Текст книги "Тени сумерек"

Автор книги: Берен Белгарион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 74 (всего у книги 81 страниц)

Немногим отличался от своих людей и хозяин замка, Финрос Мар-Риан, Старый Финк, как его здесь называли. Вообще, имена сокращались и переделывались до неузнаваемости. Лютиэн не видела смысла беречь время и силы на том, чтоб говорить «Пэдди» вместо «Палад» и «Энг» вместо «Анга». Но сокращениям хоть можно было подобрать разумное объяснение, а вот в чем был смысл переделки имени «Берен» (в деревне у князя оказался тезка) в кличку «Берни»?

– Берни, засранец, ты опять варежку раскрыл вместо того чтобы воду нести? Вот я тебя!

Сопя и расплескивая себе на ноги, мальчишка поволок ведро по тропинке к своему дому. Почему-то многие, особенно дети, когда Лютиэн проходила мимо, считали своим долгом остановиться и поглазеть на нее. Хотя должны бы уже привыкнуть: в деревне они с Береном находились больше месяца.

Она взяла ведро с края колодца и бросила вниз. Рокот ворота… Плюх… Лютиэн взялась за рукоять и начала поднимать ведро. По человеческим меркам она была необыкновенно сильной, поднимать тяжелое ведро ей не составляло труда. Она перелила воду в свое ведро, поднялась к замку, отлила воды в котел и поставила на огонь. Сегодня ей нужна была теплая вода. Мыться раз в три дня – остальные обитатели замка полагали это эльфийским чудачеством. Эльфы тоже посчитали бы это чудачеством: только крайняя необходимость могла заставить эльфа сделать перерыв между купаниями длиннее чем в одни сутки.

С котлом нагретой воды в одной руке и ведром холодной – в другой, она поднялась к себе в комнату. Приготовила корыто, чистую одежду и мыло, разделась, смешала горячую воду с холодной и, ступив в корыто, облилась из ковша. Взяла мыло и принялась намыливать волосы – за прошедшее время они не очень отросли, а сколько пришлось бы возиться с прежней косой!

И, промывая их вторым ковшом воды, почувствовала на себе взгляд.

Она заметалась, на то, чтобы понять, откуда исходит взгляд, потребовалось время: к неподвижному телу на кровати она уже привыкла относиться как к предмету обстановки – ценному, требующему ухода, но все же к предмету, ибо роа – не более чем предмет, а феа Берена все это время бродила где-то далеко.

Теперь же феа вернулась в свой дом, и тихо разглядывала ее сквозь полуприкрытые ресницы. Он лежал на животе, волосы падали на лицо и глаза смотрели сквозь них как из засады.

– Есть легенда, – его голос звучал слабо и хрипло. – Про парня, который подсматривал за эльфийской принцессой, когда та купалась. Она превратила его в камень.

– Это была какая-то другая принцесса.

– Да? Тогда отчего я не могу пошевелиться?

– Ты очень ослаб. Долго лежал.

– Сколько?

– Сорок два дня.

Он помолчал и спросил:

– Дело дрянь?

– Ты жив.

– Не уверен…

Он попробовал перевернуться на спину – и не смог без ее помощи. Поднял руки к глазам, рассмотрел обрубок правой – и снова уронил руки на одеяло, отвернул лицо, сжал челюсти и зажмурился.

Она знала его мысли так же ясно, как свои собственные. Он стыдился слабости и увечия, нечистого дыхания, черного труда, который она проделывала, ухаживая за ним – всей той сплошной заботы, которую он представлял собой сорок два дня.

Это испугало ее.

«Ты разлюбишь меня – потому что я видела тебя таким?»

«Что ты… Нет… Нет…»

Она отбросила одеяло и забралась к нему, прильнула всем телом.

«Мне все равно, как ты выглядишь», – сказала она ему своими руками. – «Мне все равно, какого цвета твои волосы и как глубоко в твой лоб врезаны морщины. Мне все равно, одна у тебя рука или две», – сказала она ему своими губами, – «Сможешь ли ты сражаться или изучать тонкое мастерство нолдор. Мне все равно, примет ли тебя мой отец, что скажут феаноринги, что подумают твои подданные… Мне все равно, как долго нам суждено быть счастливыми», – сказала она ему всем телом. – «И насколько сильна будет скорбь в разлуке, и какой путь тебе уготован – мне безразлично: любой я сумею разделить. Потому что люблю тебя таким, какой ты есть, здесь и сейчас, и всегда, как бы ни изменилась Арда, и какие бы времена ни пришли…»

…Они лежали, прижавшись друг к другу – уже больше ради тепла, нежели ради ласки. Тень оконного переплета косым крестом перечеркивала кровать.

