Текст книги "Тени сумерек"

Автор книги: Берен Белгарион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 81 страниц)

…А ведь так их, наверное, и учат: чуть что – в драку. Один раз побьют, второй побьют – на третий сам побьешь кого-то…

Гили даже слегка опешил от очевидности такой догадки: а ты думал, что воин сразу идет биться не меньше как за свой родной дом? Если воин – бонд, или, как говорил Берен, дан – тогда, наверное, да. А ежели он рохир или воин дружины? Тогда он бьется там, где ему велено, вовсе не всегда – за родную хату. А значит, он должен быть готов биться когда угодно, с кем угодно, где угодно… Да и повод значения не имеет. И не имеет значения, уцелеешь ты в драке или нет, и чем тебе грозит поражение – смертью или в худшем случае парой сломанных ребер.

Глаза Гили уже привыкли к темноте, и черты лица спящего хозяина он теперь различал, хоть и нечетко. Этой ночью Берен спал спокойно. И сам он во сне чем-то походил на эльфа – днем его лицо для этого было слишком подвижным. Герой… Судя по обмолвкам, Берен не считал себя кем-то особенным, да и ничего хорошего в своей жизни не видел. «Приключения – это какая-нибудь зараза все время норовит тебя убить. А ты ей мешаешь по мере сил». Отчего же это так волнует и завораживает тех, кто смотрит со стороны? Отчего Гили хочется заслужить его одобрение, словно он – отец или старший брат? На кого-кого, а на отца он вовсе не похож. Отец всю жизнь прожил, не поднимая головы от земли: эльфы, люди, орки – всем жрать надо, все хотят хлеба, а сколько его прибавится в мире, если поля засевать железом? Отец бы ни Берена, ни Гили не одобрил. Выжить, считал он – вот что главное. Были могучие эльфийские короли, вожди людей и гномов, сражавшиеся с Темным – где они все? А род фермеров так и не прерывался, пока не пришла черная хвороба. Что толку в песнях, которые бродяги поют по деревням, а дураки слушают? Холодно ли тебе от них, жарко ли, если ты лежишь в земле и черви глодают твои кости?

Но если память о тебе жива в песнях – может, не весь ты мертв?

Голова кругом…

Гили не мог и не решался заснуть, не приняв решения. До сих пор жизнь несла его как сухую щепку в половодье: вымело из деревни, протащило Андрамским трактом, прибило к Берену… Все шло больше-меньше само собой, он не выбирал своей судьбы, а вот сейчас впервые в жизни настало время это делать. Или он раз и навсегда скажет себе и миру – я маленький человек, и не хочу спрашивать с себя много. Или он решится стать больше, чем он был – но тогда не откусит ли он кусок, который не сможет проглотить?

С тобой рядом страшно и весело, – подумал он, глядя на Берена. Ты красивый и опасный, как снежная лавина. Если я выберу жизнь слуги, никогда уже не будет так страшно и весело, так красиво и опасно. Опасно и страшно – еще может быть, времена сейчас плохие. Но весело – это вряд ли. Не увижу я больше ни чужих краев, ни эльфийских диковинок. И вообще эльфов не увижу, наверное… А Айменел – такой славный парень, и Эллуин тоже ничего, и такой красивый у них язык, и такие дивные песни… Неужели – променяю все это на спокойствие?

Приняв решение, Гили вдруг почему-то почувствовал умиротворение и быстро заснул. И все же, промелькнуло в его мыслях напоследок, – почему ты не взял с собой вместо меня горского паренька, боевитого и охочего до драк?

* * *

– Ну и удивил же ты меня, свояк, – Хурин, кажется, так до конца и не отошел от потрясения. – Еще не было того, чтобы смертный посягал на такое великое сокровище нолдор…

– Я посягаю на великое сокровище синдар. На нолдорское сокровище посягает Тингол.

– Да. И он нам, выходит, тоже теперь не союзник… Истинно, Проклятье на этих камнях… – Хурин смотрел на Берена с глубоким сочувствием. – Как же все теперь перепуталось.

