Текст книги "Тени сумерек"

Автор книги: Берен Белгарион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 81 страниц)

– Хвала Единому, мы наконец-то заговорили на одном языке, а то я испугалась, что сейчас один из нас лишится рассудка. Итак, ваш axan призывает, оставшись с девой наедине, сделать все так, чтобы никто, завидев вас, не решил, что вы нарушили другой axan. Для этого ты положил между нами меч. Но как бы он защитил нас, если бы ты все-таки вздумал нарушить этот axan?

Берен снова опустил голову.

– Не унижай меня так, госпожа Соловушка. Честь у меня все-таки есть, и я не дикий зверь, неспособный обуздывать свои желания.

– Так ты спал снаружи не из упрямства, – проговорила медленно Лютиэн. – Ты спасался от искушения. А я была глупа, и не поняла… Прости меня, Берен.

– За что? За то, что я осмелился посмотреть на тебя нечистыми глазами – ты у меня просишь прощения?

– Если это в самом деле сродни жажде – то бесчестно держать чашу с водой перед лицом жаждущего и не давать ему напиться.

– Это сродни иной жажде, – проворчал Берен. – Но вам, эльфам, и она не знакома. Я знаю, вы порой напиваетесь допьяна – но никогда не делаетесь пьяницами; вино не застит вам весь белый свет. С нами такое случается. Ну вот, ты знаешь об еще одном человеческом пороке.

– На самом деле это один и тот же порок: вы во власти своих влечений, – мягко сказала Лютиэн. – Однако, что же нам делать с тобой? Пожалуй, когда кончится дождь, я уйду, чтобы не мучить тебя, и пришлю кого-то из мужчин, сведущих в чарах…

Берен снова рассмеялся – на этот раз открыто и почти радостно.

– Нет, госпожа Соловушка, это вовсе не мука! По крайней мере, не теперь, когда я это сказал и… избыл. Останься. Пусть лучше один эльф знает обо мне все самое плохое, чем два эльфа – по половине самого плохого. Чем больше, ты обо мне узнаёшь, тем дальше от меня становишься. Все будет хорошо. Я спокоен – и между нами Дагмор.

– Хорошо, – согласилась Лютиэн, вдруг обидевшись неизвестно на что. – Но я вовсе не стремлюсь знать о тебе самое плохое. Не понимаю, почему ты поспешил мне это сообщить.

– Из страха, госпожа Соловушка. Из страха, что ты обнаружишь это сама и содрогнешься от отвращения.

– Это тоже по-человечески – страх перед стыдом, заставляющий быть бесстыдным?

– Это по-моему, госпожа моя. Не скажу за всех людей, но я большой трус. Я так боюсь боли, что иду к ней навстречу. Я так боюсь стыда, что спешу осудить себя прежде, чем меня осудит тот, кого я… почитаю. Я так боюсь любого выбора, что выбираю для себя самое плохое – лишь бы точно знать, что хуже не будет и быть не могло.

Лютиэн покачала головой.

– Поистине, передо мной самый жалкий трус Белерианда, – тихо сказала она. – Он так испугался мучений совести, что четыре года один мстил за отца и товарищей. Он так боялся орков, что в одиночку перешел Эред Горгор и Нан-Дунгортэб. Он настолько струсил перед возможностью оказаться орудием врага, что готов был уничтожить себя в моих глазах. Хотела бы я, чтобы отцом моих детей был такой же трус, как ты, Берен, сын Барахира. Вложи в ножны свой меч – мы больше не будем сегодня спать.

Берен без слов выполнил ее просьбу, нашарил на полу свою рубашку и надел ее, отвернувшись.

– Когда я переступила через нож, ты вздрогнул. Я нарушила какой-то ваш обычай? Это чем-то оскорбило тебя?

– Это не в счет, – тихо ответил Берен. – Это ведь был нож, а не меч. Если женщина принимает служение мужчины, она поднимает меч и возвращает его. Если она перешагивает через меч, это значит, что она согласна взять мужчину в мужья. Но ты не знала наших обычаев, и то был не меч, так что это ничего не значит. Совсем ничего.

