Текст книги "Тени сумерек"

Автор книги: Берен Белгарион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 81 страниц)

Глава 13. Отчаяние

Конь Нимроса был серым, как этот теплый снег, что слипался в тугие мокрые комья и проникал водой везде – в сапоги, под одежду, в жилища… И когда Нимрос был далеко, казалось, что он плывет по воздуху, потому что не виден был серый конь на сером снегу.

Он молча въехал в ворота, спустился с седла и передал повод Гили.

– Ну? – не выдержал Брандир. – Что ж ты молчишь? Говори, что сказала княгиня.

– Княгиня сказала… – Нимрос запнулся, потом сглотнул и продолжал. – Сказала, что сына у нее больше нет. Что с нами будет – ей все равно. От ярна Берена она отреклась, справила по нем тризну и обрезала косу как по мертвому. И тут же слегла. Боги сотворят чудо, если она доживет до весны.

– Что у нее за хворь? – спросил кто-то.

– Воля к смерти, – ответил Нимрос. – Лекарств от нее я не знаю.

Толпа стрелков загудела, и в этом гудении преобладал вопрос: что делать будем, фэррим?

Гили ушел в свой кош. Голова его разламывалась надвое и казалось, что если бы он умер – было бы легче.

…Известие о предательстве Берена пришло полторы седмицы назад – издыхающий орк швырнул эту новость в лицо смертельно ранившему его стрелку. Ему не поверили – мало ли чего скажешь, чтобы позлить врагов. Но три дня спустя появились двое беженцев из Дортониона и подтвердили: правда. Своими глазами видели его среди врагов.

После этого началось рауг знает что. Слухи не то что поползли – полетели. «Драконы» не знали, на каком они свете. Прискакали гонцы от Маэдроса и Гортона – слухи докатились уже и в Химлад. Последней каплей стало то, что княгиня Эмельдир отреклась от сына.

Гили сначала сидел на лавке, потом лег и натянул на голову кожух. Это было невозможно. Немыслимо. Даже если бы сто гонцов с севера говорили в один голос, свидетельствуя против Берена, Гили не мог бы этому поверить. Берен избавил его от рабской участи, свел с эльфами и самим Государем Фелагундом, сделал воином из подпаска. Гили видел своего хозяина и в радости, и в гневе, и в печали, слышал, как он поет, смеется, орет на своего оруженосца, выкрикивает боевой клич, кидаясь в схватку… Он не находил слов, чтобы объяснить, почему Берен не может быть предателем – он просто знал, что это не так…

Сомнения долго раздирали его надвое – наконец он устал, задремал и не слышал, какое решение принял тинг Драконов.

– Эй, малый! – в кош спустился Рандир Фин-Рован. – Затопи очаг.

Гили встал, пошел на улицу и принес поленьев.

Он не задал вопроса, но новость и сама не удержалась у Рандира на языке.

– Мы отдаемся под руку государя Ородрета, – сообщил он, протягивая руки к огню.

В кош спустились Нимрос, Брандир, Дарн, расселись по лавкам… Гили вдруг почувствовал себя неловко – и какое-то время не мог понять, почему, а потом понял. Все теперь смотрели на него, словно чего-то ждали. Гили не привык быть средоточием внимания и хотел было отступить в тень, взобраться на свою постель. Но Брандир приказал ему:

– Стой.

Гили повиновался.

– Ты был его оруженосцем, делил с ним хлеб и покров, – Брандир сощурил глаза. – Скажи, бывало ли такое, чтобы он ездил на какие-то тайные встречи и переговоры?

– Нет, – сказал Гили. – Он всюду меня брал. Кроме как в Нарготронд, да еще к Государю Фингону на совет, да еще к лорду Маэдросу, да еще к вастакам когда ездил. Но к вастакам – это вовсе не тайно было. Он тогда на глазах всей заставы поехал.

– Но встречался с вастаками наедине, – проворчал Брандир.

Гили смотрел на Фин-Рована и ждал вопроса о Палантире. Но его не было. Гили еще немного порасспрашивали о делах Берена с вастаками и гномами, о встрече с северянами в Нан-Дунгротэб, и отпустили. Точнее, сами вышли из коша, оставив его в одиночестве.