– Если бы у меня были дочь или сестра, я бы за честь посчитал отдать ее за тебя, – горячо добавил Хуор. – А Тингол не в меру горд, и это ему еще выйдет боком. Одного я не пойму: почему он просто не сказал тебе «нет» на твое сватовство – все было бы честней и благородней, чем посылать тебя к Морготу в пасть или на клинки феанорингов…

– Не мог он отказать, – ответил брату Хурин. – У эльфов нет такого закона, чтобы запрещать женщине выходить за того, кто ей люб. Зато можно хитро извернуться – и сделать дочь вдовой прежде свадьбы…

– А ты, свояк, меня раньше времени не хорони, – вдруг разозлился Берен. – Мне хватило удачи пережить многих своих врагов.

– На Моргота и сыновей Феанора никакой удачи не станет. По крайней мере, у смертного.

Они вышли за ворота, присоединившись к немногочисленным зрителям на песчаной площадке.

Солнце садилось.

…Айменел весь день учил Гили биться на шестах – чтобы тот, прежде чем свалиться, успел поставить противнику синяк-другой. Но когда поединщики сбросили рубашки, чтобы не пятнать их кровью, и встали напротив – вся наспех усвоенная наука вылетела у паренька из головы. Снова возникло разогнанное было упражнениями одеревенение, и слегка задрожали коленки.

Драка между мальчишками никому, кроме мальчишек, не была интересна. Даже рохиры этих двоих не пришли. Но зато здесь были Берен и правитель Дор-Ломина Хурин, и тяжелее ли от их присутствия, легче ли – Гили не знал.

Дважды палки сошлись с сухим деревянным треском, а на третий раз в боку Гили вспыхнул огонь, заставивший его упасть на колено. Зрители разочарованно загудели: слишком быстро и неинтересно.

«Хватит с меня!» – подумал парень, пытаясь вдохнуть, но что-то заставило его вскинуть палку в новом ударе, еще более слабом и неловком, чем предыдущий – и получить за это сторицей, хлестко и больно, поперек спины.

Этот удар повалил его, и многие сочли было, что поединок закончен: у деревенщины не хватит духу подняться и получить еще раз.

Гили сцепил зубы и встал. Кое-как увернулся от свистнувшей возле самого носа дубинки, отразил второй удар и неожиданно даже для себя сумел ткнуть противника концом палки в живот.

Арви согнулся, попятился, но не упал – снова бросился в атаку с удвоенной яростью, оба конца шеста совершили очень болезненную пробежку по рукам и плечам пытающегося обороняться новичка – Гили, загнанный под самую стену, оступился и упал во второй раз. Арви опустил шест на уровень бедер, выжидая: лежачего не бьют. Гили перевел дыхание, подтянул ноги под себя, нырком бросился в сторону, перекувырнулся через голову и встал, как ему казалось, очень быстро…

Арви развеял заблуждение: он просто позволил своему жалкому сопернику встать. Снова Гили пытался уворачиваться и отбивать удары – и снова белобрысый оруженосец оказывался быстрее, и на одно звонкое соударение шестов приходилось два глухих удара – попадание в тело.

Левая рука у Гили отнялась после одного из них. Паренек покосился в сторону – на своего лорда; Берен стоял все с таким же каменным лицом – ни слова одобрения, ни крика поддержки. Друзья подбадривали Арви, за Гили же не было никого… Закусив губу, он в отчаянии схватил шест одной правой и принялся лупить им наотмашь, не разбирая куда – самое удивительное то, что попал два раза, а на третий Арви, отбив удар, выбил шест из его рук. Не давая противнику времени на передышку, он принялся охаживать его со всех сторон: это лежачего бить нельзя, а безоружного, оказывается, можно!

Гили упал на колени, потом – лицом вниз на песок. Попробовал подняться, чтобы дойти до шеста – ползти к нему казалось унизительным. Тело свела судорога, паренька вырвало. От унижения и жалости к себе на глаза навернулись слезы, но он все же встал, пропустил еще два удара, нагнулся за своей палкой – и под тяжестью навалившейся вдруг черноты упал снова… Ему было очень больно.

Он уже не видел, как Айменел, отделавшись двумя легкими ссадинами, уложил на землю сначала Арви, а потом – его заступника. Очнулся он на своей лавке, на столе горел масляный светильник, а к губам Гили кто-то подносил теплое питье с горьковатым запахом.

