Текст книги "Тени сумерек"

Автор книги: Берен Белгарион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 81 страниц)

Стены замка дрожали мелко и страшно, кое-где шли трещинами.

Очередной внутренний двор открыл перед ними двери тюремной башни. Протянув руку, богиня пропела короткий приказ – и створки тяжко обвалились с петель.

– Факела! – крикнул Хурин, первым сообразивший, в чем дело.

Факела передавали из рук в руки, зажигая один от другого, бежали вперед и вниз, и вверх по лестницам, мечами и топорами сбивали замки и цепи, выводили наружу каких-то исхудавших, грязных, измученных… Казалось, конца этому не будет – где же последний коридор, последнее подземелье?

– Уходите! – пела богиня. – Уходите, уводите их прочь! Где ты?! Где, отзовись, я не слышу тебя! Нет! – она уперлась руками в тупик, в стену. – Нет, нет!

Пес зарычал, встал на задние лапы, царапая стену когтями – ни Хурин, ни Хуор не понимали, в чем дело, пока их не растолкал плечом, пробиваясь к стене, оборванный изможденный эльф. Он выдернул факел у кого-то из руки, провел пальцами по наплывам раствора, осветил ссохшиеся грудки песка и извести у себя под ногами:

– Этой кладке не больше двух суток. Здесь кого-то замуровали.

– Они, наверное, мертвы уже давно, – предположил один из воинов Дор-Ломина. – А камни-то дрожат как… Послушаем, что говорит благородная госпожа, бежим отсюда, пока нас тут не завалило, эарн!

– Беги, если кровь у тебя пресная, – Хуор отобрал у него топор, развернул клевцом и ударил в стену, целясь попасть между камнями. Хурин присоединился, прибежал кто-то еще, кладку крушили уже десятки рук – пес и женщина отошли в сторону, прижались к стене… Выбитые камни передавали по рукам и бросали в одну из пустых камер. Пролом расширился настолько, что туда стало можно просунуть голову – и оттуда шибанула густая вонь – Хуору поначалу даже показалось, что вдохнул он горсть раскаленных гвоздей. На миг пришлось остановиться – но, переведя дыхание, он продолжил работу с удвоенной силой.

– Хватит! – стену разобрали, сковырнули замок с двери, что была за ней. Хурин принял у кого-то факел и, пригнувшись, вошел в пролом. В спертом, гнусном воздухе факел почти задохнулся…

– О, боги… – выдохнул Хурин, осветив пространство перед собой. Женщина устремилась туда же – но Хурин застыл в проеме, загородив его своей широкой спиной.

– Не нужно, высокая леди, – пробормотал он. – Не нужно тебе на это смотреть. Ох, ты ж…

Вождя Дор-Ломина согнуло пополам в приступе рвоты.

Хуор, переборов страх перед величием и силой колдуньи, остановившей бой и взявшей Тол-и-Нгаурхот, отстранил ее и вошел в проем следом за братом – посмотреть, от чего же может стошнить человека, чей топор покрыт запекшейся кровью так, что сухого места нет. Увидев, он почувствовал, что и его желудок сжимается в кулак. Такое… Такое никто не может… не должен делать. Даже Саурон.

– Что там? – мимо них протолкался белобрысый «черный».

– Смотри! – Хурин, выпрямившись, схватил его за ворот. – Смотри!

Рыцарь Моргота поскользнулся в грязи, упал на четвереньки.

– Нет… – прошептал он, оглядываясь… – Нет… Не может этого быть…

Хурин сплюнул и повернулся к остальным, сгрудившимся у пролома.

– Чего встали? Щиты, копья для носилок! Сбивайте цепи – не можем же мы их так оставить, даже мертвых!

…Их вынесли на свет – Берена, Финрода, остальных эльфов… То, что от них осталось… «Быстрее», – умоляла светлая госпожа. – «Быстрее, я не могу удержать!» Хуор нес ее на руках, и была она легкая как перышко – но доспех давил на плечи, и казалось, не будет конца лестнице из подземелья.

– Быстрее!

…Они бежали по коридорам, недавние враги, преследуемые нарастающим внутри замка гулом…

– С дороги! – орал Хурин, расталкивая тех, кто двигался слишком медленно.

