренар, зачерпнув кружкой холодной воды, подал ей.

– Разве смертные женщины не знают, что зачали?

Даэйрет покраснела до корней волос. Ее же учили! Она должна была догадаться! И тут же она поняла, что и догадывалась, но не пускала эту догадку на поверхность. Потому что в этом случае – что ей делать дальше?

– Или тебе тяжело говорить об этом? Ты… подвергалась насилию?

– Нет! – Даэйрет даже воду расплескала от возмущения, а икота прошла сама собой. – Он… он хотел жениться на мне. Правда! А его убили…

Она не удержалась от того, чтобы ехидно добавить:

– Нолдор.

– Но скорбишь ты не о нем, – спокойно сказал эльф, и это спокойствие было ей как пощечина.

– Ну и что, – разозлилась Даэйрет. – Я была его пленницей… Я… я не знала, что будет завтра…

– Завтра наступило сегодня, – сказал эльф.

– Очень хорошо! И что же мне делать?

– Наверное, жить. Если ты оглянешься вокруг, ты насчитаешь нас около трех десятков – тех, которым нужно будет как-то жить, и которые пока не знают – как.

– Послушай, эльф! – Даэйрет вырвала руку. – Я не слепая и не дурочка! Я знаю, что всем вам пришлось много хуже, чем мне. Но вы… вам есть куда возвращаться. А мне некуда! У меня нет дома! И здесь меня все ненавидят.

– Почему ты думаешь, что все тебя ненавидят?

– Потому что я – оруженосец Аст-Ахэ. Порченая Морготом – вот, как вы считаете.

– Мне всегда казалось, что я лучше прочих знаю, как я считаю, – голос нолдо не похолодел нимало, он даже улыбнулся, но Даэйрет это и бесило. Неужели злоба ни разу не прорвется из-под этой безупречной маски? Или того хуже – это вовсе не маска, а лицо, и тогда… тогда это лицо настолько прекрасно, что его нужно или полюбить всем сердцем, или возненавидеть, а равнодушным оставаться невозможно. Неужели они все такие?

– Не скрою, – продолжал Айренар. – Порой ты раздражаешь меня. Но назвать это ненавистью? Я слишком хорошо знаю, что такое ненависть. То, что произошло с тобой, можно назвать и порчей… Но это вряд ли mael, ведь сведущие в чарах ничего такого на тебе не нашли. Едва ли ты испорчена сильней, чем весь род людской.

– Ага, – почти радостно сказала она. – Так я и думала: род людской порчен, да? Весь? Мудрые эльфы посоветовались и решили, что мы все порчены?

– Если ты здорова душой и телом, почему ты искала себе погибели?

– Потому что мне плохо!

– Хуже всех? Непереносимо?

– Чтоб ты пропал! – Даэйрет вскочила и пошла прочь от костра. Пусть сам доваривает, раз такой умный.

Она остановилась, подойдя к границе лагеря. Обещание Нимроса забить ее в колодки, если она нарушит эти границы, вспомнилось разом. Куда же пойти?

«Мне надо поговорить с госпожой Лютиэн» – вдруг подумала она.

Эльфийскую королевну можно было найти в трех местах: или в их с Береном палатке, или у раненых, или на берегу, откуда был виден остров. Даэйрет рассудила, что в утренний час она будет у раненых – и не ошиблась. Маленькая эльфийская колдунья была там, сидела у костра перед палаткой, оструганной палочкой помешивала травы в котелке… Даэйрет принюхалась – чабрец и чистотел. Обмывать раны, понятно. Прекраснейшая из эльфийских дев, как говорили о ней во всем Белерианде. Сейчас, одетая по-мужски и остриженная как мальчик, она сидела спиной к Даэйрет, и черные волосы открывали ее приостренные ушки. Но когда она повернулась на звук шагов, сердце Даэйрет против ее воли замерло от восхищения, в который уж раз – какова же Лютиэн была в королевских одеждах, блистая при дворе своего отца?