* * *

Трудность для Лютиэн заключалась в том, что действовать нужно было не так, как она умела, а совершенно наоборот. Эльфы ничего не забывают, и болезни их sannat происходят от того, что они слишком много помнят, и порой снова и снова переживают кошмарную грезу почти наяву, не в силах остановиться. Подобие сна, в которое погружала Лютиэн этих страдальцев, служило тому, чтобы, соприкоснувшись мыслями, дать исцеляемому возможность посмотреть на себя и свой ужас немножко чужими глазами, как сквозь запотевшее стекло, отделить страх от себя, научиться не возвращаться к нему, укрепить волю против влечения к болезненному уголку памяти.

С Береном было ровно наоборот: его память возвращалась к пустому месту, к черному провалу. Лютиэн даже не знала, чем объясняется человеческая забывчивость – неужели их память подобна сосуду, способному вместить лишь ограниченное количество знания? И то, что он так напряженно ищет, просто «перелилось через край»? Но какова закономерность, по которой одни события вытесняются другими? Берен помнил наизусть длинные отрывки из песенных сказаний, множество легенд и былей своего народа, и забыл, что происходило с ним самим. Если забывается ненужное – почему забылось нужное? Если забывается плохое – почему так избирательно, почему не все кошмары были вытеснены из памяти?

Они бродили по полянам и перелескам Даэронова угодья, подолгу беседовали, и чем больше Берен отвечал на вопросы Лютиэн, тем больше у нее появлялось новых вопросов – словно от ветки отходили новые ветки. Она искала опору – то, от чего можно будет оттолкнуться, погрузившись в колдовской сон.

Берен доверял ей, как ребенок. После того раздумья, после утра вопросов и ответов – «Как скажешь, госпожа Соловушка. Как пожелаешь, госпожа Волшебница». Он больше не пытался казаться ни хуже, ни лучше, чем он есть, словно без оглядки бросался в темный овраг, не думая, что его встретит на дне – острые камни, ворох палой листвы, холодная река… И все же – он испытывал ее ответами, как она его – вопросами; но с каждым ответом ей было все легче и легче выдерживать испытание.

Она поняла, почему Финрод, Друг Людей, так мало говорил о них с другими эльфами, почему отмалчивались Галадриэль, Аэгнор и Ангрод – да все, кто знал людей близко. Понаслышке действительно можно было бы подумать, что люди исполнены мерзости и скверны, чтобы избежать этой ошибки, нужно было видеть хотя бы одного лицом к лицу и понять ту странную раздвоенность, которая вызывает одновременно жалость и уважение: так уважают калеку, оставшегося воином, как Маэдрос Феаноринг. Их тело постоянно заявляло свои права на их души, их влечения действительно стремились повелевать ими – и тем больше восхищения вызывали такие люди, как Берен, способные удерживать этих бешеных коней в узде и направлять их туда, куда нужно. Что люди были словно разорваны внутри себя – в том была скорее беда, чем вина. Многие беды происходили от того, что их сознание не могло само в себе разобраться. То, что Берен рассказал об отношениях мужчин и женщин у людей, судя по его же оговоркам, было справедливо для всего: для дружбы и вражды, искусства и труда… Все понятия в глазах Берена были как будто разъяты на составные части, или сплетены из отдельных частей, как канат – из отдельных нитей. Сложность была в том, что люди не всегда могли с ходу разобраться, где какая нить и делали оно, а ждали другого: все равно что выбрать самую яркую веревку и думать, что она будет самой крепкой.

Теперь было ясно, что Берен имел в виду, когда говорил – «быть мертвым». Он надеялся избавиться от неосознанных влечений; но разве от них можно было избавиться, отрицая их? В этом тоже была ошибка и раздвоенность.

После дождя, во время одной из прогулок, она впервые погрузила его в волшебный сон. Он рассказывал о хижине, где скрывался последние дни перед уходом из Дортониона, его осанвэ было ясным и четким, и Лютиэн словно сама побывала в тесной смрадной землянке. Вернуться памятью в те дни, которые предшествовали его появлению в этой землянке, он не смог. Лютиэн приказала ему, проснувшись, забыть разговор – и ужаснулась итогу: проснувшись, он действительно забыл.