– Я дома… – прошептал Берен. – Как это вышло? Я потерял память в Тангородрим, а очнулся здесь…

– Свидетели Манвэ принесли нас сюда.

– Что это за место?

– Ост-ин-Риан, замок в Эмин-на-Тон.

– Риан… знакомое имя… Анардил Фин-Риан бился у Бешеного Брода и погиб в Долине Хогг…

– Это сын хозяина.

– Он знает, кто я такой?

– Я не говорила, но они, похоже, знают. Моррет дала мне понять, что знают не все. Тебя, по слухам, до сих пор ищут сыновья Феанора… Я их боюсь.

– Правильно.

– Ты быстро поправишься.

– Благодаря тебе, моя волшебница, – он поцеловал ее ладонь. – Ты уже который раз вытаскиваешь меня из преддверия Мандоса. Когда моя душа вознеслась к нему, знаешь, что он сказал мне?

– Что? – сердце Лютиэн на миг застыло.

– Сказал: «Туда или сюда, парень, не торчи в дверях, сквозит».

Моррет, прислонившись любопытным ухом к двери (надо же узнать, почему госпожа Соловушка ушла мыться три часа назад и до сих пор не показывается – не смылась ли до костей?) различила… смех? Да, смех… Смеялись двое, женщина – как будто кто-то громко звонил в серебряный колокольчик, мужчина – как будто кто-то тихо дул в охотничий рог…

* * *

Финрос Мар-Риан в молодости, наверное, был из тех людей, которые своей кряжистостью походят на гномов – низкорослые, широкоплечие и рукастые, словно ладони им кроили по мерке человека, высокого, как Берен. К старости такие люди кажутся толстыми даже если им не с чего толстеть. И походка остается грузной и уверенной, и привычка задирать подбородок никуда не девается, хотя подбородков уже не меньше двух.

– В начале лета забрела к нам коняга, – сказал Финрос, как бы между прочим.

Это «между прочим» нисколько не обмануло Берена – старик явно поднялся в их комнату за этим разговором и держал подмышкой что-то, завернутое в холст.

– Ну так вот… Коняга славная, под седлом и в узде… Хозяина ее мы искали, но не нашли, а я и не думал, что найдем, потому как он, по моей мысли ушел туда, откуда нет возврата. Но вещи свои он увязал во вьюк, и если ты и вправду тот самый, кому принадлежат конь, седло и эти вещи, ты сможешь их назвать. Ну, а если нет – то хозяин их сгинул, и кто нашел, тому они и достанутся. Что скажешь?

– Изволь, – Берен улыбнулся. – Во вьюке – рубашка и сапоги эльфийской работы; ворот рубашки вышит синими птицами. Еще там летний кафтан, что носят без застежек, с разрезами по бокам для меча и ножа. А еще – диргол, сотканный в синюю, белую и черную нить. Доволен ли ты ответом?

Старик встал со скамьи, поклонился и положил на колени Берена сверток.

– Будь моим гостем князь.

Берен положил руку на холстину поверх руки старика.

– Ты понимаешь, о чем просишь, Финрос Мар-Риан? Феаноринги ищут моей головы.

Он отпустил руку – и старик выпрямился, гордо выпятив пузо.

– Не родился еще такой человек, – сказал он. – Или эльф, или орк, или демон, хоть бы он был самим Морготом – кто напугал бы меня так, чтобы я отказал в крове скитающемуся и раненому. Даже если бы он не был моим князем. А Феаноринги пусть поцелуют меня в зад.

Берен засмеялся. Что ему всегда нравилось в горцах-северянах – это их грубоватая прямота. «Да» человека из Эмин-на-Тон было «да», а «нет» было «нет».

– Знаешь, почтенный Финрос… а ведь я не князь больше. Я отрекся от княжеского достоинства и был изгнан.