…по переходам, внутренним дворам, которые только что брали с бою, под осыпающимися штукатуркой и каменной крошкой арками ворот, волокли раненых…

– Быстрее, дурачье!

…воины, слуги, узники – тысячи подкашивающихся ног, тысячи взмокших спин, тысячи осипших глоток – поток беглецов: так, наверное, ужас гнал отсюда эльфов Ородрета, когда замок брал Саурон.

Они выпрыгнули на берег, перебежав по мостам, опустили на землю свою ношу – и развернулись, прикованные к месту жутким в своем величии зрелищем: замок оседал в нарождающуюся у его подножия тучу пыли, рушились гордые потемневшие башни, цепи подвесных мостов взлетали прощальным взмахом, как руки падающих в пропасть людей, разноцветным ливнем осыпались витражи стрельчатых окон, изломанными костями открывались буковые балки и скалились в бесстыдной усмешке двери внутренних покоев, обнажающихся на миг – перед тем как обвалиться в клубящийся, грохочущий хаос…

Хуору казалось, что все это происходит совершенно бесшумно – но позже он понял, что грохот стоял неимоверный, и уши отказались его слышать.

…Камни катились в реку, поднимая тучи брызг, облако пыли переползало через Сирион и добралось почти до другого берега. Тучей вились над рушащимся замком нетопыри, и крысы живым ковром катились в реку, спасаясь от гибели под развалинами. Женщина-богиня в руках Хуора поникла, он решил было, что она лишилась чувств – но нет, слабым движением красавица дала понять, что хочет высвободиться – и он ослабил хватку.

Неверными шагами она подошла к одному из мертвецов, опустилась на колени, ладонями отерла грязь с посеревших щек, сжала руками его руку.

– Я опоздала, – в отчаянии прошептала она. – Что же мне теперь делать – разве умереть вместе с тобой? Но ведь и там мы будем в разлуке – Берен, за что судьба так обошлась с нами?

Хуор узнал будущего свояка только после этих слов – обескровленное лицо его было разбито и грязно, а черные волосы выгорели до цвета тусклой стали, цвета волчьего подшерстка. Холодный и неподвижный, он не отвечал ей – а она и не ждала ответа. Силы, которых и так оставалось немного, покинули ее – она упала рядом с опущенными на траву носилками. Не богиня, не валиэ, не майя – Хуор уже понял, кто она такая. В молчании столпились кругом люди и эльфы, победители, пленники, узники, хитлумцы и рыцари Моргота. Беззвучно плакал, опустившись на землю у тела Финрода, Артанор Голая Рука. Хуор сбросил на землю шлем и перчатки, спустился к воде и долго пил, зачерпывая ладонью…

Огромный, жемчужно-серый пес взвыл длинно и так печально, что казалось – человек оплакивает того, кто был ему ближе отца или брата.

* * *

Тела эльфов забрали эльфы, чтобы похоронить по своему обычаю, а тело Берена братья велели отнести к своей палатке, обмыть, обрядить и приготовить лодку для погребения. Когда смыли кровь и грязь, не нашли ран, которые могли оказаться смертельными – лишь синяки и ссадины покрывали тело, да запястья были разодраны до мяса. Смерть обидная и нелепая – он просто замерз, потеряв сознание.

Его обрядили в чистую, длинную погребальную рубашку из некрашеного льна, укрыли одеялом и положили в маленьком шалашике из лапника. Хурин еще не решил, что с ним делать – хоронить здесь, возле развалин Тол-Сирион, отнести в Хитлум, чтобы Берена погребли последние его родичи, или отдать горцам, которых доставили сюда эльфы Артанора. Правда, половина из этих двенадцати горцев еще не стояла на ногах, а другая половина видела лишь при ярком дневном свете и лишь размытые тени. Только один был в сносном состоянии – то есть, мог отличить дерево от человека в десяти шагах, а к завтрашнему вечеру обещал и вовсе поправиться: Нимрос, молодой бард Берена, учившийся когда-то у эльфов.

Вот он, этот самый полуслепой Нимрос, и обнаружил, что Берен жив.

