Текст книги "Тени сумерек"

Автор книги: Берен Белгарион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 81 страниц)

– Наши боги любят весь народ. Если они кого-то избирают, то лишь для того, чтобы строже спрашивать с этого человека.

– Но откуда вы знаете, как должен вести себя правильный бог, а как – неправильный?

– У нас был случай сравнить и выбрать. У нас тоже когда-то был бог, который приходил в дом на холме и требовал жертв.

– Вот как… – Бор нахмурился. – Вот как… Видишь ли вождь Берен, мы ведь прежде не знали ничего другого… Мы не выбирали… Так сказать, довольствовались теми богами, которые были. Наша мудрость гласит, что человеку не пристало выбирать. Что ему приличествует смирение.

– Все, наверное, зависит от того, перед чем смиряться, – сказал Берен. – Мы смиряемся перед мудростью, перед справедливостью и милосердием, перед доблестью и красотой, которые во много раз превосходят наше разумение. А пред чем же учит смиряться ваша мудрость?

– Перед силой. Разве этого недостаточно?

Берен молча смотрел в лицо Бору. Из-под низко нависающих бровей глаза вастакского вождя смотрели как из-под кромки шлема.

– Ты четыре года сражался один против всех, – сказал Бор. – Ты, наверное, считаешь, что перед силой смиряться недостойно.

Берен все так же молча продолжал смотреть ему в глаза.

– Когда вы были в степи, – тихо сказал он наконец. – К вам приехали двое. Верхами. Мужчина и женщина. Оба одеты в черное, очень просто, но красиво. Они лечили людей и скотину, учили распознавать новые свойства трав, камней и металлов, а вечерами собирали тех, кто хотел, в своем шатре, и беседовали. У каждого на груди была маленькая книжечка; они читали из нее. Сначала все, что они читали, было согласно с тем, чему учили эльфы, но потом все выворачивалось наизнанку…

Лицо Бора вытянулось.

– Ты провидец? – спросил он.

– Твое сердце смутилось, – вместо этого сказал Берен. – И теперь ты ищешь у меня совета, но не хочешь слишком много рассказывать мне о делах своего народа, боясь, что я донесу это до Маэдроса. Ты хотел обиняками выспросить меня о том, что говорит в этих случаях наше учение и почему мы стоим за эльфов. И… тебе не нравятся такие как Вахайрэ. Они постоянно оспаривают твою власть. Пока власть держится на силе, а не на правде, ее постоянно будут оспаривать.

– Что такое правда… – проворчал Бор. – Старейшины говорят, что судьба делает человека вождем и судьба делает так, что человек перестает быть вождем. И если человек стал вождем, то нет смысла сопротивляться судьбе, что бы он ни делал. Вождь – избранник богов, но и боги – орудие судьбы. Судьбу не оспаривают.

– А у нас считают иначе. Неправедно взятая власть не приносит добра ни вождю, ни народу. Вождь должен блюсти правду и закон – иначе боги отнимут у него власть.

– Они могут это сделать и просто так, по своей прихоти.

– И насколько приятно тебе в это верить?

– Ах, сын Барахира, какое значение имеет, приятно это мне или нет?

– Это имеет значение, потому что Отец Богов дал нам разум, чтобы мы были свободны, а не подобны скотине под ярмом. Если, по словам ваших старейшин, для богов не имеют значения движения нашего разума – значит, воля ваших богов расходится с волей их Отца; значит, это неправильные боги.

– Но что если это ваше учение лживо? Если это ваши боги – неправильные, и обманули эльфов, а те – вас? Кто-то из нас страшно ошибается, сын Барахира. Ты прав, мне предстоит выбирать, и я не хочу ошибиться так страшно.