Какое-то время старик молча изумленно хлопал глазами, потом сказал:

– Я так думаю, что и от мужского достоинства отказаться можно… на словах… Только хер куда девать? Говори что хочешь, ярн – а все равно ты мой князь, и я не отрекусь от тебя, хоть бы ты от меня отрекся.

Берен поразмыслил над ответом.

– К сожалению – а может, к счастью, почтенный Финрос – княжеское достоинство не имеет признаков столь же очевидных. И потому я, отрекшись от княжества, не могу пойти на попятный. Я остаюсь Береном Беорингом, просто собой, а не князем Дортониона. Поверь, я решил это не вдруг и не спьяну, и так будет лучше для всех…

Старик посопел. Потом стукнул кулаком по спинке ложа:

– Несправедливо это. Ты один сражался до последнего. Ты вернул Дортониону свободу, а не Хардинг, что отсиживался под крылышком у эльфов.

– Хардинг тоже сражался. А от разговоров о том, кто где отсиживался, у меня так сводит лицо, что скулы того и гляди стукнутся одна о другую.

– Может, Хардинг и сражался, но ведь мятеж поднял ты! Без тебя ничего бы не было!

– Почтенный Финрос! – Берен сжал его руку, пытаясь подобрать слова. О чем болит сердце старика – он понимал. Именно они – те, кто пережили здесь эти десять страшных лет, разорившиеся, наполовину истребленные – сейчас были унижаемы другими, успевшими вовремя уйти, сохранить детей и добро… Он сумел отстоять замки для таких, как Мэрдиган, и объявить полное прощение тем, кто перешел на его сторону хотя бы в последние минуты битвы – но он не мог заткнуть все рты, из которых вылетало презрительное «морготовы трэли». Пока он, сам бывший морготов трэль, был князем – эти рты раскрывались не очень широко. Но сейчас…

– Почтенный Финрос, в том-то все и дело, что я поднял мятеж и довел его до конца. Это – как раз то, что я умею хорошо; мятежником, а не правителем, сделали меня эти девять проклятых лет. Если князь Берен объявится в Дортонионе – то даже против его воли будет новый мятеж. А я не хочу проливать кровь своих. Я вообще не хочу проливать кровь, мне это изрядно надоело. И потому я буду благодарен тебе, почтенный Финрос, если даже здесь, между нами, ты не будешь величать меня князем.

Старик посмотрел в лицо Берену и понял, что тот ничего иного не скажет.

– Желаешь ли ты, чтобы в деревне и имени твоего не знали? – спросил он.

– Желал бы, но возможно ли это?

– Навряд ли. Что ты поседел до срока – знают и здесь. Радда, мой внук, признал тебя сразу, а двое других еще сопляки, ни разу не выбирались в Каргонд, а то и они признали бы.

– И согласись, Финрос, не каждый день орлы приносят одноруких из Тангородрим и эльфийских дев на загривке. Об этом будут болтать, если не сказать, что это должно быть тайной. В начале осени твои люди погонят овец на торг в Каргонд или в Друн, ведь так? И как скоро там поймут что к чему, если кто-то распустит язык? Быстрей, чем высохнет плевок в кузнечном горне.

– Так что?

– Собери завтра вечером деревню. Я сам скажу им.

– Сам? А хватит сил выйти к народу?

Берен усмехнулся, прищурив глаз.

– Почтенный хозяин, я сегодня сам ходил до ветру. Правда-правда.

* * *

Берен не был бы собой, если бы в первый же день своего возвращения к жизни не попытался встать, а на второй день не встал. Вечером этого дня хозяин замка собрал мужчин деревни и Берен рассказали им, кто он такой и почему болтать об этом за пределами деревни не стоит.

После этого они с Лютиэн начали… просто жить. Как двое смертных, муж и жена. Во всяком случае, ей так казалось. В деревне не так уж много осталось семейных пар, с которыми можно было сравнивать. И «собрание мужей» наполовину состояло из женщин.

Берен выздоравливал быстро, много ел и несколько раз пытался браться за работу, превышающую его силы, хотя и подходящую для однорукого. Вся эта работа считалась работой для женщин и подростков, и как-то раз Моррет попыталась воспрепятствовать участию Берена в вымешивании глины – по ее словам, это было «вовсе сущее поношение». Берен смеялся так, что чуть не свалился в глину, и ничего не мог объяснить вконец разобидевшейся старухе. Та вернулась в большой дом, где женщины вымазывали этой глиной печи и стены, и попыталась направить на истинный путь Лютиэн.

