Текст книги "Люди песков (сборник)"

Автор книги: Бердыназар Худайназаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Глава шестая

– Невестка наша на базар просится, – заглядывая мужу в глаза, сказала Дурсун, поставив перед ним горячий чайник.

Старик молчал. Вообще-то молчание знак согласия, но Дурсун отлично знала своего мужа: у него молчание молчанию рознь. Сейчас, например, он и не думал соглашаться.

– А чего она забыла на базаре? – спросил старик, отставляя пустую пиалу. – Если купить что, пусть скажет – привезу.

– Да ничего вроде не надо. Все, говорит, ездят, и ей хочется…

Анкар-ага не ответил. Продолжать сейчас разговор не было смысла. Дурсун вздохнула и принялась мыть посуду. Попозже надо будет снова подступиться к мужу с той же просьбой.

В среду она отправилась к нему в мастерскую. Поедет невестка или нет – надо решить сегодня же: приготовиться нужно, отпроситься заранее – отпускал только сам председатель, – да и путь не близок – двадцать семь километров. Ночевать останавливались в пути – в городе с ночлегом плохо.

– Ну, как дела, отец? – спросила Дурсун, надеясь по ответу определить, какое у мужа настроение.

– Ничего, – благодушно отозвался Анкар-ага.

Ободренная его тоном, Дурсун хотела было рискнуть, но в последний момент оробела. «Спрошу уж, когда чай принесу». Она поднялась.

– С чем пришла? – Анкар-ага вскинул на жену глаза.

Дурсун сразу села.

– Да вот невестка… Сказала ей, что не пускаешь на базар, – плачет. Уж очень она, бедная, убивается, покою лишилась с тех пор, как писем нет…

– Если б она с базара письма приносила, я бы ее каждый день в Керки гонял, – мрачно сказал старик и отбросил в сторону лопату. – Я невестку притеснять не собираюсь – ты ей растолкуй это. На сенокос уезжала – смолчал; звеноводом назначили – опять согласился. Даже когда она на дутаре играла, делал вид, что не слышу. Понимаю, молодая она, тоскует. Но только по базару шататься – последнее дело! У кого мужчин дома кет – другой разговор: хочешь не хочешь, ехать приходится. А я пока, слава богу, жив. И Паша вернулся. Чего она там не видела, на базаре?

Вечером, когда Кейик вернулась с поля, Дурсун передала ей этот разговор. Невестка выслушала спокойно, не сказала в ответ ни слова. И только когда Дурсун стала уговаривать ее не сердиться на старика – такой уж, мол, у него крутой нрав, – Кейик с горечью сказала:

– Жаль мне вас! Всю жизнь по ниточке перед мужем ходите, вот и перестали простые вещи понимать. Спрашиваете, чего мне не хватает: сыта, мол, одета, дрова для очага всегда есть. Свободы не хватает! Ведь я не корова, той, кроме жвачки, ничего не нужно. Стукнешь палкой – сразу в хлев бежит. А я не могу как привязанная! Тошно мне! Хоть уходи от вас!

– Да что ты, что ты! – воскликнула Дурсун испуганно и всхлипнула.

Кейкер, собиравшаяся на работу, подошла к невестке и заплакала. Зарыдала и Кейик.

– Только ты меня и понимаешь, сестричка!.. Пропала бы я без тебя! – Одной рукой Кейик гладила голову девушки, другой вытирала слезы. Тетя Дурсун в растерянности глядела на них.

Анкар-ага был озадачен не на шутку – такого еще не случалось в его доме. Как он должен поступить? Со старухой советоваться не приходится – та на поводу у невестки. Кейкер тоже глаз с нее не сводит. А почему она вдруг заговорила об уходе? Не зная, какое принять решение, старик задумчиво почесал жесткими пальцами голову. Побриться бы надо – пятница… И вдруг рассердился, сам не зная на кого: кто сказал, что обязательно в пятницу голову брить? Чем воскресенье хуже? Или понедельник? Положено? Мало ли что положено. А положено молоденьким невесткам, девчонкам, грозиться уйти из дома?! Да, Анкар, отстал ты, видно, от жизни. Думаешь – вожак, весь караван за тобой идет, а люди-то про тебя и забыли, плетешься в самом хвосте…

Может, дали они маху – не с тем домом породнились? Так ведь его сыновья сами себе жен выбирали: и Паша и Юрдаман. Он только сватать ездил, для приличия. С другой стороны, не такая уж сноха и неудачная: скромная, работящая, собой хороша… Может, он и в самом деле не прав? Не признает ее за человека? А как еще признавать – советоваться с ней? Ну уж нет, этому не бывать.