На деле, подумала Даэйрет, Берен просто бросил лагерь на нее. Ведь все на ней, она руководит и лечением тех, кто еще не встал на ноги, и готовкой пищи, и уборкой, она сносится с Артанором и Хурином, а Берен только торчит на острове целыми днями. Горюет, значит. Так привык в своей дикой стране, что женщина должна обхаживать мужчину и воина, что и не задумывается над тем, какая необыкновенная женщина его невеста и как многим он ей обязан. Просто принимает ее заботы как должное – чего еще от него ожидать…

Даэйрет вдруг подумала, что может ведь ни о чем с ней не говорить – просто найти в лесу родильный корень, заварить и выпить. В Аст-Ахэ считалось, что это право женщины – распоряжаться своим телом… Ведь еще неизвестно, есть ли у такого маленького… плода… душа. Где она там помещается – когда ребенок выходит на малом сроке, он и на рыбу-то не похож, не то, что на человека…

И вдруг одно это соображение – «в Аст-Ахэ считалось» – разом сделало для нее противным все намерение. И само намерение, и отвержение были мимолетными – но Лютиэн словно услышала это короткое внутреннее борение и подняла голову от котелка. Взгляд ее был внимательным и строгим, таким, что Даэйрет не могла ни отвести глаз, ни повернуться и уйти.

– Ты хотела поговорить со мной? – спросила принцесса. Двое эльфов – Элвитиль и еще один из освобожденных нолдор – при ее словах поднялись и ушли.

– Садись, – Лютиэн показала на место, прежде занятое Элвитилем, бревнышко-плавунец, выловленное вчера и положенное у костра на просушку.

Даэйрет села.

– Ты хотела спросить о ребенке?

– Ну… да. Получается, все знают, кроме меня. Глупо.

– Не все. Я, Берен и Айренар: ему я поручила проследить, чтобы ты не потеряла дитя. Я думала, ты знаешь тоже.

– Нет, не знаю. Я знаю только, что меня тошнит по утрам. Отчего это, только сейчас догадалась.

– Ты больна?

– Нет, так часто бывает, от этого еще никто не умер… – ей было немного приятно знать такое, чего не знает эльфийская волшебница, ей льстило, что дочь Мелиан внимательно ее слушает. – Нередко женщины так и догадываются, что тяжелы, раньше, чем перестают кровоточить: по тошноте.

– Кровоточить? – снова удивилась Лютиэн.

– А что, Берен тебе не рассказал? – слегка язвительно спросила Даэйрет.

– Ему трудно говорить об этом с женщинами. Хотя между собой мужчины эдайн, похоже, говорят о чем угодно. Расскажи мне ты.

– Ну… меня так учили, – сама не зная почему, она сделала эту поправку. – Что женщина кровоточит каждый месяц потому, что из нее выходит несделанный ребенок. Луна пробуждает женщину, когда ей исполняется четырнадцать весен – или около того. В ней созревает одна половинка младенца, а в семени мужчины содержится вторая половинка, и если этой второй не будет, то несделанный ребенок выйдет. А куда ему еще деваться. А что, – ее одолело любопытство, – у эльфийских женщин не так?

– Нет, – покачала головой Лютиэн. – Чадотворное семя в нас спит, пока мы не выходим замуж. От любви оно просыпается. И выходит с кровью только если созрело не вовремя. Следующее созревает долго. То, что ты рассказываешь – ново и странно для меня. Берен говорил, что своих дней человеческая женщина не знает…

– Берен невежда, – фыркнула Даэйрет. – И мужчина. Дни женщины обычно наступают через десять-двенадцать дней после того, как пройдет кровь. И заканчиваются за неделю до того, как она придет.

– Но если ты знала свои дни, почему ты не знала о ребенке?

– Потому что не всякая стрела поражает цель. И… я вообще не думала о ребенке, когда… Ну, там было так страшно, и кроме Руско, все хотели мне смерти… Я думала: он бросит меня и что со мной будет?

На ее глаза навернулись слезы.