Гили открыл глаза – у его постели сидел Берен.

– Пей, Руско, – сказал он. – Это успокоит боль. Я и не думал, что ты продержишься так долго…

Гили не в силах был сделать ни глотка – горло снова заперли слезы. Берен вздохнул и отставил чашку на стол.

– Ты, наверное, считаешь, что я жесток. В общем, правильно. Но я жесток не сам по себе, а лишь в силу необходимости… Мир, в который ты стремишься, Гили – это жестокий мир. Жизнь твоя здесь стоит ровно столько, сколько враг сможет за нее отдать. И всех меряют этой меркой: далеко не каждый разглядит в тебе, Руско, доброго и умного паренька, а кто разглядит – не всегда оценит; зато за смелость и доблесть прощают многое. А сегодня ты показал себя смелым.

Гили промолчал. Он хотел еще и отвернуться, но не смог. Глаза Берена приковывали.

– В этом мире очень много боли, – продолжал горец, не дождавшись ответа. – И тебе придется постоянно иметь ее в виду. По возможности – избегать, но не позволять ей сбивать тебя с пути… Я учился биться с восьми лет, и первое время ходил в синяках от шеи до колен. Кеннен Мар-Хардинг, мой учитель, говорил: пока можешь двигаться – тебе еще не больно. Один раз я пропустил такой удар в живот, что обмочился при всех – хвала Единому, над сыном князя вслух никто не смеялся…

– Ты зачем мне все это рассказываешь? – Гили от удивления забыл про свой зарок молчания.

– Да уж не ради того, чтобы ты меня пожалел… – воин усмехнулся. – Наша братия с пеленок усваивает: нельзя показывать, что тебе больно или страшно; это самая большая тайна воинов, Руско: что мы, как и все люди, способны испытывать страх и боль, сомнения и слабость. Не ведающие страха витязи – вранье песенников, да и цена таким витязям – ломаный медяник. Порой у витязей и коленки дрожат, и живот сводит – но это нас не останавливает. На то мы и воины. Выпей.

Снова крутить носом было бы неловко, да и пить хотелось. Гили сел на постели и в два глотка осушил кружку. Питье было и на вкус горьким, но странным образом эта горечь не мешала…

– Ты еще можешь передумать, – сообщил Берен, приняв у него пустую кружку. – Остаться слугой в доме Хадора.

– Я хочу быть воином, – как можно тверже сказал Гили; впечатление испортил слегка сорвавшийся голос. – Твоим воином, ярн Берен. Если желаешь – устрой мне еще одно испытание. Не прогоняй…

– Вот только плакать не надо… Ты знаешь, почему мы, горцы, называемся Народом Беора?

– Вроде бы вашего первого князя так звали…

– Его звали Балан. Но он принял прозвище «Беор», «вассал» – когда принес присягу Финроду. «Беор» – так называется клятва, которую дружинник приносит главе рода, а глава рода – конену, а конен – эарну. И так называется вассал – человек, который принес эту клятву. Каждый мужчина нашего народа связан с кем-то беором. А мы связаны беором с королем Финродом и государем Фингоном. Балан принял это имя в подтверждение клятвы, и его потомки подтверждают ее каждый раз, принимая лен в правление. Поэтому мы – Народ Беора.

– И если я принесу присягу…

– Станешь беорингом. Но когда ты принесешь присягу, назад дороги не будет.

– Хорошо… Я согласен дать присягу, ярн Берен. Я не хочу назад.

– Встань на одно колено передо мной и вложи свои руки в мои, – Берен поднялся, стукнул о стол пустой кружкой и протянул вперед ладони.

«Сейчас?» – ужаснулся Гили; между тем как его тело легко подчинилось мысленному приказу: он поднялся с лавки и стал на колено перед своим лордом, протянул ему руки и, глядя в глаза, начал повторять слова клятвы.