С эльфами такого не бывало никогда – в свое время Лютиэн и другие пробовали много разных вещей с волшебным сном: частью – ради новых знаний, частью – ради забавы. Ни один эльф никогда не забывал, что с ним происходило в волшебном сне. Человек – мог забыть. Тот, кто мог погрузить человека в волшебный сон, получал над ним страшную власть. Лютиэн возблагодарила Единого за то, что такая власть возможна лишь по добровольному согласию. И все же – оказывалось, что подозрения Берена не беспочвенны: ему могли приказать забыть – и он мог забыть по приказу. Ей не хотелось верить, что он способен был дать кому-то из слуг Врага согласие на такое… А впрочем – что она знает? Через что Берену довелось пройти, какими способами от него могли добиваться такого согласия?

Лютиэн должна была развеять эти свои сомнения, а для этого ей следовало решиться на страшное: во сне погрузить Берена в самую середину его кошмара, и погрузиться туда вместе с ним. Ей было тяжело просить его об этом, потому что она не знала, чем это обернется для него, но знала, каким будет ответ: «Как скажешь, госпожа Соловушка. Как пожелаешь, госпожа Волшебница».

* * *

Все было так ново и странно, что Берен просто не знал, что думать.

Такого быть не могло – чтобы эльфийская принцесса сошла к нему, чтобы она ночевала под той же кровлей, говорила с ним, лечила его…

Берен обнаружил, что способен о многом вспоминать без внутреннего содрогания. Чувства словно бы притупились, а точнее – появилось новое чувство, в присутствии которого все остальные обмельчали.

Он сопротивлялся изо всех сил. Так было нельзя. Он слишком хорошо знал, чем такое заканчивалось – вылетели из головы события недавних дней, а «Беседа Финрода и Андрет», по которой он в детстве учился грамоте, сидела в уме прочно. Странно устроена память людская. А может быть, это и не зря, может быть, история лорда Аэгнора и Андрет – как раз то, о чем он должен помнить, ежечасно помнить теперь, чтобы не загнать себя и ее в такую же глупую ловушку.

Он бродил с ней по молодым лесам Нелдорета, отвечал на ее вопросы и подчинялся ее лечению, странной ворожбе с блестящим зеркальцем и медленным пением без слов. Она погружала его в странный сон – и во сне он отвечал на те вопросы, на которые не мог ответить наяву. Иной раз он засыпал по ее воле в полдень, а просыпался на закате, хотя готов был поклясться, что говорил во сне не дольше пяти минут; а бывало и так, что он успевал прожить во сне полжизни, а солнце за это время не делало и двух шагов по небу, и сияло сквозь тот же просвет в кроне.

Его больше не беспокоило, что она и другие эльфы будет думать о людях после этих разговоров. После первого сурового разговора он был убежден: ее отношение к нему не изменится к худшему, останется все тем же милосердным интересом; а до остальных эльфов дела ему не было.

И все же – с каждым днем он все больше понимал, что этот интерес изменяется в какую-то сторону. В своих чувствах он уже почти не сомневался, хоть и боялся по-прежнему называть их своими именами. О, нет, думал он, так нельзя. Хватит с тебя этой страсти, которая побеждает все и вся: вспомни о своем позоре, вспомни о несчастном Горлиме. Нет у тебя права швырять на этот алтарь никого – кроме себя. Тот, кто воистину любит – должен страдать один.

И он молчал, не позволяя чувству пробиться сквозь avanire. Пока она была рядом, это страдание было сладким. Может быть, еще и поэтому он не решался открыться: ведь признание потребует от нее действий. Она либо уйдет, либо… останется. И неизвестно, что хуже. Нет. Он не может ни расстаться с ней, ни обречь ее на любовь. Пусть все остается как есть – он понимал, что долго так оставаться не может, но столько, сколько возможно…

И это тянулось до того дня, когда она предложила сделать последний шаг, заглянуть в тот угол памяти, в который он больше всего не хотел заглядывать.

Он согласился. Отказаться он просто не мог.