– Даэйрет, ты думаешь когда-нибудь о ком-нибудь, кроме себя?

Голос Лютиэн был мягким, но ранил как сталь.

– И ты туда же? – Даэйрет вытерла слезы рукавом. – Вы так говорите, как будто я самый плохой человек на земле! Разве я вам не помогала, разве я не ухаживала вместе с тобой за ранеными?

– Да, ты помогала, и я благодарю тебя за это. Но о ком ты думала? Что тебя заботило, кроме собственных переживаний? Я успела узнать людей и хуже тебя, я знаю и эльдар хуже тебя, но я еще не видела никого, кого бы так занимала своя особа.

– А твой Берен? – огрызнулась Даэйрет. – Что его занимает сейчас? С кем он коротает дни?

– С тем, что выше моего постижения, – серьезно ответила Лютиэн. – Мысли его заняты странным желанием; настолько странным, что очень немногие смогут и понять его. Сам Берен не может его понять. Я не уверена, понимаю ли я, а Финрод, который понял бы, теперь мертв. Мне страшно за Берена, потому что зов его сердца направлен сейчас за пределы этого мира; дальше, чем лежит Валинор, за стены чертогов Владыки, за край черного моря, что лежит по ту сторону рассвета. Туда можно уйти – и не вернуться.

– Но… почему ты позволяешь ему? – изумилась Даэйрет.

– А кто я, чтобы запрещать ему? Я владею его сердцем и разумом – но не душой. Его феа и моя принадлежат лишь Тому, Кто их создал. Но мы, эльдар, отданы во власть судьбе, мы дети Арды, Манвэ – князь над нами, Намо – его Судья. Я не могу проникнуть мыслью за предел рока. Берен… Он может хотя бы пытаться. Это страшит меня превыше всякой меры, но это же и дарит странную надежду.

Даэйрет ощутила словно бы дуновение холода, хотя над углями поднимался раскаленный воздух, и в его мареве казалось призрачным лицо эльфийской девы, одетой как человеческий мальчик.

– Учи… ну… ты знаешь, о ком я… говорил, что создал нас… я знаю, вы учите иначе, но это сейчас неважно… свободными от судьбы. Он говорил то же, что и ты. Что есть предопределенность, но люди могут покидать этот мир, и поэтому свободны от нее…

– Ты слышишь то, что тебе говорят или нечто иное? Не говори того, чего я не говорила. Нет предопределенности, есть судьба. Она есть и у людей, но она берет начало и имеет конец вне этого мира. Как мог создать вас свободными тот, кто сам есть худший из невольников? Как мог дать вам корни вовне тот, кто сам корнями пророс здесь?

– Он говорит иначе.

– А… Он говорит… – Лютиэн улыбнулась. – Ты слышала его слова и видела его дела. Чему будешь верить?

– Между прочим, я видела не только плохие дела. Меня учили быть лекарем, если бы Этиль не убили, я бы завершила свое обучение, а после посвящения ушла бы на три года в странствия с кем-нибудь из братьев по Ордену. Я бы ходила по деревням и лечила людей без платы, только за стол и кров. И так делают все в Аст-Ахэ, каждый отправляется в странствие и учит простых людей своему ремеслу, делает для них что-нибудь или лечит… Воины защищают их от орков. Ты видела только злые дела, а я еще и добрые. А твой Берен, между прочим, убил мою тарни, а еще он пропитал землю огненной смесью и поджег под ногами воинов Аст-Ахэ. Если бы не Дар Учителя, они умирали бы так же мучительно, как Финрод. Ваши люди тоже творят зло и ты мне не докажешь обратного.

– Я и не собираюсь доказывать обратное, – вздохнула Лютиэн. – Я знаю, что Берен сотворил в жизни много такого, что мучает его.

– Что-то по нем не было видно, чтобы он страдал.

– Да. Он не любит показывать свою боль, потому что полагает это слабостью. Но он сожалеет о совершенном. Прежде он верил в возможность искупления, но сейчас потерял эту веру. Бывшее не сделать небывшим. Финрод не вернется в Эндорэ.