– Именем Единого и всех Валар Круга Судеб ныне я, Гилиад из Таргелиона, приношу клятву верности лорду Берену из дома Беора…

–…Клянусь следовать за ним на войне и в мире, в здравии и в болезни, в славе и в бесславии; по его слову идти вперед или стоять насмерть, обнажать меч и вкладывать его…

…Клянусь, что враги Дома Беора и Дома Финарфина – мои враги отныне, честь дома Беора и Дома Финарфина – моя честь, государь Дома Финарфина и Дома Беора, Финакано Нолофинвион Нолдоран – мой государь…

…Клянусь биться за Дом Беора яростней, чем за себя, тайны его хранить ценой жизни своей, врагов его преследовать, пока держат меня ноги, служить ему всем имением своим, всем разумом своим, всем сердцем своим, всей силой своей…

…Клянусь мстить за все обиды Дома Беора прежде, чем за свои, всех врагов Дома Беора ненавидеть и преследовать, сильнее прочих – Моргота Бауглира и всех слуг его…

…Если же предательство совершит меч мой или язык мой, да покарает меня железо, или петля, или огонь, или вода, или смертный недуг, или лютый зверь, да падет позор на мое имя и весь род мой, да сгинет память обо мне, словно туман под лучами солнца, да не вернется душа моя к Дому, да расточится в кругах мира, да поглотит ее вечная Тьма…

В том клянусь я именем Единого, будьте же свидетелями Варда Всевидящая, Манвэ Всеслышащий и ты, Намо Судия.

– Я, наследник Дома Беора, вассал короля Фелагунда и Государя Финакано Нолофинвиона, принимаю твою клятву. Вставай, Руско. Теперь ты – мой человек.

Гили поднялся и снова сел на постель. Голова кружилась.

– А теперь спи, – сказал Берен, забирая кружку со стола; повернулся и вышел прочь из комнаты.

Пройдя по коридору, он спустился вниз – вернул посуду в трапезную – потом снова поднялся по винтовой лестнице и вышел из башни на стену третьего кольца.

Итиль перевалила через полнолуние и теперь шла на убыль, худела с одного бока. Холодный ветер стекал с вершин Эред Ветрин и бежал в сторону Анфауглит. Опираясь локтями о зубцы стен, Берен всмотрелся в далекую черную полосу, разделяющую землю и небо: там, за краем, Анфауглит дыбилась холмами, переходя в пологие лесистые склоны Эред-на-Тон, а за ними была его земля, а дальше, за вересковыми пустошами высокогорья, за снежными вершинами Эред Горгор и Криссаэгрим, за редколесьем Димбара и лавовыми полями Нан-Дунгортэб – лежал Дориат…

– Эминдил, – тихо окликнул его Финрод: за пределами комнаты совета все эльфы и братья Хадоринги называли его только так даже наедине.

– Я только что принял у мальчишки клятву верности, – повернулся к королю Берен. – Государь мой, ты, наверное знаешь историю про воробушка, что замерзал на дороге, а корова его… обогрела? Должен бы знать, история довольно старая…

– Мне знакома эта притча, – лицо Финрода было скрыто под капюшоном, но голос выдал улыбку.

– Так вот, думается мне, что поступаю я сейчас – в точности как та кошка.

– Но ведь иначе ты поступить не можешь. Да и Руско принес клятву добровольно.

– Эге ж… Забавная штука: свободный человек по своей воле наваливает на себя порой столько, сколько раба не заставишь тащить ни кнутом, ни угрозой смерти. Охота пуще неволи.

Эльф молчал, и в свете убывающей луны глаза его странно поблескивали из-под капюшона.

– Самое удивительное – я действительно не могу понять, зачем он мне сдался. Я и впрямь мог взять с собой горского паренька, готового за мной в огонь и в воду… И все было бы обычно, как и происходит между рохиром и его оруженосцем. Почему я должен объяснять ему то, что любой дан знает с младенчества, просить Айменела обучать его боевому ремеслу – я ведь мог получить все это готовым, без сомнений и колебаний!

– А может быть, тебе ценна именно привязанность паренька, который полюбил Эминдила Безродного, а не князя, которому обязан служить? Рассеивая его сомнения, ты помогаешь себе справиться со своими собственными.

– С чего ты взял, будто я сомневаюсь?

– А чего стоит вера, не знающая сомнений? Вряд ли Единому угодна такая – ведь только сомневающийся способен чем-то веру обогатить.