Берен жил в длинном коше, где размещался целый отряд вместе с лошадьми, но помещение князя было отгорожено бревенчатой стеной и имело отдельный вход. Здесь в загородке стояли две лошади – Митринор и Лаэрос; лежало сено. Когда Берен ушел, Гили остался здесь один, и никто не предложил ему перебраться в общий кош вместе с лошадьми и пожитками. Да Гили и не стал бы, потому что здесь, под постелью Берена, находился тайник с Палантиром, кольцом Барахира, странным самострелом – гномовским подарком… Он ходил за лошадьми, упражнялся с мечом и самострелом, когда один, а когда вместе со всеми, но если бы он этого не делал – приказал бы ему кто-нибудь или нет? Забросить свои обязанности ему и в голову не приходило, но порой было любопытно – а все-таки?

Он жил тем, что ждал известий от Берена. Вот, дождался…

Прежде одиночество его нисколько не тяготило, но сейчас вдруг сделалось невыносимым. Огонь в очаге угас, но Гили и не подумал разводить его снова. Он – скорее по привычке, чем по необходимости – вычистил коней, сменил им подстилку и, взяв лютню, через маленькую дверку в стене прошел в общий кош.

Там было людно, душно и шумно. Кто-то, как Гили только что, чистил лошадей, кто-то чинил сбрую и обувь, кто-то прилаживал наконечники к стрелам (охотиться Драконы предпочитали с обычными луками), кто-то сажал топор на новое топорище, кто-то просто так валялся на своем сеннике. Посередине горел очаг, висел котелок, и один из парней, Артад дин-Кейрн, помешивал в нем черпаком. Варилась, как понял Гили по запаху, бобовая похлебка с копченым салом – погуще мясного отвара, пожиже каши, ровно так, чтобы не возиться и с жидким, и с жарким.

– Здорово, Руско, – кивнул ему Артад. – Поиграть пришел? Славно. А ну, дерни про косаря и пастушку.

Гили подстроил лютню и «дернул». Песенка была не из тех, которые знатные господа просят спеть для своих леди, но Драконы не отличались чрезмерной разборчивостью. Со второго куплета десятка полтора ребят с удовольствием подпевало.

– Артад, а ты знаешь песню, где припев – «В злой час пала тьма, изменив всех нас»? – спросил Гили, закончив.

– Знаю, – Артад поднес черпак к губам, подул, обжигаясь, выловил ртом боб и, держа его в зубах, прошепелявил: – Это когда-то ярн шочинил. Она длинная и мудреных шлов в ней многовато, вот я и не упомнил вшу… – остудив боб дыханием, он принялся его жевать.

– Балда, – донесся с лежака чей-то басок. – Это же трит-найвен, низка слов.

– Это как? – не понял Гили.

– Долинник, – фыркнул басок. – Это когда один начинает, а другие на это начало нанизывают свои слова. Ярн ее не в одиночку сочинял, а с лордом Хардингом, Дэрвином Фин-Таркелем да Мэрдиганом-предателем.

– А теперь он и сам предатель, – проворчал кто-то в другом углу.

– Лжа! – басовитый парнишка вскочил и запустил в тот угол сапогом. – Не верю я этому и не поверю ни в жисть!

– Ладно ругаться-то, – Артад прожевал. – Поспели бобы, щас трескать будем.

Близость ужина примирила спорщиков. Все полезли за своими ложками, самые благовоспитанные даже подоставали чашки, чтобы есть свою долю отдельно. Артад стукнул черпаком по котлу, прекращая разговоры, и в тишине вознес благодарность Валар, сотворившим по воле Отца богов землю и воду и все их плоды и всех живых тварей. От первой ложки полагалось вкусить богам, поэтому сначала Артад плеснул из черпака в очаг.

Но после ужина, когда миролюбивый Кейрн ушел мыть котел, а к Гили подсел басовитый Морсул дин-Эйтелинг, и они стали вместе разучивать песню – ссора разгорелась с новой силой.

Гили готов был понять того, кого это взбесило – Морсул фальшивил безбожно, да еще и путал слова, так что Гили песню настолько же разучивал, насколько и досочинял. Звучало это малоприятно и скучно, но вряд ли было единственной причиной началу свары.