– Берен убийца. Если бы он сожалел о каждом убитом так, как надо, он бы давно наложил на себя руки.

– А ты знаешь, как надо сожалеть? Велика же твоя мудрость.

– Сожалеть надо так, как о себе.

– Сожалеешь ли ты так о Руско?

Даэйрет закусила губу. С Лютиэн невозможно было спорить. Когда Даэйрет училась владеть мечом, чтобы защитить себя, она один раз попробовала фехтовать с Илльо… Тогда вокруг нее словно бы соткался стальной занавес, и меч касался ее то там, то там… Сейчас, как и тогда, ей оставалось только вскрикивать: «Мэй къертайни!», «Я поражена!».

– Допустим, я плохой человек, – сказала она. – Но в Ордене было много людей гораздо лучше меня.

– И среди тех, кто сражался? Так почему же они не умерли от бесконечного огорчения?

– Потому что он… ты знаешь, о ком я… брал на себя их боль. Он страдал за них.

– А… вот оно что… – Лютиэн снова склонилась к котлу. – Мне нужно отцедить это и поставить остывать. Будь добра, принеси кувшин.

Даэйрет зашла в палатку, и увидела, что один из двух тяжело раненых, Дарн, уже проснулся. Он был ранен в лицо, не стрелой, а мечом, который выбил три зуба и рассек челюсть. Дарн умер бы, если бы кость воспалилась – и, сращивая ее, спасая Дарна от воспаления и неминуемой мучительной смерти, Элвитиль и Диргель отдали почти все силы и оттого еще и до сих пор оба они едва ходили, словно тяжелораненные. Но такое быстрое лечение костей имело последствием сильные боли в залеченных членах – Дарн теперь не мог есть твердую пищу, и весь исхудал. Он и говорить не мог, изъяснялся движениями.

Даэйрет вдруг поняла, что должна подбодрить его.

– Доброе утро, – улыбнулась она. – Вот, сейчас поставим остывать отвар тебе для умывания. А еда уже варится.

Он улыбнулся в ответ – настолько, насколько мог улыбнуться рассеченными и зашитыми губами. Поймал ее свободную руку, прижал к своему лбу и отпустил.

Выйдя из палатки, Даэйрет намеревалась возобновить беседу, но Лютиэн, похоже, не собиралась поддержать ее.

– Поговори с Береном о своем ребенке, – сказала она вместо этого. – Если я правильно поняла ваш обычай, ты – его невестка и должна как вдова его названного брата унаследовать пожалованный им замок.

– Замок? – изумилась Даэйрет.

– Да. Поговори с ним, когда… – Лютиэн вдруг осеклась. Поставила котел на землю, выпрямилась и посмотрела в сторону Острова. Даэйрет, одолеваемая любопытством, посмотрела туда же.

Ничего особенного. Берен и Хурин стоят друг против друга и, похоже, ссорятся. Берен кидается под ноги Хурину песком, потом хватает его за плечи, потом поворачивается и идет прочь, к реке.

Идет прочь???

Это что-то новенькое.

Берен остановился в воде, несколько раз плеснул себе в лицо, а потом вышел на берег и шагнул на мост.

– Дракон подох, – вслух сказал кто-то из Бретильских Стрелков.

Лютиэн смотрела на происходящее так, словно дракон и вправду подыхал у нее на глазах. «Да что же она такое видит?» – с легкой завистью подумала Даэйрет.

Размашистым шагом, почти бегом, Берен вошел в лагерь (Хурин за его спиной сошел с моста и пошел к своим шатрам). Глаза его горели знакомым бешеным огнем. Он пожал руки Лютиэн и подмигнул Даэйрет со словами:

– Здорово, невестушка. Позови-ка мне Айренара. А вы, фэррим, кликните Элвитиля, Диргеля и Нимроса.