– Ну ладно, отрекся он от княжеского звания. Пусть будет. Но ведь гостем-то моим быть не перестал! Что про меня люди подумают? Скажут: выгнала Моррет увечного витязя топтать глину со щенками да девками. А ты, госпожа моя, что же – потерпишь, что твой муж возится в тванюке?

– Потерплю, Моррет, – Лютиэн вытерла руки от глины и крепко взяла старую женщину за плечи. – Мне это не тяжко и не кажется поношением. Тем паче, думаю, ему – ибо с настоящим унижением он знаком не понаслышке. Но вот о чем подумай, Моррет: если ты избавишь его от работы, он останется наедине со своим увечием, и ничто не даст ему забыть, как много он потерял. Нет, пусть ходит где хочет, пусть делает что пожелает. Не так уж часто ему удавалось жить так, как он хотел бы жить.

– А ты, госпожа? – вдруг спросила одна из женщин. – Прости что спрашиваю, но дивлюсь я на тебя. Неужели тебе охота была жить здесь? Ты ведь эльфийская королевна, а возишься со стряпней, стиркой и шитьем, как любая из нас. Поди, ведь и на жнива подашься?

– Конечно, Финдис. Я ем хлеб в этом доме, так почему бы мне и не пойти убирать хлеб?

Она оглядела женщин, прекративших работу и удивленно уставившихся на нее.

– Я никогда прежде не думала о том, как живется смертным женщинам. Но я полюбила смертного и разделила с ним его судьбу. Значит, для меня другой дороги нет. Многое в вашей жизни меня удивляет, и не всегда приятно. Но это не оттого, что я эльфийская королевна, а от того, что я эльф. Будь я простой dis, я удивлялась бы не меньше.

– Но ведь, поди, светлицу мазать во дворце не приходилось?

– Нет, но приходилось расписывать по-новой. Ведь от факелов стены и потолки коптятся.

Она обмакнула пакляную кисть в миску с размешанной глиной.

– А разве у вас стены не сами собой, по волшебству, расписываются? – изумилась молоденькая девушка. – А еще я слыхала, что в Дориате есть волшебный котел, в котором варево из семи мяс каждый день появляется поутру само собой. Если вы эльфы – что ж вы себе не наколдуете? Я бы наколдовала…

– Ага. Волшебный котел тебе мясо варит, а ты тем временем шасть на улицу – в кустах брюхо нагуливать! – съязвила Моррет. – Мазилом работай, а не языком, сорока.

Какое-то время женщины опять работали молча, потом еще одна не выдержала.

– Дозволь еще спросить, госпожа Соловушка.

– Разве у нас княжеский совет, что говорить можно только по спросу? Не жди дозволения.

– Вы с кня… с Береном долго у нас пробудете?

– Тебе какое дело? – встряла Моррет. – Или боишься, что они все лавки насквозь просидят? А не бойся: не твои лавки-то, а наши, Рианов.

– Да и вовсе я не об том, – обиделась женщина. – А только знаешь, госпожа Соловушка, шило-то в мешке не утаишь. Так-то мы болтать не будем, но ежели кто другой придет, то ему ведь рта не зажмешь. А про лютость феаноровых сыновей мы кой-чего знаем.

– Я тоже немного знаю о том, каков нрав сыновей Феанора, – сказала Лютиэн, жестом запретив Моррет отвечать за себя. – Но здесь решают двое, которым мы подчиняемся: хозяин замка, Финрос, и его гость Берен. Я… спрошу у него.

Ночью она и в самом деле спросила. Во всем доме пахло свежей влажной глиной, из окон были вынуты рамы со слюдяными вставками, и проемы задернули тонкими ветхими холстами – от мошкары.

– Когда закончится жатва, и трава в окрестности выгорит, – ответил Берен, – я сяду на коня, возьму Хуана и поднимусь со стадом выше в горы. Туда, где травы стоят все лето. Если придет кто-то чужой, он не встретится со мной.

– А я? – спросила Лютиэн. – Возьмешь ли ты меня туда?

– Пастухи не берут жен в горы, – Берен улыбнулся. – Но ты не обычная жена. Ты – мой последний и единственный воин, моя королева, мое сердце… И это наконец-то будет место, где мы будем вдвоем.