Берен потер подбородок.

– Ном, чего ты от меня хочешь? Почему ты говоришь со мной не как с вассалом, а как с учеником или… или сыном? Чего ради ты со мной связался, отказавшись от короны? Только не говори, что во исполнение клятвы – ты мог исполнить ее, уже просто дав мне коня, доспехи, золото и письмо к Фингону, не покидая города и не принимаясь за дело, которое кончится для тебя враждой с Домом Феанора. Ты откровенен со мной как ни с кем из людей – зачем? Чего ты во мне ищешь?

Финрод ответил не сразу и не прямо.

– Настанет день, когда законы, установленные людьми или эльфами, утратят над тобой власть. Только твой разум и твое сердце будут тебя вести, и ты будешь знать, куда идешь, но не будешь знать, чем твой путь окончится. И очень важно, оказавшись в таком положении, помнить: ради чего. Ибо вассальный долг, месть, военная победа, благо твоей земли и Дома Беора – все тогда будет разорвано и утрачено. Если не найдешь ничего превыше или будешь считать, что превыше ничего нет – погибнешь, как погиб Феанор.

«Любовь», – подумал Берен. – «Ты ни слова не сказал о любви…»

Но Финрод уже повернулся – и бесшумно, как это умеют только эльфы, сбежал по ступенькам во дворик, мелькнув серой тенью над треугольными плитками серого и розового мрамора, сложенными причудливой мозаикой…

* * *

Дальнейшие дни проходили для Берена в долгих и уже предметных обсуждениях, что и как должно быть сделано. Сколько человек в отрядах какого рода, какое вооружение и способ объединения будет в этих отрядах, сколько их должно быть, во сколько станет вооружение, обучение и хотя бы временное содержание. На свет показались вощеные доски и стила, пошли колонками счетные руны, да такой сложности, во столько этажей, что Берен сразу отчаялся в этом разобраться и только ждал вместе с братьями итога всего этого нолдорского колдовства.

В конце концов нолдор рассчитали, во что обойдется эта армия, и когда они назвали число, Берен только зубами щелкнул – он не знал, что такие числа бывают. В конце концов все главное было определено и подсчитано. Одобрили главный замысел – одновременное с Сауроном выступление, мятеж в Дортонионе и подготовленные в Бретиле летучие отряды, наносящие Гортхауру удар в спину. Берен брался подготовить их в Бретиле, король Фингон – дать коней и поручительство к лорду Маэдросу (это помимо оружного выступления встречь Саурону), Финрод – дать золота на покупку припасов у халадин и оружия у ногродских гномов (Кальмегил оказался их старым знакомцем).

Требовалось оружие – самострелы и короткие мечи для тех бондов, которые не могут купить это сами. Требовались кожи на сбрую, обувь и легкий доспех. Требовалось дерево на щиты и древки копий и стрел. Требовался волос и бычьи жилы на тетивы. Требовалось зерно, вяленое мясо, сушеная рыба, сено для коней, вино и пиво, телеги и возы… И всего этого требовалось немерено.

Но большое начинается с малого. С севера пригнали табун в пятьсот коней, с которым одиннадцать эльфов и трое смертных должны были вскоре отправиться на юг. Ничего удивительного не было в том, что табун перегоняли через горы – Хитлум давно торгует лошадьми; правда, в последнее время эта торговля слегка захирела. Дорога через Соколиный Кряж из года в год становилась все опаснее, и Хитлум все больше торговал с Нижним Белериандом по морю, и все меньше – по суше. Фингон распорядился послать с конями отряд не меньше чем в тридцать мечей – в таком важном деле он рисковать не хотел.

Вечером перед тем днем, когда решение было принято и утверждено указом Верховного Короля Нолдор, Фингон призвал Берена для беседы.

…У входа в личные покои Короля Берен разулся и оставил свой меч. Пол в маленькой гостиной был застелен шкурами волков, медведей и пятнистых горных кошек, которым в свое время не повезло повстречать на пути охотящегося Фингона. Стены же увешаны были гобеленами синдарской работы. Очаг, два кресла и невысокий стол…

– Садись, – Король пододвинул к Берену серебряный кубок, формой сходный с морской раковиной, кивнул на серебряный же кувшин, сделанный в виде раковины побольше: наливай сам. Берен не стал отказываться от приглашения: фалатрим привозили сюда, в Хитлум, отличное вино, а после крепости Фингона здесь, на севере, такого вина выпить будет, пожалуй, и негде…

Фингон пригубил вино, не отводя взгляда от собеседника. Медленно опустил свой кубок на стол.