– Ты, прихлебатель рыжий! – по ту сторону очага воздвигся ворчун, Форлас Фин-Тарн. – Долго ты будешь терзать мне уши своим вытьем? Катись откуда пришел, на восток! Обрежь волосы и ходи за своей сохой, это тебе больше пристало, чем эльфийская лютня! Или убирайся на Север, к своему хозяину – такой же подстилке, как и ты!

Все затихли. Долговязый Тарн нанес Гили несколько оскорблений, которые среди людей постарше непременно привели бы к поединку насмерть. И если после обвинения в рабском происхождении еще можно было уладить дело добром, то после обвинения в мужеложстве отступать было никак нельзя. Такие слова следовало вбивать обидчику в глотку, чтобы ни у кого не возникло соблазна их повторить.

Должен был последовать вызов на поединок, и Тарн ждал его, зная, что Гили на шестах против него не сдюжит. Руско был уже не тем беспомощным новичком, которого избили под стеной Барад-Эйтель, но Тарну уступал, и намного.

Единственным, кому все эти соображения не пришли в голову, был Гили. Намеки на свое низкое происхождение он сносил спокойно, а фразы о подстилке просто не понял, но зато очередное оскорбление, брошенное Берену, уязвило его в самое сердце, и без того растравленное и измученное сомнениями. И он повел себя совсем не так, как повел бы себя на его месте горец. И совсем не так, как повел бы себя вчера или завтра. Он вскочил, бросил лютню на колени обалдевшему Морсулу и пнул ногой поленья в очаге так, что часть их полетела Тарну в лицо. Тот заслонился руками, и Гили, прыгнув прямо в очаг, ударил его ногой в пах, а когда он скорчился – схватил за уши и швырнул вперед. Тарн упал на спину, Гили вскочил ему на грудь. Снова схватив противника за уши, он бил его головой об землю, пока их не растащили.

Все было как в тумане. Лица Брандира, Нимроса, Аргона, командира этой тридцатки, мелькали перед его глазами, то появляясь из тумана, то снова растворяясь. Что ему говорили – он не слышал. Кто-то – кажется, Рандир, – отвесил ему оплеуху, чтобы привести в чувство, но добился своего лишь отчасти: Гили слышал, что они толкуют ему о наказании, но не понимал, о чем идет речь. Лишь когда он оказался в своем закутке, один, и дверь снаружи подперли бревном – он понял смысл сказанного: в наказание он проведет здесь три дня на хлебе и воде.

Ему было все равно.

Со временем он пришел в себя окончательно. Так вот, что зовется боевым безумием… Было это оно или нет, но Гили предпочел бы не впадать в него снова. Каким бы дураком ни был Тарн, как бы ни кичился своей знатностью – а все-таки Гили не хотел убивать его.

– Я больше так не могу, – пробормотал он в сенник. – Мне правда нужна…

Он вдруг понял, что выдержит все, кроме этого дурманящего неведения. Когда, каким образом Берен успел сделаться для него если не светом, то дорогой к свету? Он должен знать правду. Хоть он разорвись пополам – должен. Даже если Берен и в самом деле перекинулся, даже если он прикажет убить своего оруженосца перед своими глазами – все равно это будет лучше, чем изводиться незнанием.

Он помнил получение, данное Береном ему, Рандиру и Авану. И поручение, данное ему одному.

«…Когда в середине хитуи окончатся осенние бури, вы трое должны будете пересечь Эред Горгор в том месте, где пересек его ты, Аван. Вы понесете эту вещь с собой»

Сейчас была не середина хитуи, а самый конец нарбелет, и в Горгороте вовсю бушевали ветра. Сейчас срываться и идти никакого толку не было. Наверное, потому и молчали Аван и Рандир – до хитуи у них еще будет время поговорить спокойно…

Он встал с лежанки, подошел к коням и обнял их обоих за морды.

Когда стемнело, принесли хлеб и воду. А короткое время спустя кто-то из ребят просунул под дверь замотанный в тряпицу кусок сыра.

Гили вытолкал его обратно.

* * *

Лютиэн искали – а она сидела под обрывом у озера не подавала голоса. Хуан был с ней рядом, а больше ей никто не был нужен…

Когда же это началось, спросила она себя. Когда же Нарготронд сделался ей невыносим? В тот день, когда Келегорм вошел в комнату, где она и Финдуилас трудились над ковром?