Вышло это так: поверх погребальной рубахи ничего надевать не положено, как знак того, что не по одежде Мандос судит человека – разве что нет времени и надо хоронить как есть, в том, в чем человек и умер. Но уж больно безобразно выглядели разодранные запястья Берена, и слуги обмотали их черной тканью, а сверху закрепили ее двумя золотыми зарукавьями, которые снял с себя Хуор. Нимрос же принес драгоценность, подаренную Барахиру Финродом – перстень валинорской работы. Эта вещь не могла принадлежать никому, кроме Берена или того, кому он сам подарил бы ее; Берен же, уезжая на Волчий Остров, оставил ее Нимросу – но только на хранение. И вот Нимрос ее возвращал, и, взяв правую руку Берена за запястье, чтобы надеть на нее перстень, под пальцами почувствовал заскорузлую ткань. Черная повязка почти вся пропиталась кровью, а мертвец так не кровоточит.

Хорошо, вовремя заметили – не хватало еще доделывать за Саурона испартаченную им работу. Хурин, не поверив своим ушам, вынул кинжал и поднес к губам Берена. Поначалу казалось, что Нимрос обманулся – сердце Хурина успело отсчитать с десяток ударов прежде, чем лезвие затуманилось – но все-таки затуманилось же!

Привести его в чувство не удавалось – вливали в рот и вино, и воду, растирали щеки, ладони – не помогало ничего. Нимрос, сказал, что душа князя сейчас сама выбирает между жизнью или смертью, и никто на этот выбор повлиять не властен, однако же есть один способ: можно сесть с ним рядом и все время ему говорить что-то, убеждая душу остаться здесь.

– Ты, что ли, будешь над ним сидеть? – Хурину эта затея показалась глупостью.

– Да, буду, – кивнул Нимрос.

Но Хурин на этом не успокоился. Послали за эльфийским лекарем на другой берег. Эльфийский лекарь только подтвердил то, что уже сказал человеческий: нужно оставить все как есть, и дальнейшее будет зависеть лишь от того, захочет дух Берена вернуться к жизни или пожелает отправиться на Запад, а затем – на Неизведанный путь.

То же тяжелое беспамятство охватило и госпожу Лютиэн, но с этим было яснее: она устала, сказал целитель, и проснется, когда отдохнет. Борьба с темной волей Саурона истощила ее силы. Нужно время.

Время…

И тут Нимрос предложил такое, о чего у Хурина даже рот открылся – но эльфийский лекарь поддержал юношу: нужно, чтобы Берена и Лютиэн положили рядом – пусть первым, что увидит очнувшийся, будет любимое лицо – если им суждено очнуться.

* * *

На следующее утро Финрода и остальных эльфов, а также всех, кто погиб при штурме, похоронили на зеленом холме неподалеку от развалин замка. С покатой, почти плоской вершины срезали дерн, вырыли яму и сложили в ней из камней и бревен высокую постель для Короля. Ниже положили десятерых верных, а еще ниже – всех, кто отдал жизнь за Тол-Сирион, врата в свободные земли.

Погребальные одежды и венки из первоцветов, надетые на голову и шею короля, почти скрыли раны, нанесенные Финроду волком, но не могли скрыть следов истязания – руки Финрода, против обычая, были спрятаны под покровом, чтобы не было видно, что пальцы его переломаны и срослись как попало. И оттого, что лицо его и в смерти осталось прекрасным, всем, кто смотрел, казалось, что поругана и убита сама красота. И когда над мертвыми клали кровлю из бревен, хотелось то ли хватать могильщиков за руки, умоляя не прятать его под землю, то ли помогать им всеми силами – пока сердце не разорвалось от жалости при виде его.

Из камней и земли эльфы и люди насыпали над павшими высокий курган, снова покрыли дерном, и уже к утру следующего дня курган этот пророс густой травой и покрылся белыми цветами. Когда эльфы пели над погибшим королем Нарготронда, Хуор впервые в жизни увидел, как плачет его старший брат. Говорили, что Хурин плакал в день смерти отца, но Хуора с ним тогда не было.

Допрашивая пленных, которые все не могли понять, как и почему они сдались, внезапно прекратив бой, Хурин восстановил события и пересказал их Артанору.