В субботу Анкар-ага, как и все, кто ехал на базар, с обеда ушел домой. Снохи дома не оказалось. Сходил к Нунне-пальвану, побрил голову, напился чаю. Споха все не появлялась. Видно, смирилась, оставила мысль о базаре. Дурсун тоже довольна: значит, все-таки уважает невестка ее мужа. Уж как рассердилась, а не выходит из его воли. Это вселяло спокойствие.

Кейик не появилась до вечера, Анкар-ага так и уехал, не повидав ее.

У них с Нунной-пальваном был одни ишак на двоих, да и тот не свой, а Поллыка. Заведующий фермой ушел куда-то, и Нунна уговорил его хозяйку удружить им ишака. Если бы женщина знала, как Нунна-пальван станет обращаться с бедной скотиной, и во двор не пустила бы.

Прежде всего он предложил Анкару-ага ехать на ишаке по очереди, а когда Анкар возразил: мол, без отдыха под седоком ишак устанет, Нунна заявил, что такую скотину жалеть нечего – не на праведные деньги куплена.

– Мы с тобой скоро год здесь и никак на ишака не соберем, а у Поллыка и шинель, и сапоги, и ишака сразу купил. Думаешь, спроста?

– У него хозяйство… Не все такие голые, как ты, – попытался возразить Анкар-ага.

– Да брось, Анкар, по ишаку видно, какой у него хозяин: приметил – сено сложено, сразу туда тычется! Куда лезешь, проклятый! – Нунна-пальван резко дернул за уздцы и стукнул ишака палкой.

– Зря ты над скотиной мудруешь, – укоризненно заметил Анкар-ага. – Может, Поллык его в этих местах купил, вот и тянет к дому…

– Знаю я, куда они с хозяином тянут, – проворчал Нунна-пальван. – Не защищай его. Без тебя подхалимов хватает. Больше, чем песка в Каракумах. Испортила война людей. Вот ты гляди: взятки. Слыхали мы раньше про них? А теперь идет женщина к врачу – под платком каурму тащит. Банка каурмы – на день от работы освободят.

– Брось, Нунна-пальван! – с досадой отозвалась пожилая женщина, ехавшая на ишаке позади стариков. – Откуда у нас каурма? И запах ее забыли!

– Не про тебя разговор! – отмахнулся от старухи Нунна-пальван. – Я точно знаю: есть такие! Вот поймало какую-нибудь, схвачу за руку – и к Санджару.

– А она и тебе каурмы! – со смехом отозвалась молодая бабенка, невестка той, что ехала на ишаке. – Не одну, а целых две банки предложит, неужто откажешься? Дармовое-то, оно сладкое! Говорят, Санджаров сказал одному начальнику: «Когда ты со взятками покончишь?» А тот, не будь дурак, отвечает: «Ну, положим, покончу я со взятками; что ты мне за это дашь?»

Женщины засмеялись. Анкар-ага с удивлением слушал спутницу. И не то его удивило, что она рассказала, а то, как смело, деловито судила обо всем молодая женщина. «Да, – думал старик, покачиваясь на спине осла, – молодая, а все понимает… Поставь председателем – справится. И откуда они берутся? До войны я таких женщин не встречал. И было их раньше…»

Народу на базар понаехало – весь район. У ворот сарая, в котором оставляют ишаков, распоряжался юркий толстенький старикашка.

– Места нет, – скороговоркой произнес он. – Привязывайте, если найдете где, только я за вашу скотину не в ответе: украдут или подменят – сами будете разбираться.

Для начала Анкар-ага и Нунна-пальван не спеша прошлись по барахолке. Старухи и инвалиды бойко торговали одеждой и самодельной галантереей: расчески, иголки, бумажные кулечки с красками, поношенные, тщательно отглаженные брюки и гимнастерки – все это было аккуратно разложено на старых одеялах.

– Ну, пальван, сторговал бы себе обмундирование. – Анкар-ага показал на солдатскую шинель с тесемками от погон. – Словно на тебя шита.

– Бери, отец, бери, не пожалеешь! – обрадованно воскликнул однорукий парень, встряхивая шинель. – Почти не ношенная! А теплая – одеяла не надо!

– Нет, сынок, не подойдет, – ответил Нунна-пальван, – я генеральскую ищу.

Парень оторопело уставился на него, не понимая, шутит старик или нет, потом бросил шинель на одеяло и выругался.