Они сдружились с дочерью Ородрета. Финдуилас, такая же задумчивая и молчаливая, как отец, такая же мудрая, как ее мать, понимала Лютиэн с полуслова… Принадлежа двум народам, она могла кое-что объяснить Лютиэн, порой не понимавшей этих неукротимых нолдор. Именно ее позвали потом, когда появился пленник из Дортониона… Но в тот день никто еще не думал ничего худого. Они с Финдуилас кропотливо вывязывали узелок за узелком и говорили о Гвиндоре, влюбленном в дочь короля.

Гвиндор был последним, кто видел Финрода и Берена вместе. Именно ему сказал Финрод слова, из-за которых весь Нарготронд омрачился: вы отреклись от меня, и я к вам не вернусь. Гвиндор не любил Берена, считая его виновником безумия, охватившего короля. Видимо, поэтому же он сторонился и Лютиэн, и когда пришел, то не остался с ними в комнате, хотя проявил все необходимое вежество, а вышел с Финдуилас в сад. Лютиэн видела их в окно – окна в ткацкой были огромные и светлые, без цветных стекол, чтобы не сбивать работающих с толку при подборе цветов.

Лютиэн знала, что Гвиндор уже давно желает взять Финдуилас в жены, но все никак не посватается. Может быть, не приди Берен, их свадьба уже состоялась бы. Минули семь лет после гибели матери Финдуилас – она умерла в Минас-Тирит, во время осады – и сроки печали по умершей прошли, но тут в Наргортронде появился смертный, охваченный любовью и местью – и увлек за собой короля. Сейчас в Нарготронде не играли свадеб, хотя траура по Финроду никто не объявлял.

Глядя на Гвиндора и Финдуилас, она испытывала легкую досаду. О, как же они медлят! Так медлят, как будто у них впереди века. Как будто мир по-прежнему спокоен и юн. Она не говорила это ни ей, ни ему – знала, что ее слова покажутся странными. Она на многое стала смотреть глазами Берена, и теперь видела время не потоком, омывающим жизни Детей Единого, а чудовищем, пожирающим их.

В дверях появилась какая-то тень. Это не могла быть Финдуилас – она все еще стояла в саду с Гвиндором, опираясь на каменную ограду… Тогда кто? Почему-то Лютиэн боялась оглянуться, но тут послышался звук, яснее ясного назвавший ей имя гостя: легкий цокот собачьих когтей о каменный пол… Хуан, везде сопровождавший хозяина, подошел к Лютиэн и положил свою белую лобастую голову прямо поверх нитей основы, напрашиваясь на ласку.

– Я искал тебя, королевна, чтобы пожелать доброго утра, – сказал Келегорм. Лютиэн оглянулась, продолжая трепать Хуана между ушей. Нолдо стоял в дверях, строгий и даже печальный в своем темно-красном наряде.

– Только за этим? – улыбнулась ему Лютиэн.

– Нет. – Эльф набрал в грудь воздуха как перед прыжком в воду. – Я хотел бы поговорить с тобой.

– О чем? – в груди Лютиэн что-то болезненно сжалось от дурного предчувствия.

– О Берене… о тебе… и обо мне.

Сказав это, Келегорм наконец-то переступил через порог, подошел к Лютиэн и сел на место Финдуилас.

– Когда я услышал из его уст, что он полюбил тебя и ищет твоей руки, я счел это признаком великой дерзости, а его слова о твоей взаимности – самое меньшее, плодом его бурных мечтаний. Я не из тех, кто презирает людей, но мне казалось невероятным, чтобы дочь Тингола взяла себе в мужья смертного. Но после твоих слов я узнал, что это правда. А глядя на тебя понял, почему смертный настолько забылся. Любой забылся бы, кем бы он ни был. Я знаю, ты любишь его – иначе не покинула бы дом. И я хотел бы спросить тебя: что в нем есть такого, ради чего ты презрела всю разницу между вами, и пошла на гнев отца, на опасности дороги и на неизбежную скорбь, которая ждет тебя в случае его смерти?

– Зачем тебе это знать, лорд Келегорм? – прошептала она.

– Потому что затем я хотел бы спросить – есть ли во мне что-нибудь, за что меня могла бы полюбить такая женщина как ты?