Берен и вправду решился штурмовать замок, но хитрость его не удалась, во-первых, из-за орочьей алчности, а во-вторых, из-за того, что в этот же вечер в замок вернулись остатки разбитой у Ангродовых Гатей армии. Не будь во главе ее Саурона, может, Берену и удалось бы продержаться, но Саурон колдовством открыл ворота. О том, как защищался Берен, рассказывали не только пленные, но и синяки на теле горца: он ими был покрыт весь, от затылка до пят – то есть, взять его смогли только тогда, когда измолотили как сноп. Саурон, устроив пленнику короткий допрос, отправил его в камеру смертников, где уже находились эльфы. Хуор спросил о следах истязаний, на телах – никто ничего не знал или боялся признаться. «Это, наверное, орки», – сказал один из тех, кто называл себя рыцарями Аст-Ахэ. Второй не видел ничего дурного в том, чтобы живьем скормить мирроанви волку: по его мнению, они этого заслужили, а мучительная смерть была признанием заслуг врага. Хурин дал ему в ухо – разговаривать с таким было бесполезно. Был еще один выродок, который смотрел за волками. Только о них и убивался – ну, так ему снесли голову. Но таких было мало… Прочие вели себя пугающе странно: словно угасли в них какие-то огни. Безразличные ко всему, они были покорны и молчаливы: не требовали еды, не бунтовали, не пытались бежать. Ударишь – смолчат, пошлешь – пойдут… Это вызывало презрительный смех одних и ужас других – что же нужно сделать над человеком, чтобы после падения своего господина он полностью утратил волю к борьбе и к жизни? Хуор сравнивал их с эльфами и людьми, спасенными из тюрьмы Волчьего Острова – и сравнение было далеко не в пользу черных. Спаси Единый от такого, думал Хуор, глядя на них. Даже обреченные страшной смерти, замурованные в подвале, – Финрод и Берен нашли в себе волю освободиться от пут и сражаться с сауроновой тварью… Они боролись, пока одного не оставила жизнь, а другого – все силы… Отчего же эти – не скованные, не подвергавшиеся пытке, многие даже не ранены – час за часом теряют дух?

Под вечер того дня, когда похоронили Финрода, эти пленные начали умирать. Нет, не так страшно, как умер несчастный сауронов посланник – просто ложились на землю, закрывали глаза и души их отлетали. Эльфы сказали, что ничего тут сделать не могут: это порча. Хурин приказал на всякий случай сжигать их тела – и всю ночь с подветренной стороны от лагеря горели костры, и весь следующий день тоже.

Вот в этот день Берен и пришел в себя.

* * *

Очнувшись, он долго не мог понять, отчего видит над собой не каменную крышку, а серое полотно, слегка колеблющееся, немного дырявое – лучи солнца били сквозь эти дырки, как стрелы. Голова работала плохо.

«Я мертв. Должен быть мертв…»

Шум, который доносился до него сквозь стены палатки, был знаком с детства: беззлобная брань, звон молота в походной кузне, ржание лошадей, треск хвороста в кострах – шум военного лагеря. Запахи подтверждали догадку. Пахло рыбной похлебкой и дымом, конским навозом, раскаленным металлом и застарелым потом, много лет впитывавшимся в войлочные куртки, надеваемые под доспех.

Значит, это не эльфийский лагерь. В эльфийских лагерях пахнет иначе.

И тут ледяной водой нахлынул ужас воспоминания. Финрод… За его жизнь заплатил жизнью Финрод. Умер, угас в его бессильных руках. Как все, кого он любил – отец, Андис, Руско… Все, кроме…

На миг мелькнула безумная надежда – а вдруг заточение в волчьей яме было тем же, чем и казалось – жутким сном? Берен поднял руки – широкие белые рукава погребального одеяния упали к локтям.

Боль, пронзившая плечо, перевязанные запястья – все сказало: нет. Это была явь.

– Но ради чего? – тихо, сквозь зубы простонал он, поворачивая лицо в сторону.

Лютиэн!

Это точно сон. Уже стоя рядом на коленях, касаясь ее лица ладонью, уже прижимаясь ухом к ее груди, чтобы услышать биение сердца, уже целуя ее глаза и призывая: проснись! – он не мог поверить, что видит ее здесь наяву.

А когда поверил, забыл обо всем на свете. Сейчас самый большой ужас был – она умирает, она не проснется, не откроет глаз!