– Ты славный человек, Берен. Благородный и отважный. Ты любишь дочь Тингола преданно и искренне, я знаю… Но на Сильмарилл ты права не имеешь. Финрод – твой друг, он друг и мне, но Маэдрос мне ближе. Сильмариллы принадлежат роду Феанора.

Вот так.

Берен, не зная, что ответить, сделал два глотка. Вино было сухим, но не кислым, легким, словно вдох – такие вина в Дортонионе называли «шелковыми».

– Объясни мне, Берен, что между тобой и Финродом? Чего ради он отрекся от короны? Почему он так желает вашего брака с дочерью Тингола? Отчего он готов даже на смертельную вражду с Домом Феанора? Скажи мне, человек, потому что я теряюсь в догадках.

– Государь мой Фингон, я бы рад, но не могу, потому что не знаю. Сам диву даюсь, что такое случилось. Некогда Король поклялся помочь в беде любому беорингу, кто придет к нему. Но он не давал клятвы идти две лиги с тем, кто просит пройти одну. Он это делает по собственной воле. Отчего бы не спросить у него самого?

– Оттого что он не отвечает. – Фингон встал, подошел к окну и сделал Берену знак рукой. Тот поднялся и встал рядом.

– Посмотри туда, – король показал на северо-восток.

Воздух над Анфауглит колыхался, и казалось, вершины Эред Энгрин парят над землей.

– В ту сторону он ускакал, и пыльное облако поглотило его, – тихо, напевно сказал Король. – Никто не знал, куда и зачем он направляется. Я бился на севере и опоздал на полдня. Оруженосец рассказал мне, что он велел оседлать коня, вооружился, и строго-настрого запретил следовать за собой. Все полагали, что он скачет ко мне. Выжженная равнина была открыта взгляду на многие лиги – долго видели поднятое им облако пепла, а порой сквозь пепел сверкал его доспех…

Словно денница…

– Я бросился в башню, ибо сердце мое предвещало недоброе. Ты уже знаешь, что такое Палантир… Я долго искал отца – и увидел…

Фингон на миг закрыл глаза.

– Я видел все, а сделать не мог ничего. Отца моего обуяло то же безумие, которым был охвачен Феанаро. С той лишь разницей, что отец свершил деяние, которое Феанаро лишь хвалился совершить, – на миг в горькой усмешке Фингона проскользнула вся старинная вражда между феанорингами и нолфингами. – Кажется, вы, люди, зовете это «фэйр» (30). Помотри мне в глаза, лорд Берен из рода Беора и ответь: не фэйр ли обуял твоего короля? И не пользуешься ли ты этим?

– Государь, мой король не безумец, и смерти он не ищет! – «Если король нолдор и в самом деле читает в глазах, то пусть прочтет, как он меня унизил». – И я не подлец. Если тебе хочется знать мое суждение, то вот оно: король Фелагунд мудрее нас всех вместе взятых.

– Прежде никто не назвал бы мудрым того, кто одной рукой кует союз против Моргота, а другой разрушает его; кто бросает корону, чтобы отвоевать лен, кто ищет для своего вассала руки эльфийской королевны, зная, какой опасности подвергает этим и себя, и их, и весь их род.

– Возможно, это безумие. – Берен чувствовал, что сейчас наговорит лишнего, но не мог остановиться: словно ветер какой подхватил его и нес. – Но что тогда мудрость? Ослушаться Валар и послушать Моргота? Принести именем Единого невыполнимую клятву, и ради нее быть готовым пролить кровь собратьев? Строить города и державы в тени Морготовой руки? Если это мудрость – то лучше я стану безумным и пойду за безумцем. Ответь и ты мне, Фингон, верховный король над моим королем: мудро ты поступил или безумно, отправившись в одиночку туда, на выручку лорда Маэдроса, рискуя ради того, кто предал тебя, умереть или разделить с ним его муки? Как имя этой твоей мудрости?