Как это уже было, он сел на траву, а она встала напротив, поигрывая зеркальцем – по ее словам, в нем не было ничего волшебного. Он попросил: сделать так, чтобы, придя в себя, он помнил все.

– Хорошо, сказала она, – и через какое-то время Берен погрузился в сон.

Когда он проснулся, она сидела на траве и плакала – а он не помнил ничего из прошедшего разговора.

– Ты обещала, – он почувствовал обиду, неожиданно острую.

– Я не смогла сдержать обещание. Извини. – Она немного помолчала. – Ты вспомнишь все – но со временем, постепенно. Я нашла ответы, и они таковы. Ты – не предатель. Ты – не орудие врага, ты освободился сам, по своей воле.

Лютиэн улыбнулась сквозь слезы.

– Стремление, которое гнало тебя через горы – твое собственное стремление. Некий человек передал тебе весть, которую ты счел настолько важной, что решил пересечь горы ради нее. Но первая попытка достичь гор оказалась неудачной. Тебя схватили… Ты проснешься завтра утром, помня все, но главное знай уже сейчас: ты их всех обманул. Твоей тайны они не узнали; и я не знаю ее. Если ты сочтешь нужным что-то сказать моему отцу – скажешь сам.

Лютиэн вытерла слезы рукой и снова улыбнулась Берену.

– Я горжусь тем, что повстречала такого человека, как ты, – сказала она.

– Госпожа Соловушка…

– Ни слова больше! Берен, я не хочу грустить. Ты умеешь танцевать? Покажи мне, как танцуют самый веселый человеческий танец!

Выяснилось, что танцевать он разучился. Он следовал за ней покорным и счастливым щенком, держа ее пальцы в своих, повторяя движения танца – однако ноги, такие легкие и быстрые в пляске смерти, такие чуткие к малейшим неровностям земли, такие твердые и в выпаде, и в стойке – отказывались повиноваться. Он был весь как деревянный, запаздывал с движениями, сбивался с ритма и наступал ей на ноги – она смеялась звонко, заливисто и совсем не обидно. Движения нарьи, тем не менее, она перенимала легко и ловко: стражник, наверное, немало позабавился… Они сделали по поляне круг…

– Почему ты остановился? – спросила Лютиэн.

…Потому что, сделав круг в нарье, мужчина должен был обхватить женщину руками и прижать к себе, отрывая ее ноги от земли и поворачиваясь на пятках, чтобы поставить с другой стороны… Вот такая фигура танца…

– Потому что пока еще в силах остановиться… – прошептал он. – Ты знаешь, что со мной, госпожа Тинувиэль? Знаешь, что я чувствую к тебе?

– Как я могу знать, ты ведь не говоришь ничего?

– Да как же я могу это сказать… Как я могу о чем-то просить, ведь если ты ответишь «нет», я просто умру на месте…

– Но почему ты сразу решил, что я отвечу «нет»?

– Потому что если ты ответишь «да» – это будет еще хуже. Это будет значить, что я навлек на тебя страдания, ибо моя судьба – это несчастная судьба, просить кого-то разделить ее – все равно что предлагать чашу с ядом.

– Ты именно об этом хотел меня просить?

– Нет, нет… – он запустил пальцы в волосы, растрепав их. – Если бы ты была adaneth, я бы попытался. Мне было бы не так важно, что ты ко мне испытываешь, ибо человеческой женщине бывает достаточно и просто влечения, и дружбы, и даже жалости, а мужчине – и того меньше… Я бы попросил у твоего отца твоей руки и мы были бы счастливы столько, сколько сможем. Может быть, нам удалось бы зачать дитя – и тогда мне было бы спокойней уходить на Запад, если такова будет воля Единого… Ты бы погоревала, а потом попытала счастья с кем-то еще, пока молода… Но ведь ты – elleth. Вы не можете соединяться друг с другом иначе как по любви, а кто сильно любит – тот тяжко страдает в разлуке. И вы не представляете себе иной любви, кроме слияния судеб… Твоя судьба – чистый лесной ручей, моя -бешеный горный поток, где с талой водой мешается грязь и несутся по течению коряги. Ладно, какая есть, такая есть, и другой не надо: но губить тебя я не хочу.