О, нет. Потерять ее теперь, после всего, держать в руках и чувствовать тот же мертвый холод, что затопил и тело Финрода – нет, нет!

Превозмогая боль в плече, Берен рывком поднял любимую на руки и поднялся. Пошатываясь, вышел из тесной палатки, и зашагал через онемевший разом, как будто вымерший лагерь. Он не замечал никого вокруг, видел только запрокинутое лицо Лютиэн, чувствовал лишь ее вес.

Спустился к реке и упал на колени.

– Mell! – прошептал он, окуная руку в воду и смачивая деве лоб. – Quio, mell! Очнись, милая, дыши – посмотри, какая весна. Я же прокляну ее, если ты не очнешься.

Веки Лютиэн дрогнули, а потом она открыла глаза и взглянула на Берена. Коснулась ладонью его лица и попыталась что-то сказать, но только выдохнула.

Берен прижал ее голову к своему плечу, погладил, пропуская волосы между пальцами, и задал дурацкий вопрос, который сам собой прыгнул на язык.

– А что же случилось с твоими косами?

Она снова попробовала что-то сказать, но Берен положил ей палец на губы:

– Я сейчас угадаю… Ты сплела из них сеть, чтобы уловить Саурона, а потом вынула ею меня из подземелья, как княжна Айад своих братьев?

– Почти так, милый, – Лютиэн спрятала лицо на его груди. – Почти так…

Глава 19. Возвращение

– Эльфы уходят завтра, – сказал Хуор.

Строго говоря, это была не совсем правда. Уходили не все эльфы, а только дружина, которую привел Артанор. Кроме них здесь были еще двое из отряда Берена, Элвитиль и Диргель, и десятка полтора эльфов, спасенных из тюрем Тол-и-Нгаурхот. Эти, насколько понял Хурин, не собирались уходить вместе с собратьями. Что они собирались делать – темна в реке вода; во всяком случае Хурину они об этом ничего не говорили.

Лагерь они, когда немного оклемались, разбили себе в стороне, отдельно и от других эльфов, и от людей Хурина, на том самом мысочке, откуда сплавляли мост. Кроме эльфов, там жила дюжина уцелевших из беренова отряда, сам Берен со своей королевной, и еще одно дивное создание – девица из Морготова войска. В общем, десятка три народу. Среди них еще были двое неходячих раненых, остальные либо плохо видели в сумерках, либо едва таскали ноги – так натерпелись в сауроновых подземельях. Словом, не хотелось их ни оставлять здесь одних, ни отпускать – и куда там они собрались? Но и торчать здесь, пока у них все не придут в себя, Хурин не мог. Он уже отпустил ополченцев, потому что пришла пора пахать и сеять, погода ведь не будет ждать; дружина тоже не могла находиться здесь долго, припасы должны были скоро подойти к концу. Самое лучшее было бы – забрать всех, и здоровых, и раненых, в Хитлум. Но…

– Он же с места не сдвинется, – сказал Хурин, пропуская всю цепочку рассуждений, потому что брат его всегда понимал с полуслова.

– Как раз в это время, – сказал Хуор, – по рекам идет лосось… Прет против течения и прыгает через водопады Кирит Нинниах… а потом, поднявшись к истокам, выметывает всю икру и тихонечко подыхает… Когда он приехал к нам в первый раз, казалось, что его, как лосося, идущего на нерест, ничто не может остановить…

Он не стал продолжать свою мысль – и так все было понятно.

– Пойди поговори с ним.

Хурин посмотрел в сторону Острова. Можно было и не глядя сказать: Берен там. Если его не видно, значит, он просто лежит, прижимаясь к земле щекой и кроша в пальцах цветы алфирина. И он будет там до самого заката – лишь когда солнце уползет за зубчатую стену Эред Ветрин, он поднимется, побредет к берегу и по шаткому плавучему мосту перейдет в свой лагерь.

– Уже говорил. Иди ты.

– Ты старший. И тебе все равно надо.

Хурин вздохнул. Да, когда один и тот же сон снится три ночи подряд – это неспроста. Будь он дома, непременно поговорил бы о том с Морвен. А здесь – с кем? Беоринги издревле умели толковать сны, и можно было бы попробовать сунуться к Нимросу барду – но Нимрос был почти ровесник, а Хурину хотелось услышать слово от кого-то старше себя и… мудрее, что ли.