– Довольно. – Фингон поднял руку, прерывая Берена. – Допустим, Финрод Эденниль готов ради любви к тебе и к людям сделать то, что я сделал ради любви к Маэдросу Феанориону. Скажи, отчего ты согласился на безумное условие Тингола?

– Король Элу не предлагал мне выбора.

– А что для тебя значит Финрод?

– Он – мой король.

– И только?

Берен опустил голову.

– Он – мой друг.

– Ты любишь его? Ты готов положить ради него душу?

– Да, Государь. – Берен был «открыт», он хотел, чтобы Фингон прочел его мысли и убедился, что он не желает Финроду зла.

– Ты откажешься ради него от Сильмарилла, если придет такая нужда?

– Да, Государь. – Берен скрутил себя в узел, чтобы этот ответ был искренним. Фингон прав, как бы там ни вышло – а ради Сильмарилла Финрод не умрет.

– Ну так не погуби его, – Фингон положил руку Берену на плечо. – Вот тебе мое слово.

– Я постараюсь, Государь… Но судьба его – не в моих руках.

– Я знаю, – Фингон на миг сжал губы. – Иди.

Берен не знал, что в этот же день Финрод вручил Фингону запечатанную рукопись, которую попросил отослать в Нарготронд после его смерти. В случае его смерти, – поправился он мгновение спустя.

* * *

Табун вместе с хитлумскими эльфами собирали, конечно, Эллуин, Менельдур и Лоссар. У Берена дыхание захватило, когда он увидел, какой подарок им делает Фингон: красивые, умные кони хитлумской породы, потомки валинорских лошадей и обычных диких коней из Смертных Земель. Братья-феаноринги доставили коней валинорской породы в Средиземье, и народ Финголфина получил их от Маэдроса в уплату виры за погибших в Хэлкараксэ. Множество потомков этих лошадей паслось когда-то на Ард-Гален, но теперь от Ард-Гален осталась только равнина песка и шлака. А кони, отогнанные на зимние пастбища в Хитлум, где лето холодное, но теплая зима – уцелели…

Берен смотрел на игру двух едва достигших полного возраста кобылок – гнедой, черногривой и серой. Черногривая кобыла мастью была чистая эндорка, но осанка и сила, длинные ноги, постановка плеч – все указывало на примесь валинорской крови. Про серую и говорить было нечего: вся – сгусток живого серебра, глаза умные – кажется, вот-вот заговорит. Берен вспомнил своего бретильского конька, снова посмотрел на серую и решил: моя будет.

Он начал спускаться с холма в лощину, к табуну.

– На серенькую глаз положил? – Хурин угадал его мысли. – Намучаешься. Если я что-то понимаю в лошадях, необъезженная и нравная.

Серая прогнала гнедую, и теперь повернулась к людям боком, делая вид, будто не обращает на них внимания, но время от времени кося глазом.

– Митринор, – Берен обошел ее так, чтобы подойти спереди. Кобылка сделала шаг назад, но позволила человеку погладить себя по морде, потрепать гриву. Берен протянул ей на ладони наполовину съеденное яблоко, погладил капризную красавицу между ушами.

– Скажи, Митринор, ты будешь моей? Я знаю, ты благородной крови – красивая, умная, смелая… Но ведь и я не самый паршивый всадник. Правда, не эльф и не могу говорить с тобой так, чтобы мы понимали друг друга… Но ты ведь слышишь по голосу, что я вовсе не плохой человек, а? Тебе понравилось, как я тебя назвал – Ми-три-но-ор?

Опершись одной рукой о холку лошади, он вскочил ей на спину. Кобылка вздрогнула, но не попыталась сбросить всадника. Берен тронул ее пятками, и она послушно сделала круг, обогнув братьев-хадорингов.

– В первый раз я так ошибся с лошадью, – покачал головой Хурин.