– Хочешь, я сделаю еще одно предсказание, Бор? Тебя тревожит и радует то, что рядом с эльфами ты становишься как бы больше, чем ты есть, тебе хочется, чтобы это продолжалось, потому что поклонение судьбе и вашим старым богам этого не давало; человек оставался таким, какой он есть. Мы ведь тоже проделали этот путь, Бор. Посмотри на нас. Посмотри…

– Я посмотрел, – засмеялся Бор. – Скажи, а среди вашего народа были такие, кто не хотел меняться? Кто гадал по жертвенным внутренностям и ходил по путям старых богов?

– Да.

– И многие им верили?

Берен потянулся – сидение прямо на земле утомило его.

– Было немало таких, кто им верил.

– Как же вы убедились, что они лгут?

– В дни моего деда Брегора, которого за кротость нрава прозвали Бешеным, появились пророки, говорившие именем старого бога, поклонявшиеся тьме и читавшие будущее в золе жертвенной скотины. Дед раздумывал, как с ними быть. Предать их смерти по закону означало сделать из них мучеников. Оставить все как есть было нельзя – они смущали народ. Нужно было показать, что они лгут. Однажды дед узнал, что пророки пришли на праздник Вингилоссэ. Он и четверо его дружинников переоделись простыми пастухами и направились туда, спрятав под плащами короткие мечи. Неузнанными, они явились на праздник и близко подошли к пророкам. Те как раз грозили народу неисчислимыми бедствиями за то, что мы ходим по путям Валар и общаемся с эльфами. Многие боялись и верили. Тогда дед выступил вперед и с почтительным поклоном спросил: «О мудрый, скажи мне, что звезды и святая зола говорят о твоей собственной судьбе?» Пророк склонился к куче золы и всмотрелся в нее. «Я вижу далекий путь», – сказал он. – «Вижу, как я несу истину дальше, всему Дортониону! Вижу, как путь мой лежит в Хитлум!» И тут дед выхватил меч и со словами «Врешь ты, и вот твоя ложь стала явной!» – отрубил пророку голову. Его дружинники расправились с остальными. Так народ узнал, что говорящие от имени Тьмы – лжецы. Я слышал этот рассказ из уст деда. Ты можешь получить подтверждение от одноглазого Фарамира – он был там.

Бор засмеялся.

– Славным человеком был твой дед! Что ж, может быть, настал час испытать подобным образом и наших старейшин, которые только и умеют, что набивать себе брюхо жертвенной бараниной да бубнить над ее кишками. Спасибо тебе за то, что поделился со мной мудростью. Я постараюсь не оказаться неблагодарным.

Бор хлопнул в ладоши, вошли женщины и приготовили Берену постель, отгородив ему занавесью угол. Он провалился в сон почти сразу же, отложив на потом раздумья о том, кого же все-таки приобрел в эту ночь – врага или друга?

* * *

– Я знал, что ты принял их приглашение раньше, чем ты об этом сказал, – Хардинг наморщил нос. – От тебя за версту разит вастаком. И надо еще посмотреть, не набрался ли ты вшей.

– Вши – не грехи, от них можно избавиться в бане.

– Ну так пойдем в баню. Эй, чего ты такой задуманный?

– В бане расскажу.

Мальчишки натопили баню от души, зная, что их пустят помыться в остывающей купальне. Деревянные лавки были раскалены – сидеть удавалось только на сложенном вдвое полотне.

– Пойду скажу парню, чтоб не слишком усердствовал, – сказал Роуэн. – Этак я потом изойду.

– Может, хоть немного сала из тебя вытопится. Вон, какой курдюк отрастил на службе феанорингам.

– Толстый сохнет, худой сдохнет. Малый! – Роуэн приоткрыл дверь. – Если не хочешь нас изжарить, кончай подбрасывать дрова. И пива сюда. И вина.

– Вино? В бане? Ты ошалел.

– Голову тебе промыть, – Хардинг захлопнул дверь. – После ночи у вастаков не то что вши – мыши в голове заведутся, и не заметишь.

– Роуэн, а многим ли лучше были мы?