Правда, не сомневаясь в мудрости Берена, он сильно сомневался в здравом смысле последнего. Например, он бы на месте Берена, раз уж удалось выйти живым из пасти волка, не убивал себя голодом. Скорбь скорбью, но не есть от рассвета до заката, и еще как раз тогда, когда нужно отъесться и отлежаться – этого Хурин не понимал. Если это и мудрость, то какая-то нездешняя и людям непонятная.

– Либо здесь его дождись, – предложил Хуор.

Хурин снова посмотрел на остров и хлопнул себя ладонью по бедру:

– Пойду.

Он уже знал, что когда Берен уходит с Острова, с ним поговорить наедине и вовсе невозможно: он не расстается со своим людьми и со своей королевной. Хурин и этого не понимал. После их встречи он думал, что теперь этих двоих будет конями не растащить, однако же ошибся. Берен почти не проводил времени наедине с нею – либо среди толпы, либо один, как перст, на Острове.

За прошедшие дни каждый из эльфов и многие из людей побывали там, но Берен нашел себе место, где его никто не беспокоил. Он поднимался с другой стороны холма, до середины, и сидел там лицом на юг, глядя на бегущую воду, спиной к каждому, кто поднимался до могильного камня, ясно показывая всем своим видом, что беседовать не желает.

Но на этот раз беседовать желал Хурин. Он обошел курган и поднялся с той стороны, где сидел Берен. Молча сел рядом на траву. Какое-то время они просто сидели бок о бок, и Хурин не знал, как начать разговор. Любой предписанный обычаем зачин – «добрая встреча» или «радуйся» – казался ему невыносимо натужным и дурацким, поэтому он не нашел ничего лучшего чем начать с того же, что и брат.

– Эльфы уходят завтра.

– Знаю, – безучастно ответил Берен.

– Нам тоже нужно уходить. Завтра, самое позднее – послезавтра.

– Хорошо, otorno. Обними за меня сестер.

Хурин наконец-то не выдержал.

– Да что ж тут хорошего?! Ты останешься с ними – а сколько из них народу видит в сумерках и ходит, не хромая? Сколько из них вообще ходит? А берегами все еще шныряет недобитая оркота. Берен, пора уже в себя прийти! Или ты думаешь, что один горюешь?

– Нет, otorno. Я этого не думаю.

– А похоже на то! Ходишь сюда, как на поклонение или на стражу… Эльфы так часто сюда не ходят, подданные его и друзья не просиживают здесь от сумерек до сумерек! Чего ты хочешь, Берен? Чего ты здесь высиживаешь?

Хурин встретил взгляд Берена и осекся. Глаза горца были темно-серыми, как у младенца. Того цвета, какой бывает у нижнего края грозовой тучи.

– Ответы, Хурин… – прошептал Беоринг. – У меня много было вопросов к нему… Мне нужны ответы.

– Мертвецы не ответят тебе, – Хурин покачал головой. Глаза Берена испугали его почти так же, как молчание темного рыцаря, пораженного в бок.

– Тогда мне незачем жить.

– Ты в своем ли уме? А Дортонион? А королевна Тинувиэль? Берен, за что ты сражался? За что умер Финрод? Все они, – Хурин показал рукой на курган, – за что?

– Вот и я о том же, брат… За что? Пройдет еще полсотни лет, а может, и того меньше. Там, за горами, Моргот накопит сил… Дортонион падет… Падет и Хитлум. Я не доживу, на свое счастье, но по моему сыну проскачут их черные кони… Наши дети и внуки падут под мечами, а Запад будет все так же молчать. За что же умер Финрод? За что мы умираем здесь все вместе, эльфы и люди? Не одним ли мы становимся прахом? – он схватил немного серой земли, густо смешанной с песком, вскочил, и бросил золистую супесь под ноги Хурину. – С этого холма высоко видно, брат. До самых гор Тангородрим, до самых глубин. Мы дали Саурону под зад и радуемся, глупцы. Говорят, ты свалил в поединке черного рохира – сумеешь ли ты своей секирой рассечь подземный огонь? Наложишь ли цепи на смерть, забьешь ли чуму в колодки? Пронзишь ли копьем северный ветер, стрелой – засуху? Что мы можем сделать, Хурин, если мир сражается против нас?