– Какой ты странный, Берен… Ведь если бы я могла сказать тебе «да» – это значит, я уже любила бы, и страдала в разлуке…

– Не так горько, госпожа моя, и не так долго. Одно дело – иметь и потерять; другое – так и не получить… Тем проще закончить, если и не начинать.

– Но ведь тот, кто имел и потерял – все же радовался, пусть и короткое время… А тот, кто из боязни потерь отказался от обладания, так и не был счастлив… Он все равно будет горевать в разлуке, и горечь его будет больше, потому что именно упущенные возможности рисуются воображению особенно заманчивыми…

Берен горько рассмеялся.

– «Пойми, Андрет-аданэт, жизнь и любовь эльдар питает их память; мы предпочитаем память о светлом и прекрасном чувстве, не получившем завершения, воспоминаниям о печальном конце…» Да неужели же за тридцать лет нельзя было научиться обходить грабли, на которых так славно поплясали твои родичи и сюзерены?! Андрет Мудрая, когда-то – Андрет Прекрасная, возлюбленная принца Аэгнора… она говорила, что память у меня лошадиная… Читать она сама не умела, но часто просила меня твердить ей наизусть ее старую беседу с государем нашим Финродом… «Если узы супружества и могут связать наши народы, то это случится во имя великой цели и по велению Судьбы. Краток будет век такого союза и тяжек конец его. И лучшим исходом для тех, кто заключит его, станет милосердная скорая смерть…» К Морготу и Судьбу, и великие цели – я не хочу для тебя «милосердной скорой смерти». Уходи, госпожа Соловушка. Оставь меня здесь. Через две недели я предстану перед твоим отцом… И если он отпустит меня – там, на войне, обрету я мир. Среди опасностей – успокоюсь. Я не хочу ни о чем спрашивать тебя, не хочу получить ответ. Я еще помню, как страдали Андрет и Аэгнор, мой лорд и сестра моего деда… Андрет умерла в день Дагор Браголлах. Увидела из окон зарево, схватилась за сердце и умерла. Так рассказывали. Меня тогда не было в Каргонде, я не видел.

Аэгнор, Ярое Пламя…

– Финрод был прав. Государь мой всегда бывает прав, – опустив голову, сказал Берен. – Если человек и эльф любят друг друга, как любили Аэгнор и Андрет, самое лучшее для них – умереть в один день…

– Что ж, расстанемся, сын Барахира. Если ты и твой государь правы – так будет лучше для нас обоих.

– Я провожу тебя.

– Как? Мой дом в двух лигах ниже по течению, а тебе запрещено уходить так далеко.

– Сколько смогу.

– Не стоит, Берен. Я в Дориате, у себя дома, здесь со мной ничего не случится.

– Я провожу, – сжатые губы, углубившаяся складка меж бровей – это означало, что он принял решение, и менять его не будет.

Он действительно проводил ее – до того места, где пролегала невидимая граница, где Эсгалдуин продолжал свой путь в полумраке древнего, могучего леса. Лютиэн ушла, не оборачиваясь, и он тоже, расставшись с ней, ни разу не обернулся – но это стоило ему таких усилий, что, вернувшись к своему дому заполночь, он упал без чувств и проспал весь следующий день.

Глава 2. Судьба

«Убей, но прежде выслушай!»

Это было первое, что Берен вспомнил, проснувшись.

Мэрдиган. Финвег Мар-Мэрдиган, предатель, переметнувшийся к северянам.

«Убей, но прежде выслушай» – почему Берен нарушил свой обычай? Он всегда убивал прежде, чем выслушивал – понимая, что его легко разжалобить. Он не давал жертвам такой возможности, зная все отговорки наперечет: семья, дети в заложниках, унижение, пытки, скотская работа… И, чтобы не давать себе жалеть ублюдков, вспоминал тех, кого действительно стоило жалеть: детей, съеденных своими обезумевшими от голода матерями; стариков и старух, которые сожгли себя в хижине, лишь бы не идти в Тол-и-Нгаурхот на корм волкам; девушек, изнасилованных и забитых насмерть… И вот тогда его руки не дрожали, и в глаза жертвам он смотрел без колебаний.