Лютиэн опустила голову на мгновенье, потом снова посмотрела в глаза Келегорму.

– Я полюбила его за то, что он полюбил меня, – сказала она. – За то, что страдал, тая свою любовь, но был отважен, открывая ее. За то, что он предлагает мне себя всего искренне и без остатка, как жертву, полностью раскрыв ладони, не пытаясь ничего удержать и оставить себе; а меня он принимает как благословение, не требуя того, что сверх моих сил, но и не пренебрегая ни единой малостью. Люблю остроту его разума, неистовство чувств, мощь воли, которая повела его в этот безумный поход… Я люблю его за то, что он – это он; потому что я – это я. Вот, пожалуй, и все…

– Значит, – подытожил Келегорм, – Если бы… его не было… Ты могла бы полюбить того, кто отдал бы тебе всю свою жизнь, без остатка? Был бы в любви так же неистов, но дожидался бы знака твоей благосклонности, как скованная льдом река ждет весеннего ветра, чтобы вскрыться? Творил бы во имя твое прекрасные безумства? Презрел бы все, что судьба воздвигла между ним и тобой? Принимал бы все, что ты соблаговолишь подарить ему – как дар, не требуя большего? – с этими словами он коснулся ее руки. Его дыхание пресеклось, и когда он заговорил снова, голос был тихим, как шелест травы:

– Могла бы ты полюбить меня, королевна?

Она отняла руку – горячие пальцы Келегорма, казалось, оставили на коже следы, как на покрытом изморозью стекле.

– Могла бы ты за меня выйти замуж, если бы он не стоял между нами?

– Если бы его не было, – твердо сказала она, – и если бы ты каким-то чудом преодолел горы страха и пустыню одиночества, чтобы попасть ко мне… то может быть. В тебе есть многое из того, что я люблю в нем. Но если бы его не было, я никогда не покинула бы Дориата, и мы не встретились бы с тобой – к чему терзаться пустыми мечтами?

– А если его… не станет? – спросил Келегорм. – Ты знаешь, ямы Саурона – это место, откуда не возвращаются.

– Лорд Келегорм, – Лютиэн встала. – Ты опасно приближаешься к границам вежества и чести. Не пересекай их, прошу тебя, потому что я питаю к тебе самую искреннюю признательность, и не хочу, чтобы ты ее разрушил словом или делом прежде, чем она переросла в дружбу.

– В дружбу… – вздохнул нолдо. – Ну что ж… Я возьму пример с твоего возлюбленного, буду довольствоваться тем, что ты даришь мне и не просить большего. Только один вопрос, королевна – прежде, чем я уйду…

Он встал.

– Ты сказала, что во мне есть много из того, что ты любишь в нем. А что у него есть такое, чего нет у меня?

Лютиэн пришлось немного подумать над ответом.

– Самоотречение, – сказала она наконец.

Келегорм расхохотался внезапно, громко и страшно. Даже Хуан, свернувшийся было кольцом у ног Лютиэн, вздрогнул и вскочил.

Нолдо смеялся как безумец – так смеются отчаявшиеся и обреченные, которым ничего больше не осталось. Так смеялся Берен в тронном зале Менегрота…

Мгновение спустя Келегорм овладел собой, подавил свой смех, в кровь кусая губы – но плечи его продолжали содрогаться. Так, смеясь, пряча искаженное лицо в ладонях, он и вышел, сопровождаемый изумленными взглядами Гвиндора и Финдуилас…

Келегорм пришел один раз после того разговора, сказал, что отныне стражем ее покоя он делает Хуана (от кого этот покой охранять здесь, в Нарготронде?) – и не появлялся больше. Прошла неделя, началась другая. Лютиэн бродила по залам, переходам, улицам, мостам и пещерам города, поражаясь искусству нолдор, их умению чувствовать и раскрывать красоту камня. Но все же она оставалась пленницей: Хуан неотступно следовал за ней, и стража вежливо заворачивала ее, если она пыталась покинуть пределы города. Как жестоко и остроумно подшутила над ней судьба: теперь Лютиэн подвергалась такому же вежливому, но унизительному заточению, что и Берен когда-то, в ее лесах…