– Если даже и так – то что же, – глухо проговорил Хурин. – Склонить голову и идти к Морготу с повинной?

– Нет. Потому что Финрод знал все это; он знал все это лучше меня – и сражался. Эльфы, что сейчас со мной, задают себе вопрос: почему он пошел со мной сюда? Неужели – затем лишь, чтобы сложить здесь свои кости? Они не решаются спрашивать меня – а я и не знал бы, что ответить. Финрод… – Берен посмотрел на Хурина странно, словно бы сквозь него, и очень тихо сказал:

– Финрод умер за меня, и я не могу сделать для него меньше. Но я хочу знать, к подножию какого дерева положить мне свою жизнь. Люди и эльфы не могут мне на это ответить – пусть скажут боги.

– Боюсь, что у богов ты не выпросишь ответа.

– Выпрошу? Я не прошу, брат – я требую, – Берен положил руки ему на плечи, и Хурин взмок – так страшен был взгляд горца. Его серые волосы трепал ветер – но почему-то Хурин не чувствовал ни малейшего дуновения.

– Да ты обезумел, – проговорил он. – Как ты сможешь заставить богов отвечать? Их власть над нами, они держат нас в своих руках по воле Отца Богов, зачем ты уподобляешься Морготу, восставая против них?

– Я против них не восстаю. Я принес им свою жизнь, а они не приняли ее. Я всего лишь хочу знать: что мне делать и как жить дальше, чтобы не сгореть впустую. Неужели я требую так много?

– Не знаю, брат. Я никогда не пытался призвать богов к ответу. Я знаю, что должен делать: сражаться; и я буду сражаться, хотя бы весь мир кричал мне, что это безнадежно. По-моему, тебе не хватает решимости, а не знания. Ты требуешь с богов ответа лишь потому, что недоволен ответом, который знаешь сам: бейся до конца, а там будь что будет. Саурон напугал тебя, брат.

– Думай так, если хочешь, – Берен разжал руки и плечи его поникли. – Но тогда скажи мне – какого совета у меня ты пришел просить?

Он снова поднял глаза и Хурину пришлось отступить на шаг назад. После речей Берена он не хотел уже говорить ему о своих снах – но теперь Берен сам заговорил об этом.

– Ты о чем? – спросил он, сделав вид, будто не понял.

– О том, что снится тебе третью ночь подряд. Ну же, Хурин? Кто из нас тут упрекал другого в том, что ему не хватает решимости? Кого из нас испугали?

– Я не баба, чтобы бояться снов и пророчеств. – Хурин передернул плечами, пытаясь избавиться от цепенящего наваждения. – Хорошо, слушай же…

Во рту у него вдруг пересохло, и пришлось перевести дыхание.

– Говори, – подбодрил его Берен.

– Мне снилось, будто ступаю я… – Хадоринг потер виски пальцами. – Ступаю по лицам. Иду босыми ногами по мертвым головам, сваленным в кучу, в курган больше этого, и намного… Я поднимаюсь к вершине, и мне открывается поле, все заваленное трупами. Здесь была такая битва, какой Средиземье до того не знало, и закончилась она не нашей победой, потому что иначе я по этому кургану бы не шел…

Он запнулся, но после длинного вздоха продолжил:

– И страшно мне, Берен – так страшно, хоть вой… Я не боюсь того, что случится со мной, я боюсь… Ты не поверишь – боюсь оглянуться. Что-то у меня за спиной такое, о чем даже думать неохота… Я этот сон видел трижды, и на другой и третий раз думал – совладаю с собой, оглянусь непременно… Не смог…

– Сможешь, – тихо, но твердо сказал Берен. – Ты оглянешься и посмотришь ему в глаза, и найдешь, что ему сказать…

– Кому? – уже зная ответ, спросил Хурин.

– Морготу… Тому, кто у тебя за спиной… За спиной у всех нас…

Он вдруг посмотрел себе под ноги, и лицо его изменилось, словно он увидел что-то ужасное. Он бросил взгляд на север, и побледнел, и страх опять отразился в его глазах. Потом он посмотрел на восток, и смотрел туда дольше, а затем снова опустил глаза – и поднял их к западу с надеждой и мольбой. Но и там словно бы виднелось что-то, что погасило надежду в его глазах. Он ненадолго сомкнул веки, а потом повернулся и пошел прочь.