– Пока не придет время загонять на зиму скот, – согласилась она.

Пришли жнива, и урожай обещал быть восемнадцать мер на меру – лучшее из того, что может дать здешняя земля.

– Пива наварим и перепьемся на радостях все! – говорил Финрос. – Мы десять лет того не видели, чтобы восемнадцать к одной!

А ведь в Дориате плохим считался год, когда собирали тридцать мер на меру…

Озимая пшеница здесь давала совсем не такое зерно, как в нижнем Белерианде – этот неприхотливый вид хорошо переносил холодные дортонионские весны, но высоких упругих хлебов, которые принимают прежний вид после того как на них сядешь и посидишь – таких хлебов из нее испечь было нельзя: тесто получалось липкое, плывущее. Поэтому горянки пекли пресные лепешки, ловким сильным броском расплющивая ком теста о раскаленную стену печи. Искусство же пекаря состояло в том, чтобы правильно вымесить тесто и точно определить тот миг, когда пропеченная лепешка готова отвалиться от кирпичной стенки.

На жнива вышли все, от мала до велика, и работали не покладая рук.

– Погода переменится, и хлеб пропадет, – объяснил Берен. – А погода здесь меняется быстро.

Так вот откуда у людей это качество, подумала Лютиэн – готовность то работать, забывая о пище и сне, надрывая все силы, то бездельничать целыми днями. Это все потому что они не могут полагаться на милость Кементари, и зависят от прихотей природы. Стремятся урвать побольше досуга, когда выпадает возможность, но и работают без передышки.

Берен и Лютиэн на жнивье не пошли, потому что вовремя узнали: поля озимого ячменя и пшеницы граничат с полями чужой деревни; новых соседей непременно заметят. И хотя эта деревня была такой же глухоманью, что и владение Рианов, Берен решил не рисковать. Они взяли стадо и отправились вверх, в горы, где даже среди лета не таял снег. Грязновато-белыми островками лежал он в ущелинах, окруженных зеленой травой, грязно-белым потоком бежали мимо овцы. Хуан и еще два крупных пса вели стадо, не давая разбегаться, сзади шел Берен, бежал еще один пес и ехала верхом Лютиэн.

Когда она в первый раз пересекала Дортонион, ее больше занимали мысли о Берене, чем о стране, по которой она едет. Но сейчас было время оглядеться и восхититься тем, как тени облаков бегут по склонам гор вверх и вниз, как стланик цепляется за камень, как бархатная трава под ветром меняет оттенки… Эта земля говорила с Лютиэн совсем иным языком, чем ее родной край: языком Аулэ, Манвэ и Ульмо, а не языком Кементари, покровительницы матери. Это была мужская, мужественная земля, в яростном порыве встретившаяся когда-то с небом. Скалы, ручьи и льды говорили языком грозных воинов, их песнь была сурова и прекрасна.

Эмин-на-Тон были не так круты, как Эред Горгор, они походили не на остро заточенные зубья пилы, а на седые головы. Сосновые леса покрывали покатые склоны, как шуба покрывает плечи сидящего старика, и было в этом что-то невыразимо печальное.

Сверху, если подняться на гребень, деревня была хорошо видна. Домики лепились к склону как ласточкины гнезда, и совсем маленьким, вроде кротовины, казалось подворье Рианов. Вишни, груши и яблони росли во дворах, виноград оплетал столбы и перекладины ворот, и Лютиэн был уже знаком вкус вина из его маленьких ягод: грубым, сладким и терпким получалось оно, простояв год, а больше двух лет и не жило. Огороды покрывали склон под деревней, как заплатки. Деревню из лагеря можно было видеть, а вот лагерь оттуда – нет, и Лютиэн в мыслях еще раз поблагодарила старого Финроса за его мудрость. Даже дым очага, как выяснила она, не выдавал пастухов: дымоход был устроен хитро, так что дым расползался по земле.

– Да, – подтвердил ее догадку Берен. – Это не просто пастбище, это укрытие для скота, на случай орочьего набега. Риан знает, что делает.

Они подновили кошару, крыша которой обвалилась – видимо, зимой, под тяжестью снега, – и Берен, загнав на ночь овец и устроившись ужинать, спросил:

– Ну, по сердцу ли тебе эти места?