Ей все здесь сделалось ненавистным – учтивая стража, красота убранства покоев, сады… Только озеро, схватившееся ледком, в венце из ив, напоминало ей о Дориате… Она любила приходить сюда, в этом тайном уголке она и пряталась сейчас от всего мира, время от времени опуская пылающую руку в воду и зачерпывая ее горстью вместе с крошками льда, чтобы остудить лоб и щеки…

– Это неправда, – шептала она Хуану. – Неправда…

…Едва Келегорм постучал в дверь ее спальни, едва она, открыв, увидела в его глазах затаенное торжество, как сердце ее забилось и завыло, как бьется на сворке и воет охотничья сука, друга которой только что запорол клыками кабан. Она не знала, что за весть он принес, но, не зная, уже противилась ей всем сердцем.

– Что ты хочешь сказать мне, лорд Келегорм?

– Я хотел пригласить тебя в зал совета, госпожа Тинувиэль, – Келегорм протянул руку. – Тебе лучше услышать это из первых уст.

«Мне отчего-то кажется, что лучше вовсе этого не слышать», – но она приняла его ладонь и пошла следом. Ладонь его была холодной и сухой, как змея.

Зал королевского совета был почти пуст – чуть меньше двух десятков эльфов расположились на скамьях нижнего круга. Ородрет сидел на троне, Финдуилас – по правую руку от него, Лютиэн отвели место по левую. Рядом с Финдуилас стоял Гвиндор. С правой стороны от короля сидели пятеро бардов, две женщины и трое мужчин, и несколько нолдор из дома Красного Щита, одной из младших ветвей арфингов, состоявшей в родстве с тэлери. С левой стороны от короля занимали места сыновья Феанора и их свитские.

– Введите, – сказал Ородрет.

В сопровождении стражи вошли двое эльфов. Оба шагали твердой походкой, и одеты был в новую, свежую одежду, но лица их были сумрачны и измождены, а волосы обрезаны коротко. Голова одного была повязана платком. Оба не носили оружия и украшений, но даже если препоясать их мечами и надеть знаки вождей, все равно согбенные плечи, тяжело висящие руки и привычка прятать глаза выдали бы в них вчерашних рабов. Лютиэн стиснула пальцы на подлокотнике кресла. Она знала обычай – до того, как выяснится, нет ли на беглом пленнике скверны, держать его под стражей, следя, чтобы он не причинил зла ни себе, ни другим.

– Вы находитесь в Нарготронде, перед судом короля Ородрета и его бардов, – сказал Гвиндор. Беглецы и сами знали, где они, но, видимо, обычай бардов требовал перед началом разбирательства объявить о месте и участниках. – Назовите свои имена.

Эльф с повязанной головой поднял глаза и прежде чем ответить, оглядел весь зал.

– Я – Телкарон из дома Красного Щита, сын Андавара и Телперанто из Альквалондэ. Моя мать осталась на том берегу, мой отец погиб в Дагор Аглареб. Мой брат Эрегиль жив и находится здесь, он подтвердит мои слова.

– Здесь ли Эрегиль из дома Красного Щита?

Со своей скамьи поднялся эльф, сходство которого с узником не вызывало сомнений: они были братьями. По знаку короля Эрегиль спустился в круг.

– Я подтверждаю, что вижу перед собой своего брата и слышу его голос, – громко сказал он. Получив знак, отошел в сторону и сел на одну из скамей нижнего круга.

– Узнаешь ли ты меня? – спросил Ородрет у пришельца.

– Конечно, Артаресто Арафинвион, – ответил эльф высокой речью. – Но когда я покидал Нарготронд, ты еще не носил королевской короны.

– Ты бежал из плена? – продолжал расспрашивать король.

– С оловянных рудников в Эред Горгор, в бывшем владении Хардинга из народа Беора.

– Как ты попал в плен?

– Мы с женой и детьми жили в поселении Берит на севере Сосновых гор, – четко проговорил эльф. – Огонь Браголлах до нас не дошел, но мы поняли, что заставы пали и нужно ждать нападения. Жену и младших детей я отправил в Бар-эн-Эмин, а мы со старшим сыном взяли в руки мечи и присоединились к войску человека, которого звали Борвег Мар-Броган. Нас было девяносто четыре, тех, кто сражался вместе с людьми в долине Ладроса. Сейчас живы еще двадцать шесть – кроме меня. Я был ранен и захвачен тогда же, когда пал их князь Бреголас; мой старший сын в этой битве погиб. Им удалось прорвать наши заслоны, но взять замка Кэллаган, закрывавшего долину, они не смогли, а через несколько недель осады на помощь прибыл Гортон, один из коненов Барахира… Все это я узнал уже будучи в плену.