– Да ну тебя, – здесь, наедине, без оружия и одежды, можно было хотя бы недолго снова побыть не князем и вассалом, а молочными братьями, и говорить запросто.

– Нет, не ну меня, Роуэн. Мы их презираем так, словно имеем на это право. Слышал ты хоть раз от эльфа про их вшей или про то, что они поклоняются демонам? Прочему эльфы, зная больше нас, не повторяют этих глупостей?

– Ты чего вдруг взялся их защищать? Ты скажи еще, что тебе у них понравилось.

– Мне у них не понравилось. Но если мы будем задирать перед ними нос, они никогда не научатся у нас тому, что должны знать. Подумай о государе Финроде, о том, как он пришел к нашим пращурам. Подумай, где были бы мы, если бы он рассуждал как ты: вши, мыши, грязь, вонь, демоны и жертвенные бараны… А ведь он не человек, он даже не простой эльф – уже тогда он был королем! И он снизошел к нам, умалил свою гордость до того, что делил с людьми пищу и кров. А ведь люди жили тогда в шатрах, как вастаки. И один Государь знает, что у них тогда были за обычаи. Ты помнишь Правду Беора?

– Наизусть? Где мне, немытому. Это тебя старая Андрет натаскивала. На меня она сразу махнула рукой.

– «Если между двумя будет драка, и один сломает другому палец, и тот неверно срастется, да будут у нанесшего увечье взяты десять рунных баранов: один в пользу князя, девять в пользу увечного; то же, если откусит ухо. Если между двумя будет драка, и один ударит, и раздавит другому ядра, и повредит детородный уд, да будут у виновного взяты восемьдесят рунных баранов, восемь – в пользу князя, семьдесят два – в пользу увечного; то же, если выбьет глаз или сломает ногу… Если кто, взяв жену, убьет ее, пусть вернет свадебный выкуп отцу ее, и пусть уплатит виру как за раба или рабыню; но если убийство произошло из-за блуда жены, то пусть платит только виру, а свадебного выкупа не возвращает; должно же изыскать двух свидетелей блуду, а иначе пусть возвращает и выкуп… Кто же будет поклоняться Темному богу, и заколет ему птицу или барана или лошадь или тельца, да будут в знак позора волосы его сожжены на голове его; кто же принесет во всесожжение ему человека, да будет и он сожжен живым…» Роуэн, если это писалось, значит, наши предки калечили друг друга в драках, убивали жен и тайно поклонялись старому богу, принося ему в жертву и людей. Еще Фарамир был свидетелем тому, как Брегор извел его жрецов. Если мы лучше вастаков – так это не потому, что мы лучше их по природе своей. Спесь наша указывает на иное: по природе своей мы на них очень похожи…

– Погоди, я уши намылил и тебя плохо слышу, – Роуэн наощупь нашел ведро и окатил себя водой, смывая мыло с головы. – Так, о чем это ты? О вастаках? Ну вот пускай еще три поколения поменяются, а там увидим, на кого они все-таки больше похожи, на людей или на орков.

– Нет у нас столько времени, Роуэн, – сказал Берен. – Нет.

– Ладно, хватит об этих черномазых, – Хардинг развалился на лавке. – Давай о наших делах. Как ты думаешь, чего наши скажут и сделают, когда лорд Маэдрос укажет тебе на дверь?

– Думаю, они обидятся. Роуэн, постарайся удержать их в руках. Я и сам сделаю, что смогу.

– Ты уже отобрал тех, кто поедет за тобой?

– Отобрал. Но они поедут не за мной, фэрри, а в Бретиль. Пусть уходят разными путями – кто знает дорогу – через Нан-Дунгортэб, кто не знает – пусть не поленится обогнуть Дориат с юга. Кое-кто действительно может поехать за мной, но не более полутора десятков человек.

– А Государь Финрод? А эльфы?