– Они мне нравятся, – ответила Лютиэн. – Но я никогда здесь не буду своей.

Берен немного приуныл, и она утешила его:

– Но эти места дороги мне хотя бы тем, что здесь ты обрел покой и радость.

– Покой и радость для меня всегда там, где ты. Но если бы тебя в моей жизни не было – то Дортонион был бы тем, что я люблю больше всего на свете. И мне будет горько покидать его.

– А разве ты не можешь остаться?

Берен покачал головой.

– Вспомни о Финросе. Те, с кем я пережил Тень, никогда не смогут оставить мысль о том, что однажды я встряхнусь как следует и всем покажу. И здесь не найдется достаточно глухого медвежьего угла, где мы могли бы скрыться от друзей и от врагов. Даже это укрытие годится только на время.

Они пробыли там до первых дней осени, когда заморозки начали прибивать траву, а ночи в пастушьей хижине сделались нестерпимо холодными. Раз в пять дней приходил кто-то из мальчишек, приносил муки, эля, свежих яблок – словом, всего, чего здесь не было. Рассказывал немудрящие деревенские новости – кто-то зарезал свинью, чья-то дочь нашла себе жениха в соседней деревне, хорошего и работящего, хоть и хромого и старого (страшно подумать – тридцать пять лет!). Никто из большого мира, где творились большие дела, не пересекал пределов владения Рианов, глухого и всеми богами забытого уголка почти на границе Анфауглит.

Через день после того, как стадо вернулось в деревню, началась новая страда – уборка яровой пшеницы и ячменя – которые от озимых не отличались ничем, кроме того, что их сеяли не под снег. И снова урожай был хороший, и снова была гулянка с танцами на выжатой стерне – в этот раз без соседей, эти поля не граничили, и Берен впервые протанцевал с Лютиэн нарью, со всеми полагающимися подхватами и прижиманиями.

А на третий день, когда похмелье прошло даже у самых рьяных выпивох, по дворам собрали гурт, чтобы гнать на продажу. С гуртовщиками должен был пойти и Радда – первый его поход дальше чем на лигу от деревни.

– Ты можешь сделать о чем я попрошу? – заговорил с ним в конюшне Берен.

– Да, – ответил мальчик.

– Отыщи в Каргонде или в замке Элвайд Нимроса дин-Брогана. Лет ему примерно столько же, сколько и твоему дяде Турвину, он носит зеленый с коричневым и белым, а пряжка его диргола сделана как арфа. Скажи ему – и только ему! – что ты знаешь, где живет госпожа, которую он проводил на север, но если он желает ее увидеть – пусть приезжает один к распадку между Маэд и Гваэд, у озера Аэлуин.

Радда серьезно и важно кивнул. Берен со вздохом отпустил его: будь это Руско, можно было бы просто сказать: ну, и посмотри в Каргонде, что там и как. И получить с его возвращением подробный ответ. А Радда, хороший и честный паренек, не отличался, к сожалению, той цепкостью ума. Если его попросить осмотреться, он нипочем не станет прикидываться глуповатым побродяжкой, которого помимо воли ноги не туда занесли, а будет ходить везде все с тем же серьезным задумчивым видом, и только у полного дурака не вызовет вопроса – «А ты что здесь высматриваешь?»

Гуртовщики вернулись через двадцать дней, привезли товар, выменянный за овец и коз, а у Радды при поясе оказалась пряжка в виде арфы.

– Он будет ждать тебя там, мардо, – сказал мальчик. – Только я ему не верю.

– Почему? – спросил Берен.

– Там был эльф, рыжий сын Феанора. Лорд Амрод, наверное. И этот бард говорил с ним, как будто ничего и не случилось. Будто ты не был ему князем или феаноринги не ищут твоей крови.

– Пусть это не беспокоит тебя, Радда. Я знаю холмы у Тарн Аэлуин как свои пять пальцев, – тут он усмехнулся криво. – И если бы Нимрос и вправду надумал меня предать, то я его и тех, кого он приведет, увижу – а они меня нет.

Кроме того, с ними шел Хуан, который чуял засаду за лигу. И весь расчет был на то, что трое путников смогут скрытно появиться в холмах, а вооруженный отряд – нет.