А с Мэрдиганом – сорвалось. Потому что вспомнилось детство, земляничные поляны в сосновых лесах Эмин Тонион – и рука дрогнула на мгновение, которого Мэрдигану хватило, чтобы сказать самое главное: Саурон готовит удар на Хитлум.

Мэрдиган не знал этого точно. Ему был дан приказ собрать отряд, способный сражаться в горах и брать укрепленные перевалы. В Дортонионе все укрепленные перевалы были взяты…

Весной, когда с гор сойдут снега, отряд должен быть готов…

Жизнь обрела смысл. Берен убрался из Минас-Моркрист, так и не устроив там задуманной кровавой бани для черных рыцарей. Нужно было уходить из Дортониона, нести весть. Перевал Анах стерегли, Аглон тоже. Берен решил рискнуть, отправиться через Нахар, и летом-то неласковый. Он спустился к Сарнадуину – за припасами. И попал в лапы к оркам.

Люди из Сарнадуина помогали ему – не мог же он просто убраться, видя, что в деревне бесчинствует орочья шайка.

– …Ты пойдешь со мной, почтенный Древобород?

…Болтали, что он может приказывать лесным духам. Неправда. Никто не может приказывать энтам. Можно только просить их о помощи.

– Хм… Пойду ли я с тобой, Убийца убийц? Я не могу это решить так просто, дай мне время подумать.

Берен ждал минут десять, ничем не выказывая раздражения – это было последнее, что стоило проявлять в разговоре с энтами. Но природная горячность характера взяла свое.

– Сколько времени тебе нужно на раздумья, почтенный Фангорн? Ты собираешься размышлять до первой звезды или до утра?

– Как ты тороплив, Убийца убийц… До первой звезды – разве можно принимать такое решение так скоро? Я бы подумал до завтрашнего вечера, если вопрос не окажется сложнее, чем я полагал вначале… Хм, да, до завтрашнего вечера – так будет лучше всего.

– Если бы там, на вырубках у Аэлуин, я думал ночь и день, от твоей молодой поросли ничего бы не осталось, – не выдержал Берен.

– Хмм, да, – согласилось лесное существо, – но у твоих людей есть руки и ноги, и эти глупые топоры, которыми они горазды размахивать… Люди могут защитить себя, деревья – нет.

– В этой деревне остались только старики, женщины и дети.

– Но они все равно рубят лес. Разве ты не учил их, Убийца, что нельзя рубить живых деревьев, нужно брать сухостой?

– Они не могут, – Берен зажмурился, чувствуя свое бессилие объяснить энту, что такое «оброк». – Орки и слуги Моргота требуют от них леса.

– Так ты готов защищать лес только от орков, – грустно сказал энт. – Если древоубийцами становятся люди, ты не видишь в этом ничего страшного, хмм? Почему ты вмешался тогда в порубку возле озера – потому что хотел спасти подлесок или потому что ненавидишь древоубийц?

– Я хотел спасти лес, – Берен почти не лгал. Ему трудно было относиться к деревьям с той же нежностью, какую будили в нем кэлвар. Но лес у Тарн Аэлуин… Священный лес Эстэ и Ниэнны, лес, где жила Андрет, где он проходил Очищение…

Фангорн повернулся к нему спиной и зашагал прочь. Берен прикусил губы, уговаривая себя, что он с самого начала не особенно рассчитывал на помощь энтов. Полдюжины орков и столько же людей. Дрянь, отребье. Он справится один – не впервой.

Здравый смысл говорил: не ходи, не рискуй, то, что в твоей голове – важнее. Но разве слушались здравого смысла люди, делившие с Береном кров и еду, когда это могло привести их к гибели? Да и шайка была из тех, кто не подчинялся даже Саурону. Черные и сами таких вешали – можно было не бояться, что в отместку деревню сожгут. И все было легко: лук и нож, несколько бесшумных смертей, прежде чем остальные, увлеченные грабежом, поймут, в чем дело, но будет уже поздно…

И только с одним Берену не повезло. Он не знал, что старостиха послала сына за подмогой в соседнее село и что тот по дороге встретил смешанный отряд карателей под началом молоденького полуорка. Он и понять ничего не успел, когда его последнего противника убили из самострела, а его самого сшибли на землю тупым болтом. Очнулся уже прикрученный к коновязи.