– Дело вовсе не в этом, братец, – засмеялся Хуор. – Просто женщины, какие бы они не были, любят две вещи: ласку и напор…

Гили в третий раз сменил лошадь – Айменел сыскал ему молоденького жеребчика, такого же огненно-рыжего, как будущий наездник, низкорослого, но выносливого, с плавной нетряской иноходью. Лошадь так безотказно слушалась седока, что даже Гили почувствовал себя искусным наездником. Впрочем, гордость улетучилась, когда Берен, оценивая выбор юного эльфа, одобрил его следующими словами:

– Неплохой конек. Колыбель на четырех ногах – как раз то, что тебе требуется, Руско.

Гили немного обиделся, но когда они тронулись в путь, понял, что Берен имел в виду: после поединка все еще ныли ребра, и его прежний конь измучил бы его до потери чувств в первый же день, а дорога предстояла долгая.

Они не стали возвращаться в Дор-Ломин, а пересекли Митрим и поднялись долиной реки, что, беря начало в горах, впадала в озеро. Дорога эта называлась путем через Соколиный Кряж, и через нее шла торговля между Хитлумом и Нижним Белериандом. У подножия гор братья хадоринги распрощались с ними.

– Не в последний раз видимся, – сказал на прощанье Берен.

– Не в последний раз, – Хурин пожал ему руку. Потом они обменялись рукопожатиями с Хуором, и у Берена как-то странно сверкнули глаза. Он сделал вдох, словно хотел что-то сказать – и вроде как передумал. Только после, отъезжая, улыбнулся:

– Любите моих сестер, князья!

Уже потеряв их из виду, Нэндил спросил:

– Что ты почувствовал?

– Слишком вы, эльфы, глазастые… – проворчал Берен. Потом подумал и ответил:

– Когда я коснулся руки Хурина – меня вдруг взяла тоска. А когда Хуор пожал мне руку – у меня словно музыка заиграла в сердце. Но тоска была светлой, а музыка – печальной.

– И часто бывает с тобой такое? – Нэндил против своего обыкновения был предельно серьезен.

– Случается.

– Эти предчувствия как-то подтверждаются потом?

– Слушай, бывает всякое. Бывает, я что-то чувствую, а потом с человеком ничего не происходит. Бывает, я теряю его из виду. Бывает, что я ничего не чувствую, а с человеком творится скверное. И бывает, что все оправдывается… – какое-то время он ехал молча, потом добавил: – Когда баба разбивает горшок об пол, и говорит, что это к ссоре, а никакой ссоры не случается – она об этом забывает. А если ссора случается, она говорит – «к ссоре горшок разбился». Но любая баба ссорится с мужем по три раза на дню, безо всяких горшков. Не нужно придавать таким вещам значения.

– Как хочешь, – покачал головой эльф. – Но от того, что ты закроешь глаза, темно не станет.

– Выразись яснее, друг.

– Спроси об этом у Финрода.

– Ты первый заговорил со мной – ты и отвечай.

– Скажи, ты пел над чашей по обычаям своего народа?

– Нет. Я… был тогда слишком молод… А потом – стало не с кем.

– Жаль… Мне тогда было бы проще объяснить. Я думаю, в тебе есть задатки провидца. А Финрод хочет отдать тебе Палантир. Это значит, что твое обучение будет, с одной стороны, проще, а с другой – тяжелее…

– Слушай, почему вы, эльфы, говорите всегда надвое? Не хочу тебя обидеть, но временами это бесит. Скажи, что со мной не так, а? Да, отец и Андрет видели во мне Поющего-Над-Чашей, и что? Или я стану ходить пешком по водам после того как загляну в Палантир?

– Тебе, возможно, откроется несколько больше, чем открылось бы обычному эрухин, – Нэндил выбирал слова как зерна из половы. – Твои видения будут ярче и сильнее, но это потребует от тебя и большего самообладания. И здесь, Берен, таится опасность для тебя и всех, кто вокруг. Ибо в момент Провидения тебя могут обнаружить… Попытаться пленить твою волю, либо же одурачить ложными видениями, либо нанести простой и бесхитростный удар, если первое и второе не удастся. Мы, барды, сталкивались с таким, и это было страшно. Внушает опасения и другое: тот, кто однажды заглянул в Палантир, уже не смотрит ни на себя, ни на мир прежними глазами. Это – потрясение, и, чтобы оправиться от него, требуется время.