– Здесь мы с ними расстанемся, чтобы встретиться в Бретиле через две луны. Двое эльфов готовы вести охотников через Нан-Дунгортэб, двумя небольшими отрядами. Один отправится со мной, остальные – с государем Финродом… Он не сказал, куда, а я не спрашивал… Да мне, наверное, лучше и не знать.

– А сам куда? Не в Бретиль – из твоих слов это понятно. И не с Государем, куда бы он ни ехал. И здесь тебе делать нечего… Куда же ты проследуешь?

– Тебе одному сейчас скажу, да еще потом Фарамиру – и смотрите, чтобы дальше это не пошло. Я еду в Ногрод.

Роуэн присвистнул.

– В Ногрод с пустыми руками не ездят, – сказал он. – Ты собираешься пересечь весь Таргелион с кошелкой золота? Тогда тебе будет мало полутора десятков человек охраны.

– Напротив, – возразил Берен. – Большой отряд может привлечь внимание. Нет, я предпочитаю взять с собой поменьше людей и ехать побыстрее. И если Таргелион нельзя пересечь с малым отрядом – значит, лорд Маэдрос зря вас кормит.

* * *

Sin i aicassi helci ve u'ruva mear.

Nalla'ma na' furu, ala'stien naule yelwa.

Tu'lalye laimenna, tu'lalye i fuin mardenna;

Cirissi ar Fantur yalar le, nosseo ca'nu. (39)

Маглор пел редко, очень редко. Берен знал, что ему оказана великая честь – Златокователь ради него взял в руки арфу. Он пел последним. После него петь уже было невозможно. Когда пел Финрод – Берену казалось, что поет бог, сошедший с небес. Когда пел Маглор – казалось, что сами небеса разверзаются.

Sinome orme ar Ngolwe na'r racina falqua.

I alfirin morna oloctie imbe ampendi

Ru'nya ar cullo aca'luvar emlo sandallon,

Aha ar osse fainuvar lunga vainello.

Бор сидел совсем близко, отблески пламени дрожали в его глазах – обычно узкие, они были теперь распахнуты и в них стояли слезы. Невозможно было не плакать от боли – здесь, в золотисто-алых отблесках, в глубоких струнных звуках, в кругу сыновей, умирал Феанор… Нельзя было не дрожать, нельзя было не сжимать ладонь у пояса, почти болезненно чувствуя отсутствие меча… Даже не понимая ни слова на квэньа – нельзя было не внимать той муке, которая родила эти слова, эту мелодию, и рождала их снова и снова, в страшном напряжении, как женщина рожает ребенка…

Нет. Можно.

Улфанг сидел, чуть подавшись вперед, но лицо его оставалось спокойным. Похоже, он не понимал происходящего. Песня была для него одной из многих – ну, может быть, исполненной более искусно, более сильным и чистым голосом… Но в целом – не хуже и не лучше прочих.

Берен почти возненавидел его в эту минуту. Он знал: эльфийские песни непонятны только тому, кто не желает их понимать. И нужно быть… особенного склада человеком, чтобы не желать.

A ono'ronya mandra, namba i naire.

Hanten handelenya a-nanta, i macil na' aica.

Tiruvanya antarya ar cambe cantala harma

Tenna i raime etye'luva, tenna i tyelde.

Никто и никогда не просил Маглора сыграть то или спеть это – все знали, что Златокователь всегда выбирает песню по своему желанию. И все знали, что Маглор говорит своими песнями не только от своего имени. Разве что вастаки еще не поняли, что Берен получил ответ – «tenna i raime etye'luva, tenna i tyelde».

«Пока охота не прекратится, до конца…»

Сыновья Феанора не встанут рядом с сыном Барахира. Они не забудут, как, умирая от боли, отец потребовал повторения клятвы. Они не откажутся от своих прав на Сильмарилл. Они будут преследовать каждого, кто оспорит эти права…

Tenna i raime etye'luva, tenna i tyelde.