Теперь он не удивлялся, почему забыл имя Мэрдигана, и его самого, и все, что он сказал. Он ведь больше всего на свете желал забыть, чтобы даже случайно, даже в беспамятстве не произнести этого имени. Чтобы у Мэрдигана осталась возможность, услышав о его смерти, послать другого вестника – или набраться храбрости и сбежать самому. Поэтому он назвал свое имя – зная, чего это будет стоить ему и жителям деревни.

– Хватит, я сказал! Хватит, Варга, сучий потрох! Ты выбьешь из него душу!

– А тебе его жалко, да? Ты у нас жалостливый? Ну, а я хочу знать, где Барахир спрятал свое золотишко.

…Ах, да, это дурачье верит в легенду о несметных богатствах беорингов, подаренных эльфами…

– Еще одно кривое слово – и я суну эту раскаленную подкову тебе в пасть! Тебе охота объяснять Болдогу, как это мы не довезли живым убийцу его сына? Тогда вперед, но только без меня! Я тут буду с краю, за его смерть Болдогу ответишь ты.

– Не держи меня за щенка, Тург! Он не первый, кому я развязываю язык!

…развязывают язык… пока он говорил о «золоте беорингов» правду, ему не верили… посмотрим, что будет, когда он солжет…

Он не помнил, что должно случиться, если на поляне у трех источников орк протрубит в рог четырежды. Но почему-то твердо знал, что орку не поздоровится, и всем другим оркам – тоже…

– Три источника… – с сомнением повторил главарь, – четырежды протрубить. Хрен его знает… Дурь какая-то…

– Не дурь, – Варга купился сразу же и со всеми потрохами. – Не дурь, а колдовство… Чары эльфийские. Ничо, переплавим побрякушки – чары из них повыветрятся… Он ведь умный, а? – орк сграбастал пленника за волосы. – Он ведь знает, чего будет, если он нам наврал, правда, беоринг?

– Болдог нам головы оторвет, если мы его живым не доставим, – напомнил главарь.

– Ага, живым… – Варга был уже весь в предвкушении золота, глазами своего сердца видел его блеск, ушами своего сердца слышал его звон. – Так ведь главное – живым, а насколько живым – дело второе.

– Эй, да ты никак уже засобирался в дорогу? Самым умным себя полагаешь, ты, пещерный выродок? Вместе поедем, остальным – ни гугу…

…Дерновую крышу сарая сорвало как ураганом. На Берена посыпались щепки и комочки земли, в отвор четырех стен заглянули звезды – но ярче звезд горели два больших желто-зеленых глаза. Узловатая рука протянулась через стену и, перехватив человека словно котенка – поперек живота – вознесла его на высоту в три человеческих роста.

– Ты жив еще, Убийца убийц? – пророкотал низкий, как гром, но мелодичный голос.

«Кто ты?» – хотел спросить Берен – но лишился чувств.

Дальше была прерывистая память о дороге – его несли на плече, голова болталась и, приходя в себя, он хотел просить, чтобы его взяли как-то иначе, потому что такая ходьба его убьет – но не мог издать ни звука, начинал задыхаться и снова терял сознание. Потом он пришел в себя на более долгий срок – он лежал на каменном столе и слышал над собой несколько гудящих, рокочущих голосов.

– Я не знаю, что с ним делать, Фангорн. Если бы здесь были эльфы, они бы взяли его, и вылечили, но эльфов здесь нет. Я умею лечить деревья, и не умею этих, двуногих. У него содрана половина коры и идет сок, и он весь горячий и сухой, а когда я даю ему пить – кусает чашку и расплескивает, потому что все время трясется. Может быть, он будет пить как дерево, если положить его в воду?