Когда все названные (и с ними все обитатели лагеря) собрались, он объявил:

– Этой ночью мы уходим. Я отыскал коня, который бежит хоть и всегда в одну сторону, зато и днем и ночью, не зная устали, и может нести нас всех, а брат мой Хурин подарил нам седло для него. Мы могли бы сняться и сейчас, но я не хочу снова объясняться с нашими товарищами – они попытаются навязать нам охрану, оружие и всякое такое. Думаю, и вам не хочется объяснений.

Он обвел всех взглядом, ища, кто будет спорить. Никто не стал.

– Тогда я хочу, чтобы к ночи все были готовы.

Он знаком отпустил всех, и снова подмигнул Даэйрет.

«Почему ему так нравится меня дразнить?» – она поставила кувшин в палатке у Дарна и Бервина и побежала к своему костру – посмотреть, как там варево.

Айренар снова оказался рядом.

– Он или спятил, или снова прикидывается, – сказала Даэйрет, помешивая и пробуя. – Или я чего-то не поняла. О каком коне он говорил?

– О том, который по правую руку от тебя, – улыбнулся эльф.

Даэйрет глянула вправо и мысленно обругала себя дурой. Там бежал Сирион – всегда в одну сторону, но без устали. И на волнах его слегка качался плавучий мост, способный держать несколько сотен вооруженных воинов в доспехе.

…Наутро Хурин, проснувшись, услышал шум – и, выйдя из шатра, увидел лагерь узников пустым, а плавучий мост исчез, словно его и не было. Часовые всеми богами клялись, что не спали – и все же ничего не видели и не слышали.

– Эльфийские чары, – с важным видом сказал один из сотников. Хурин мысленно с ним согласился.

* * *

Они плыли всю ночь, отталкиваясь шестами, если течение выносило плот к отмели. Сирион был быстрой рекой, и нужно было следить, чтобы громоздкая связка бочек не налетела на мель, потому что удар мог посбрасывать всех в воду.

Мимо проплывали темные холмы предгорий, и западные отступали все дальше, а восточные подступали все ближе и закрывали небо все выше. На воде отблескивал чешуйками звездный свет, но все – и берега, и небо, и река – были черны, хоть и разной чернотой.

Айренар лишился (он надеялся – на время) второго зрения, которое люди называют волшебным, но эльфийские глаза все так же остро видели ночью, а плавание на плоту по быстрой реке напоминало те дни, когда Финрод строил Нарготронд, и он с друзьями сплавлял по Гинглиту бревна для лесов и для обшивки каменных стен. Тогда – тогда можно было посмотреть в темную воду и увидеть реку до самого дна – стеклянисто-темные струи, переплетающиеся, переливающиеся от прозрачности и дымчатого хрусталя до густой, непрозрачной темноты, блеск живого серебра рыбьих спин, спящие под покровом ила матово-черные валуны, переплетение синеватых лент водорослей, тени и отсветы… Теперь вода была непроглядно-темна. И темный по темной воде невидимой реки, плыл плот, и холодный ветер ерошил стриженые волосы эльфа, вглядывавшегося в ночь.

Твердость и тяжесть шеста в руках была приятна – Айренар радовался тому, что может сосредоточить волю и внимание на чем-то вне себя, на деле, требующем силы и ловкости тела. Он наслаждался пьянящим ощущением свободы. Даже холод весенней ночи радовал – он был живым, простым, ясным, а не мертвым, равнодушно-стылым холодом умирающей крепости. Да, Минас-Тирит умерла под властью Тху, который стирал из ее камней память о прикосновении рук строителей, изгонял из покоев и переходов малейший отпечаток прежних хозяев, а стереть это – означало убить и разрушить. Но теперь все кончилось. Где-то – может, даже по берегам – разбежались сауроновы волки, топтали землю орки, но посреди реки было безопасно. Кроме того, через текучую воду к ним не могла добраться никакая нечисть, они не оставляли следов и не создавали шума.