Пока не замер последний отзвук струны, пока не развеялось наваждение – все сидели неподвижно. И лишь после того как сам Маглор передал арфу сидящему у его ног юному эльфу, и протянул руку к чаше, остальные позволили себе взяться за свои кубки.

– Вождь Берен, – тихо спросил Бор, склонившись почти к самому уху горца. – Окажи мне услугу, скажи, о чем эта песня? Кто тот высокий герой, которого оплакивал лорд Маглор Бледный? Отец его, Феанор?

– Да. В песне поется о его смерти. О том, как пламя, поглотившее его тело, окрасило в кровавый цвет вершины гор, и как волки выли, когда бог смерти и суда призвал его… На месте его гибели выросли черные цветы бессмертника… – Берену трудно было переводить, уничтожая хрупкую вязь смыслов и созвучий. «Алое пламя и красное золото воссияют с наших щитов; ярость и ужас будут освобождены из тяжелых ножен. О мой благородный брат, чекань песнь плача. Я разбил на куски свой рассудок, но всё же меч остёр. Я буду видеть его лицо и ладонь, придающую форму сокровищу, до тех пор, пока не прекратится охота, до конца»… Вместо этого он спросил:

– Твоему родичу, как я погляжу, песня не понравилась.

Бор криво усмехнулся.

– Он боится чар лорда Маглора. Однажды он испытал их на себе, испугался странных видений и решил не поддаваться. С тех пор он твердо держится своего решения… А я на свое махнул рукой, и не жалею об этом.

– Пейте, гости, – раздался под сводами голос лорда Маэдроса. – Сегодня мы расстаемся с Финродом Фелагундом и с Береном, сыном Барахира. Пусть печаль расставания сгладится радостью пира. Пейте, гости.

– Лорд Маэдрос, – Фарамир поднялся со своего кресла и отставил кубок. – Нашему князю и в самом деле время покинуть Амон-Химринг, а он еще не знает, каким будет твой ответ на его просьбу.

– Разве тебе до сих пор что-то неясно, Фарамир, Серый сокол снегов? Разве песнь Маглора – не ответ на твой вопрос? – За Маэдроса ответил Карантир, тоже вскочивший со своего места. – Князь Берен знает, какое препятствие лежит между нами. Пусть сам решает, кому из нас легче взять назад свои слова. Если он все же надумает отказаться от нашего сокровища – мы будем рады видеть его здесь…

Маэдрос поднял руку и Карантир умолк.

– Я действительно сожалею о том, как сплелся этот узел, – сказал он. – Но ничего не могу добавить к словам брата. Я даже не могу пожелать тебе удачи, сын Барахира. Пожелаю же тебе если жизни – то долгой, а если смерти – то быстрой. За это и выпью.

Он встал, взял железной рукой наполненный кубок и осушил его одним духом, не отрываясь. С ним пили Маглор, Амрод и Амрос, Улфанг и Бор, Гельвин и Аларед. Берен тоже встал и тоже поднял свой кубок, но не выпил с Маэдросом, а дождался, пока выпьет эльф и те, кто пил с ним, после чего сказал:

– Благодарю тебя, лорд Маэдрос. Но долгая жизнь – это не то, чего я пожелаю себе, если мое сокровеннейшее желание не исполнится. Если же оно исполнится – мне никакая смерть не будет страшна. Выпью же за его исполнение, какой бы ни была расплата.

На этот раз пили горцы, и пил Карантир. Опорожнив свой кубок и стукнув им о стол, он сказал:

– Мой старший брат благородно пожелал тебе долгой жизни или легкой смерти, ты же сам выпил за короткую жизнь и скверную смерть, и за это я с удовольствием поднял кубок вместе с тобой. Не будь ты моим гостем, упрямец, ты заглянул бы в глаза смерти еще до рассвета.