С этими словами эльф снял повязку. На лбу его темнел страшный знак: клеймо, выжженное раскаленным железом. Корона с тремя точками в ней. Корона Севера и три Сильмарилла…

Обернувшись кругом, медленно, чтобы видели все, зажмурившись и склонив плечи под тяжестью своего позора, эльф снова показал всем свое лицо. Со скамей послышался возглас жалости – женский голос.

Снова повернувшись к королю, эльф надел платок и резко, яростно затянул узел на затылке.

– Как тебе удалось бежать? – спросил Ородрет.

Эльф вздохнул.

– Я не обольщаюсь своей ловкостью, – сказал он. – Подозреваю, что мне просто позволили. Мы пытались несколько раз, но им прежде всегда удавалось ловить беглецов или тех, кто готовит побег… Они умирали под пыткой – такова обычная кара за это. Я решился, потому что унижений больше выносить не мог. Надеялся скорее на смерть, чем на удачу: удача дело неверное, а смерть – она ведь приходит, рано или поздно.

– Благодарю тебя за ответы, – сказал Ородрет. – Назови нам свое имя, – обратился он ко второму беглецу.

– Почему я должен это делать? – резко спросил тот. – Я охотно назвал бы его друзьям, родичам, если бы они встретили меня с раскрытыми объятиями, усадили за стол и налили полную чашу в честь моего освобождения. Но здесь я снова узник, а своим тюремщикам я на вопросы не отвечаю.

– Мы не тюремщики, – подала голос невысокая нолдэ в синем плаще барда. – Мы стражи Нарготронда, призванные следить, чтобы зло не проникло в него. Наше оружие, как и оружие нашего противника, незримо. Лучший способ убедить нас в том, что ты не несешь с собой зла – это ответить на наши вопросы. Ты, пришелец, – перед королем Нарогарда, и он спрашивает тебя.

– Ради короля я отвечу, – сказал беглец. – Я Хисэлин, сын Иорвэ из Тириона. Мои родители остались по ту сторону моря, когда я отправился сюда на кораблях Маглора, сына Феанора. Я был в его дружине, и пять лет назад, когда орки штурмовали Химринг, меня захватили в плен. Я был на тех же самых рудниках, что и Телкарон, и бежали мы вместе с ним. Мы не решились переходить поздней осенью через Эред Горгор, и лесами пробирались к проходу Анах. Телкарон уговорил меня пойти с ним в Нарготронд, и я согласился, потому что испугался в одиночку идти между Дориатом и Нан-Дунгортэб. Теперь жалею об этом. Лучше бы меня сожрали пауки, чем терпеть унижение от арфингов.

– Если все происходящее кажется тебе унизительным – ты волен перестать терпеть это и покинуть Нарготронд, – сказала все та же нолдэ. – Если ты чист, тебе повезло. Если ты осквернен – ты унесешь скверну с собой, и горе твоим близким. Пройти очищение никто никого не может заставить – но нельзя заставлять других подвергаться риску скверны.

– О какой скверне ты говоришь, Эленхильд из дома бардов? – поднялся со своего места Келегорм. – Нет скверны, кроме предательства, а предательства Хисэлин не совершал.

– Мне известно твое мнение по этому вопросу, лорд Келегорм, – Эленхильд была невысока ростом и ей пришлось немного вскинуть голову, чтобы встретить взгляд феаноринга. – Я знаю, что сыновья Феанора не признают ни скверны, ни очищения. Но здесь, в Нарготронде, другие порядки. Они установлены государем Финродом и не вам их менять, хоть вы и изгнали государя.

– Довольно, – сказал Ородрет. – Эленхильд сказала правду, Хисэлин: таков здешний закон. Ты должен пройти через очищение или покинуть Нарогард.

– Подчинись, друг, – сказал Куруфин. – От расспросов здешних бардов, как от шума ветра, не хорошо и не худо.

– Спрашивайте, – Хисэлин отвесил королю и бардам внешне почтительный, но полный скрытой издевки поклон.