– Нет, – ответил самый глубокий голос. – Двуногие пьют так же как мы, так же как четвероногие и крылатые, только они совсем не умеют пить корой, и класть его в воду бесполезно. Если у них идет сок, они обматывают это место шкурами, которые делают из льняного волокна. То, что ты считаешь его корой, и есть такая шкура. Его кора сильно повреждена, но не содрана, иначе бы он изошел соком и засох. А напиться он не может потому, что твоя чашка слишком большая и он захлебывается, а трясется он потому что ему очень холодно без половины своей шкуры.

– Как же ему холодно, когда он такой горячий? – удивился еще один голос, чем-то похожий на женский, хотя тоже очень низкий.

– Они странные, эти двуногие. Они все время горячие и им все время холодно. Эльфы толковали мне об этом, да неохота пересказывать.

– У меня нет чашки поменьше, и нет таких шкур, о которых ты говоришь. Его нужно отнести к людям.

– Его нельзя нести к людям. Сегодня он убил много убийц, и я ради него тоже убил многих. Если убийцы найдут его у людей, они совсем его убьют и убьют всех людей там, где найдут его. Я видел, как это бывает.

– Но мы не можем оставить его у себя. Мы не имеем того, что ему нужно. Он все равно умрет у нас.

– Мы собрались уходить, – сказал третий голос. – Я бы понесла его с собой, но он такой слабый – слабее годовалого побега. Он не выдержит дороги. Давайте оставим его здесь. Если ему суждено будет выжить – он выживет.

– Я должен, хмм, подумать, – сказал самый глубокий голос.

Почему-то, несмотря на всю боль и все провалы в памяти, эти слова пробудили в Берене внутреннюю усмешку. Пока это существо будет думать, он замерзнет насмерть.

– Обложим его мхом и сухими листьями, чтобы он не замерз, – продолжал голос, точно отзываясь на мысли человека. – И будем думать.

Через какое-то время две руки снова приподняли Берена, перекладывая его на моховую подстилку – и он опять едва не потерял сознание. Неизвестные твари (что-то подсказывало, что они не совсем неизвестные, что он должен о них знать) явно желали ему только добра, но, похоже, совсем не знали, что такое боль, и ворочали его точно бесчувственный мешок. А он не мог даже рта раскрыть, чтобы попросить их не укладывать его на спину.

– Я придумал, – услышал он сквозь шум в ушах (сколько времени прошло – он не знал, хотя за это время успел согреться). – Если быстро идти день, ночь и еще день, дойти до гор и спуститься в лощину у Грозовой Матери, то мы найдем человека, который живет совсем один, если не считать четвероногого. Убийцы к нему еще ни разу не приходили. Если мы оставим Убийцу убийц там, они его не найдут. Человек должен знать, как лечить человека. Больше мы ничего не можем сделать.

«Быстро идти день, ночь и еще день? Отсюда до Грозовой Матери? Мне конец…»

Госпожа Соловушка была права – его спасли энты. Энты, которые никогда не служили Врагу. Это было огромное облегчение – узнать, что он ни прямо, ни косвенно не служил сауроновым замыслам.

Время без Соловушки тянулось и тянулось. В сердце словно бы провертели дыру и она саднила непрестанно. Отчего так бывает: каждая новая боль кажется невыносимой, хотя прекрасно знаешь, что вот – казалась невыносимой прошлая боль, которую ты вынес – стало быть, вынесешь и эту. Он думал о своих дальнейших действиях, о будущей войне – прекрасно зная, что все это без толку, потому что много раз все переменится… Вырваться отсюда – и отыскать себе новую муку, чтобы наверняка забыть об этой… Благо, искать себе мороку он великий мастер. Что бы путное умел делать как следует – а с этим никаких затруднений.

Прошло еще два дня – и все больше ему казалось, что работа Соловушки насмарку: он снова сходит с ума.

* * *

Трус.

– Это ты мне?

А то кому же. Тут ведь больше нет никого, кроме нас с тобой, да того эльфа, что кукует на ветке. Так что не сомневайся: трус – это именно ты.

– В таком случае ты – меч труса.

Ох, да. Лучше бы я заржавел в болоте, чем служить такому слюнтяю, как ты.

– А ну, полегче. В конце концов, ты не на самом деле со мной разговариваешь, я это придумал, когда зверел от одиночества. Захочу – и заставлю тебя молчать.