Хурин остался стоять на кургане. Потрясенный, он не мог двинуться, и с усилием поднял руку, чтобы вытереть пот со лба.

Берен спустился к плавучему мосту, но не ступил на него, а вошел в реку по колено и плеснул себе в лицо водой. И до Хурина дошло: он сказал не только то, чего Хурин никак не думал услышать, но чего Берен и сам никак не думал говорить. И сказанное ошарашило его не меньше, чем Хурина. Толкователь оказался поражен своим же толкованием.

Берен поднялся на мост, перешел на другой берег и свернул в свой лагерь. И лишь когда он скрылся из виду, Хурин смог двинуться с места.

* * *

В это утро Даэйрет твердо решила утопиться. Жить дальше сил не было, и если раньше она завидовала тем, кто мог отдать свои души Учителю, то теперь радовалась, что лишена такой возможности. Однако нужно было что-то делать с собой. Ведь вся ее жизнь была в Учителе, а Учитель сказал: кто слушает Гортхауэра – слушает меня. А Гортхауэр оказался… Даэйрет могла не верить Берену, могла не верить эльфам, могла не верить другим людям – но собственным глазам и собственному сердцу она не поверить не могла. Гортхауэр оказался чудовищем. Убийцей еще похлеще, чем Берен.

Она своими глазами видела, как готовили к погребению тела эльфов. То, что оставалось от них. Своими ушами слышала захлебывающиеся оправдания пленного Сэльо – и ничуточки не пожалела о нем, когда один из эльфов взмахнул своим мечом… Кормить волков людьми… нет, это не могло быть сделано по приказу Гортхауэра, ведь Учитель сказал, что Гортхауэр – это его Руки, его Голос… А Учитель – самый добрый на свете, принявший на себя всю боль этого мира… Нет, нет, Сэльо врал… Но тогда получается, что Гортхауэр глуп, что за его спиной орки и волчий мастер делали что хотели… Одно из двух – Гортхауэр, первый и любимый Ученик – дурак или подлец. Но как Учитель мог не распознать дурака или подлеца? Он безмерно доверчив, он может быть обманут – обманул же его негодяй Курумо… Однако если Учителя эта ошибка ничему не научила – получается, что он тоже…

От всех этих мыслей голова прост разламывалась и разрывалось сердце. А главное – ей не с кем было поделиться. Не с эльфами же. И не с Нимросом. Если бы жив был Руско, она могла бы ему рассказать… Он, может, и не посоветовал бы ничего путного, и утешить бы не смог, но не стал бы ни презирать, ни смеяться.

Утром она спустилась к реке, вроде бы за водой, к присмотренной загодя быстрине. Там был обрыв, над которым нависала ива, и сразу под ней начиналась глубина. Даэйрет не умела плавать, а Сирион – река быстрая, и она в мгновение окажется отнесенной от берега со свисающими над водой ветвями. Решимости нужно ровно столько, чтобы разжать пальцы, сжимающие ветку… Ну! Еще чуть-чуть! Немножко!!!

Она отшатнулась от бегущей внизу воды и упала на колени, выворачиваясь наизнанку в приступе рвоты. Вчера было то же самое. Вчера ее тошнило с самого утра. Просто ужас какой-то. Умирать, чувствуя вкус собственной желчи… Нет, это мерзко. Это совсем не похоже на те описания героической и мученической смерти, которые были в ходу в Аст-Ахэ. Герой может страдать от боли – но не от поноса…

– Похоже, что ты не справишься, – услышала она голос над собой. – Я наберу воды.

У эльфа, который это сказал, было истощенное, заострившееся лицо и темные, коротко стриженые волосы. Даэйрет чувствовала себя слишком плохо, чтобы спорить с ним из-за ведра.

Эльф склонился над водой, почти повис на ветке, ловко зачерпнул ведром из потока.

– Ты выбрала хорошее место, adaneth, – улыбнулся он. – Здесь, на глубокой быстрине – чистая вода. Попей и сполосни рот.