– Как ты думаешь, с какой целью могли тебя отпустить?

– Отпустить меня? Я не ждал, чтобы меня отпустили. Унижаться, как Телкарон, я не буду: свободу мы добыли себе ловкостью и силой. День за днем мы прокапывали в одной из рабочих штолен ход наружу, эта работа заняла почти год – и вы говорите, что нас «отпустили»?

– Хорошо, Хисэлин: вы почти год копали лаз – и никто ничего не заметил, – сказал один из бардов. – Но припомни: не случилось ли в последнее время чего-то такого, что ты назвал бы важным?

– Случилось, но я не вижу, как это могло быть связано с побегом. Пусть говорит Телкарон, это ближе ему.

Король повернулся к Телкарону и эльф на короткое время прикрыл глаза.

– Мне тяжело говорить об этом, потому что это касается не только меня…

– С того момента, как ты пересек границу Нарогарда, здесь все касается не только тебя. Говори.

– В конце лассэ-ланта к нам приехали с проверкой от самого Моргота, из Ангбанда. Я много слышал о людях, которые служат Морготу преданнее всех, о тех, кто называет себя Рыцарями Твердыни Тьмы. Но прежде я никогда не слышал, чтобы среди них были эльфы…

– Эльфы? -переглядываясь, несколько раз повторили барды. Ородрет снова поднял правую руку, останавливая шум.

– Говори.

– Двое, государь. Первый – мужчина. Он молод. Похож на синдо. Вторая – женщина, похожа на нолдэ, но только наружностью. Ее феа – тьма. В Незримом она похожа на чудовище, притаившееся в темном облаке. Насколько я могу судить, она – каукарэльдэ.

– Зачем они приезжали?

– С ними был человек, который должен был найти на рудниках своих знакомых и освободить тех из них, кто покажется надежным ему и его господам. Он… из народа Беора… – эльф прикрыл глаза ладонью, нажал большим и средним пальцем себе на виски, вспоминая. – Поначалу я надеялся, что ошибся. Но потом я переговорил с другими из наших, кто знал его в мирные годы Дортониона… Тогда он был еще юношей по людскому счету, а по нашему – совсем мальчиком. Они так меняются, эти смертные… Я думал, что этот просто похож на него, но потом я увидел вблизи его глаза… Глаза у них остаются прежними, государь. Мне горько так говорить, но я видел там Берена, сына Барахира.

– Не может быть, – вырвалось у Лютиэн.

– Горе мне, прекрасная, чьего имени я не знаю, горе мне, что я приношу эту весть – но это так. Горе и тебе, если ты связана с ним дружбой или узами более крепкими. Я видел его в стане врага, в одежде врага, с оружием врага. Люди, знавшие его, сложили легенду о том, что это не он, а сотворенный колдовством Тху подменыш. Но я не смог в нее поверить.

– Почему? – спросила Финдуилас.

– Когда он ходил среди нас и выбирал людей, он не смотрел нам в глаза. Едва ли Тху сотворил бы подменыша, способного испытывать стыд.

Все молчали. Телкарон задал наконец вопрос, который давно хотел, но не решался задать.

– Государь Ородрет, сейчас ты должен спрашивать, а я отвечать, но нетерпение жжет мне нёбо. Я шел сюда, ожидая увидеть на этом троне Финрода Фелагунда. Где он и почему ты занимаешь его место?

Прежде чем Ородрет успел открыть рот, Келегорм вскочил и сказал:

– Король Фелагунд ушел отсюда этой весной. Ушел в сопровождении Берена, сына Барахира – и с тех пор его никто не видел живым.

– В мое время, если кто-то хотел говорить в совете, – он спрашивал позволения у короля, – не глядя в его сторону, проговорил Телкарон. – Или хотя бы ждал некоторое время, чтобы убедиться, что он ни у кого не перехватывает слово.

– Сыновья Феанора, – голос Ородрета был похож на раствор, которым вытравливают узор в металле: на вид – прозрачен и безобиден как вода, а на деле – жидкое пламя. – Настолько возвеличены в своей безмерной мудрости, что полагают себя вправе никого ни о чем не спрашивать. Что ж, я уступаю им честь рассказать, почему ушел мой король и брат. Им есть о чем поведать.