– Я смотрю в них не отрываясь, лорд Карантир, – тихо проговорил Берен. – Смотрю в них с самого рождения. Треть моей жизни смерть была рядом со мной, я ложился с нею в постель, как с любимой женой. Я был ее паладином, я складывал к ее ногам трупы, как юноши складывают охапки цветов к ногам дев. Она платила мне ласками, от которых кровь застывала в моих жилах. Ты знаешь, что беоринги кричат, идя в бой? «Райадариан», «радуемся»! Что ты такого можешь показать мне, чего я еще не видел?

Карантир хотел, видимо, что-то ответить, но тут снова зазвенела арфа, и глубокий, как ночь, голос Маглора заполнил зал.

I're quetta «estel»

Antolyasse queluva,

Ta're cyermelyar

Vaiyanna hlapuvar.

Nenisse Vaiye'va

U'-marar uili,

Ar lingwi u'-marar,

Ar ciryar u'-ci'rar, (40)

Холод прокатился по коже Берена – он понял, каким пустым было его бахвальство.

An si'na aire

Na' huine oiale,

Celumessen lutta.

Mandra heru Ulmo

U'-na' si'na earen,

Nulla earen turo.

I na' manurilva,

Mente elvo tie'va,

Mente aiqua tie'va.

Hlara, hu'ro lausta,

Hlara wanwa qualume,

Ti'ra enwina mo're

Hrestalyanna ru'ala.

Маглору ведома была изнанка этого хвастовства. Он знал, что смертный страх сильнее всех страхов, и повернуться к смерти лицом – просто самое лучшее, что можно сделать, когда она настигает.

Omenta Haloisi!

I cambe' pantala

U'-harya laure,

Ar nye're u'-harya -

Na'n i lu'me tuluva,

Elyenna tuluva,

Ar ya' quetta ta're

Quetuvalye i nenna,

Ringa nenna Vaiye'va,

Ne'ca nenna tulala,

Taltala, ru'mala

Fealya mapien?

Берен стоял неподвижно, в безмолвном зале, под властью темного наваждения, навеянного песнью Златокователя. Он еще чувствовал босыми ногами холодный и колючий песок Последнего Берега, еще вдыхал безвкусный ледяной ветер, видел холодные темные волны, готовые его поглотить – и вдруг чей-то голос, чистый и светлый, как клинок, разбил видение:

– Помни, Берен – это вопрос, но не ответ.

Все повернулись к заговорившему, кроме Маглора. Тот, не оглядываясь, поставил арфу на пол и взял свой кубок.

– Ответа нет, Финарато, – сказал он. – Есть предел, за которым нам остается только немота.

– Разве ты переступал этот предел, что говоришь так? Ты мастер, Маглор, и мне ничего не остается, кроме как склониться перед твоим мастерством; но то, чем ты нас пугал – лишь наваждение, хотя и мастерское.

– То, чем ты пытаешься утешать их, – Маглор еле заметно повел подбородком в сторону людей, – тоже наваждение. Ты целитель, Финарато, ты врачуешь раны тела и духа. И ты мастер формы, искусный ваятель. Но все, исцеленные тобой, рано или поздно умрут; все твои формы, созданные из дерева, металла или камня, тлен обратит в труху, ржавчину и пыль. Тебе трудно признать это, и ты обманываешь себя надеждой. Тебе не хватает смирения.

– Мастер слова не должен путать смирение и отчаяние, – тихо, упрямо ответил Финрод.

– Отчаяние – обратная сторона надежды. Испытывать отчаяние может только тот, кто ищет, за что зацепиться – и не находит.

Берен вспомнил ледовую трещину под Одиноким Клыком. Да, Маглор говорил правду.

– Тот же, кто отбрасывает надежду – смиряется, – продолжал величайший из певцов. – И понимает, что если на вопросы бытия ответы есть, то на вопросы небытия – нет и быть не может.

«А вот тут он ошибся», – подумал Берен, вспомнив все ту же трещину.