Миновал самый глухой час ночи, выплыл из-за темной гряды на востоке сверкающий Лебедь. Айренар уступил место кормчего и шест Эсгелю-Тростинке, а сам завернулся в плащ и лег на доски, закинув руки за голову. Уже поднимался от воды туман, его млечные пряди скрывали звезды. Журчала вода под плотом, поскрипывали бочки и доски, кто-то застонал во сне… Сладкая дрема окутывала, убаюкивала – спи спокойно, не будет снов, терзающих ужасом душу, отдохни, доверься…

Только на миг он закрыл глаза – а когда проснулся, плот уже ткнулся в берег, и солнце ярко било сквозь молодую листву. Но раньше, чем он открыл глаза, на него упала тень.

– Просыпайся, нолдо, – сказал Берен. – Мы отправляемся на охоту.

Накормить нужно было три дюжины ртов, поэтому охотники по двое разбрелись во все стороны от стоянки. Айренар и Берен двинулись берегом реки вниз по течению.

Берен шагал почти так же бесшумно, как эльф, в руке у него было копье с ясеневым древком и кое-как прикрученной поперечиной. На правое плечо он накинул волчью шкуру, которую подарили Лютиэн хитлумские нолдор в знак ее победы над Сауроном. Огромная черная шкура покрывала Берена как плащ, а выскобленный череп лежал у него на плече. По мысли Айренара, это было слишком мрачное одеяние, да и слишком жаркое по этому времени, но Берен в нем почти не потел, и когда Айренару случалось касаться его руки, он замечал, что его пальцы холодны. На поясе Берен носил нож, как и Айренар, а еще Айренар держал наготове лук: одна стрела на тетиве, другая между безымянным и средним пальцем, чтобы наложить и выстрелить быстро, добивая раненую дичь.

Они видели много уток, но стрелять не спешили, потому что, с одной руки, ни один не хотел лезть за птицей в холодную воду, а с другой – утка все-таки слишком тощая добыча по весне. И Берен, и Айренар хотели добыть что-то получше: гуся или оленьего бычка, спустившегося к водопою. Хотя самой лучшей и самой легкой добычей был бы токующий глухарь, если бы он нашелся здесь.

Глухаря они не нашли, но в камышах, которыми поросло дно оврага, услышали шорох и смачный храп, который мог издавать лишь кабан. Осторожно приблизившись к краю оврага, они увидели зверя: тот ворочался в грязи и жевал вырытые корни осоки, время от времени оглашая окрестности утробным хрюканьем, исходящим словно бы из самого сердца. По весеннему времени он был довольно тощ, но достаточно велик, чтобы накормить всех.

Как и вся тварь, кабан одурел от весны, иначе почуял бы охотников гораздо раньше и не позволил приблизиться к себе.

– Что скажешь, нолдо? – прошептал Берен еле слышно.

– Скажу, что сил нам может и не хватить.

– Но если возьмем его…

– Если! – Айренар надеялся, что горцу не нужно рассказывать о повадках вепрей. Свалить такого зверя с первого удара – неслыханная удача, а раненым он бросается не в бегство, как олень, а на охотника. Клыки же выдавали в этом борове не юного подсвинка, а матерого секача.

– Что самое трудное в охоте на кабана, знаешь? – спросил Берен все так же на ухо эльфу.

– Остаться в живых.

– Нет, нолдо. Самое трудное – это, когда он попрет на тебя, не усраться.

И, не дав Айренару и единого мгновения для того чтобы возразить или попытаться удержать безумного смертного, Берен сбросил с плеч волчью шкуру, чтоб не сковывала движений.

– Lau! – громко крикнул Айренар, надеясь, что зверь бросится бежать и Берен оставит его в покое. Чего он не желал больше всего на свете – это принести Лютиэн окровавленное тело ее отчаянного жениха. Кабан дернулся, но Берен, вместо того чтобы остановиться, прыгнул в овраг, на лету перехватывая копье наконечником вниз

Он промахнулся, хотя и не попал туда, куда метил, потому что кабан и правда рванулся вперед. Вместо того, чтобы вонзиться зверю в затылок, копье пронзило ему спину и вышло из-под правой передней лапы, воткнувшись наконечником в землю.