Однако же холмы у Тарн Аэлуин были пусты, никакие воины не скрывались там, поджидая неосторожного. И если не знать этих мест, как знал их Берен, то казалось, укрыться там совсем негде. Холмы эти были округлы, покаты и лишены древесного покрова – только многолетний вереск устилал их склоны. Оттого-то орки и не искали здесь отряд Барахира, что думали – спрятаться тут невозможно.

Но Берен отыскал промоину под нависающим камнем, такую большую, что туда можно было ввести коня в поводу. Так он и сделал – а потом зажег факел, и Лютиэн поняла, где находится.

Это было старое укрытие Барахира и его воинов. В яме на полу сложен очаг, и до сих пор кое-где в углах лежала вересковая труха: прежде там были постели.

– Здесь почти нет крови, – тихо сказал Берен. – Они рубились там, при входе. Два человека удерживали дверь, а когда они… падали… на их место заступали новые двое… И только отцу моему не нашлось пары: он встретил их вот здесь, спиной к стене, и бился один…

Берен поднес факел к стене, но там не было ничего. Ни следа крови.

– Видно, смыло, когда известняк запотевал в сырую пору, – вздохнул он. Привычным движением нашел щель между камнями и сунул факел туда.

– Пойдем насобираем хвороста, – Лютиэн шагнула ко входу – Я не хочу оставаться здесь ни одной минуты сверх необходимого.

– Я тоже.

Они вышли, но прежде чем пойти за хворостом, поднялись на холм – осторожно, чтобы никто не заметил их идущими по гребню.

Вся долина озера открылась перед Лютиэн. Спокойна и непроницаема была его гладь, у дальнего берега синел лес, ближний берег круто обрывался в воду, а между ними тянулась полумесяцем, как тонкая пектораль, полоска белого песка. Все берега были доступны взгляду. Редколесье перекрученных хилых сосенок, цеплявшихся за склоны, просвечивало насквозь.

– Здесь действительно не сможет скрыться никто, если не знает, где скрываться.

– Да, – Берен мрачно усмехнулся. – Теперь, когда мертвы все, кто о ней знал – кроме меня – это опять самое надежное укрытие во всем Дортонионе. А теперь у нас есть еще и Хуан, так что никто не подкрадется к нам без нашего ведома.

Но он и не собирался подкрадываться. Утром Лютиэн разбудил звук, отдаленный и тихий, но оборвавший ее сон полной здесь неуместностью: звон лютни.

Она тронула Берена за плечо и он проснулся мгновенно.

– Ты слышишь? – спросила она.

– Не только слышу, но и узнаю. Ох, парень…

Он вскочил с вересковой лежанки, плеснул себе в лицо воды из каменной вымоины, перепоясался мечом (как быстро, подумала Лютиэн, он научился это делать, прижимая пояс локтем!) и, выбежав из пещеры, прямо-таки взлетел на холм в сопровождении Хуана, который, узнав знакомый голос, тоже помчался со всех ног.

Лютиэн решила, что торопиться ей некуда, вышла из пещеры шагом и увидела, что Берен, встав во весь рост, пропел:

Словно денница,

Сверкая во мгле,

По черной земле

Эльфийский король

Сквозь дым и огонь

В последнюю битву мчится.

Песня умолкла и раздался жалобный стон лютни, ударившейся о камень – видимо, певец от неожиданности обронил ее.

– Парень, если ты будешь так обращаться с эльфийской лютней, я отберу ее, хотя мне самому она теперь вовсе без надобности, – с напускной суровостью сказал Берен.

Лютиэн поднялась на холм к нему и увидела Нимроса, до крайней степени обескураженного.

* * *

– Если бы я думал, что ты останешься в живых, я бы ожидал от тебя, князь, совсем другого, – вздохнул бард, выслушав причины, по которым Берен скрывается.

– Знаю. Все ожидали бы от меня совсем другого, а кое-кто хотел бы за это и убить. Но неужели даже тебе я не смогу объяснить, что так, как сейчас, лучше?

– Мне ты мог бы и не объяснять, лорд Берен. Просто сказать: я сделаю так-то и так-то. Той зимой… когда к нам вернулся Руско… Я верил с трудом. Заставлял себя верить и убеждать других. А он – просто верил. И меня это язвило до самых корней сердца: в простом мужичьем сыне верности оказалось больше, чем во мне.