– Небытие не задает вопросов, – покачал головой Финрод, – оно ничто, в самом лучшем случае – слово или знак, как unot, не-число, которое и обозначает отсутствие чисел. Все вопросы, сколько их ни есть – вопросы бытия, Макалаурэ. Даже свою песню ты создал в образах бытия, потому что представить небытие таким, каким оно есть, а верней – таким, каким его нет – и тебе не под силу. Неужели ты думаешь, что со смертью кончается всякое существование? Даже если все мои творения погибнут, и канут во мрак Мандоса все мои друзья, и сам я сгину, и земля эта скроется под водами – неужели ты думаешь, что все это исчезнет без следа? И даже из памяти Создавшего все это оно будет изглажено навечно?

– Estel, – улыбнулся Маглор, и улыбка эта была как луна, проглянувшая в разрыве туч пасмурной ночью. – Ты зажигаешь ею всех, с кем оказываешься рядом. Вот уже и моя душа тлеет, готовая задымиться. Но я не позволю себе обмануться надеждой. У тебя нет доказательств тому, что Создатель любит нас и не позволит нам исчезнуть бесследно. Ты полагаешь на это estel лишь потому, что тебе приятно так думать; потому что это придает тебе сил.

– У тебя нет доказательств обратного.

– Да. Вот, почему я задаю вопросы и не даю ответов.

Внезапно Берен расхохотался. Он смеялся так, что заболел живот, так, что воздуха не хватало, и он задыхался. Теперь все молча уставились на него.

– О, лорд Маэдрос, – сказал он, отдышавшись. – О, лорд Маглор, о, мой король… Я прошу меня простить; мое живое воображение часто меня подводит.

Он перешел на синдарин, чтобы сказанное было понятно даже вастакам.

– Это было как видение, как сон. Мне были явлены двое нерожденных младенцев в мокром мраке утробы. Один спросил у другого: «Ты и в самом деле веришь, что существует жизнь после рождения?» – «Да» – ответил второй. – «Но ведь еще никто не возвращался, уходя туда, как же ты можешь знать? И ты веришь в то, что существует Мать, силой Которой мы живем и питаемся? Может быть, ты веришь еще и в то, что Она нас ждет и любит? Брось, все это детские сказки. Как можно питаться там, где нет пуповины и дышать там, где нет вод?» – «Но смотри», – отвечал другой – «Мы растем, и скоро Утроба не вместит нас. Она все теснее и теснее, рано или поздно она сожмется и изгонит нас прочь…» – «Да, и этим все закончится», – сказал первый. – «Если бы Мать любила нас, Она позволила бы нам вечно пребывать здесь». – «А если Она желает для нас лучшей доли?» – «У тебя нет никаких доказательств, ты ведь не видел Ее и не говорил с Нею. И даже если я поверю в то, что Она есть и мы живем Ее силой – тем безумнее требовать, чтобы Она еще и любила нас и не дала нам погибнуть по Рождении. Ты можешь верить как хочешь, я же не дам обмануть себя пустыми надеждами, и постараюсь встретить Рождение с мужеством и смирением отчаявшегося».

Эта притча действительно была смешной. Смеялись все – беоринги, вастаки, эльфы, даже сам Маглор. Смеялся суровый Фарамир, кусал усы, пытаясь успокоиться, Хардинг, мелко трясся, жмуря глаза, Улфанг, Финрод и Эдрахил звонко хохотали, Маэдрос закрыл лицо ладонью и не издавал ни звука, но плечи его выдавали. Смеялся весь зал.

– И все же, – в затихающий смех вонзился резкий голос Улфанга. – Разве вашим женщинам неведомы зелья, при помощи которых мать убивает ребенка в утробе? Тот, кто создает, тот в своем праве и уничтожить, и создание не может приказать создателю любить его. Эта ваша вера основана ни на чем, не в обиду вам будь сказано, Золотой Король и ты, князь Берен.

– Ни на чем висит весь мир, о человек востока, – сказал Финрод. – И все-таки висит.