– А сейчас это тебя язвит? – спросил Берен.

– Уже нет. Я просто решил следовать за тобой.

– Боюсь, что не получится. Ты не сможешь последовать за мной туда, куда я пойду.

Они сидели втроем у очага и делили скромную трапезу. Каждый выложил на каменную плиту-стол то, что привез.

– Куда же на сей раз? – спросил Нимрос.

– В Дориат. Я должен завершить свои дела.

Лютиэн вздрогнула. Его намерение она прочитала в его мыслях уже давно, и они даже не обсуждали это, но вслух Берен сказал об этом впервые.

– Где бы ты ни скрывался сейчас, между тобой и Дориатом лежат горы, – вслух рассудил юноша. – И земли Креганов, Дэррамаров, Далмаров, Финнелинов… Хардингов… Если только ты не захочешь повторить свой смертоубийственный путь от Грозовой Матери.

– Не захочу. Свою слепую удачу я исчерпал и выжал досуха. Да и не желаю я ехать по своей земле, хоронясь как конокрад. Это будет свадебный поезд, Нимрос. Я уезжаю, чтобы сказать эльфийскому королю: я добыл свадебный выкуп, которого он требовал; Сильмарилл в моей руке, и теперь он не вправе не признавать меня мужем его дочери.

Похлебка в котле сварилась. Берен поддел его за дужку крюком, который сделал ему кузнец в деревне Рианов, и переставил на каменный стол.

– Лорд Маэдрос потерял руку вместе с оковами, я – вместе с величайшим сокровищем, – усмехнулся он. – Но теперь пусть любой, кто хочет, гоняется за Сильмариллом. Я… я не вернусь, Нимрос.

– Я не понимаю, – сказал молодой бард. – Но я уже сказал, что полагаюсь на тебя полностью. Что ты мне прикажешь?

– Попрошу, молодой Броган. Просто попрошу. Я хочу, чтобы ты был моим герольдом. Чтобы в первый день весны, в день Равноденствия, ты встретил меня у ворот замка Каргонд и сопровождал до границ Дориата. И чтобы там, если позволят эльфийские законы, ты был моим свидетелем. Кроме тебя, я зову в свидетели Мар-Кейрна и Мар-Гортона. Но до дня Равноденствия молчи обо мне и о госпоже Тинувиэль.

– Как скажешь, ярн… лорд Берен.

Берен подумал немного и прибавил:

– Я буду зимовать в замке Ост-ин-Риан.

Сам того не зная, он солгал.

* * *

При въезде в деревню, на высоком взгорье их поджидал Радда, и, увидев вдали, сбежал вниз, чтобы встретить на дороге. Он так запыхался, что не сразу смог говорить, и после некоторых усилий смог надсадно выдохнуть:

– Моррет умирает!

Она и вправду умирала. Сначала Лютиэн думала, что может еще спасти ее. Лихорадка, которую она подхватила, застудившись на ручье, не казалась чем-то страшным… особенно по сравнению с тем, как был отравлен и обескровлен Берен. Но, глянув иным зрением, Лютиэн ужаснулась: Моррет умирала не от лихорадки. Ее тело словно бы… расточалось изнутри, словно бы само по себе не хотело жить.

Она не могла ни помочь, ни найти слов утешения – только встала на колени рядом с постелью старухи и крепко взяла умирающую за руку.

Та открыла запавшие глаза и стиснула пальцы.

– А-а-а, госпожа Соловушка, – пролепетала она. – Попробуешь спасти меня? Нет, от смерти меня тебе не вылечить… И все же… хотелось бы мне, чтобы ты была рядом в мой последний час… Но сперва… сперва хочу говорить с князем.

Лютиэн уступила Берену место у постели, и он принял руку старухи из ладони своей жены.

– Берен, сын Барахира, – проговорила Моррет. – Отвечай и не лги перед лицом моей смерти, даже мне в утешение. Скажи, достанусь ли я, когда умру… сам знаешь кому?

– Моррет, – птичья лапка старой женщины полностью скрылась в руке Берена. – Разве отец может оставить дитя, взывающее к нему из неволи. Ты знаешь, кто нам всем Отец, кто вывел нас двоих из логова Моргота. Взывай. Я ничего не могу дать тебе, кроме надежды. Я – лишь живая порука тому, что взывающий не останется без ответа.