Возле забора, отделявшего ту часть базара, где торговали скотом, народ окружил гадалку с морской свинкой. Старуха гладила зверька по голове, что-то нашептывала ему, а тот доставал из коробки «судьбу» – свернутую трубочкой бумажку. Анкар-ага заинтересовался, отдал старухе трешку. «Сын ваш болеет о вас, – читал парень, которому Анкар-ага доверил прочитать свою „судьбу“, – на плечах у него блестящие погоны, имел ранение, но сейчас поправился, скоро вернется домой».

– Ну, что скажешь? – Анкар-ага удивленно взглянул на Нунну-пальвана. – Похоже ведь. Давай ты теперь.

– Буду я деньги переводить!

– Я заплачу. Проверить хочется.

– Гадай еще раз, коли охота есть. Она ведь не смотрит, кому гадает.

Анкар-ага снова подошел к старухе, отдал ей два рубля. «Из вашего дома ушел на фронт сын, – было написано в бумаге. – Есть человек, который хочет ему зла. Вестей от сына вы не получаете, но он жив-здоров, ни разу не был ранен. Скоро вернется домой».

– Пойдем. – Анкар-ага бросил бумажку.

Ишака он купил быстро, зато Нунна-пальван долго не мог решиться; смотрел, приценялся, сомневался. Никак не мог сторговаться с хозяином приглянувшегося ему ишака – очень уж хотелось выгадать на пол-литра. Он даже нашел подшибалу, и тот помог сбить цену на двадцать пять рублей, однако потребовал эти деньги за услугу, и Нунна-пальван остался ни с чем.

У выхода с базара стариков задержали, попросили предъявить документы. Анкар-ага полез было в карман, но человек в военной форме посмотрел на него и сказал: «Проходите, отец».

– Видишь, – Анкар-ага торжествовал, – понимающие люди на лицо смотрят, бумажки им ни к чему.

Глава седьмая

К началу посевной все зерновые бригады перебросили на хлопок. Нам стала помогать бригада Нунны-пальвана. Там уже благополучно закончили с яровыми. Нунна-пальван ходил гордый до невозможности. «И с хлопком вашим за неделю разделаемся! – уверенно заявил он Паше. – Надо только вдохновить людей, лозунги написать толковые!»

Мы с Кейкер сочинили несколько лозунгов. Мне очень нравился такой: «Хлопок – наше оружие; в каждой коробочке – пуля, несущая смерть врагу!» – немножко похоже на стихи, правда?

Даже Рахманкулов, первый секретарь райкома, похвалил мой лозунг – он, секретарь, приехал перед началом прореживания, сам все осматривал и рассказывал бригадирам, как надо прореживать, как рыхлить.

Анкар-ага к этому времени перенес свою мастерскую поближе к бригадам. «На передний край», – шутил Паша. Рахманкулов похвалил старика, внимательно осмотрел инструменты, приспособления. Особенно поразило его, что Анкар-ага сумел починить сеялку, ведь он раньше ее и в глаза не видел.

Под хлопок распахали новые земли, те, что осенью расчищали от камыша. Уж, кажется, сколько корней пожгли, а зубья борон то и дело цеплялись за оставшиеся в земле.

– Так ничего не выйдет, – сказал Рахманкулов, – придется кого-нибудь на борону сажать.

Посадили меня. Но лошадь тянула две бороны, и одна оказалась намного тяжелей. Надо было посадить кого-нибудь и на другую. Женщины садиться отказались, Нунна-пальван махнул рукой и сел сам.

Наши лошади не привыкли ни к плугу, ни к бороне, пришлось одному из мальчишек взять лошадь пол уздцы.

– Ну теперь дело пойдет! – сказал Нунна-пальван, поудобней устраиваясь на бороне. – Подушечку бы сюда, конечно, неплохо… Ладно, давай! – крикнул он парню, державшему лошадь, и даже присвистнул.

Лошадь дернула борону, сделала несколько шагов и вдруг взвилась на дыбы. Я изо всех сил вцепился в сиденье. Кругом хохот. Оглядываюсь – на бороне Нунны-пальвана лежит только шапка, сам он, охая и ругаясь, поднимается с земли.

Чуть не весь день мы провозились с одной картой. Когда по ней, весело гудя, пошел наконец трактор с сеялкой, солнце уже садилось.

– А ведь и правда: хлопотное дело… – ворчал Нунна-пальван, когда мы устраивались возле котла тети Огулдони. – И сеют-то его не по-человечески. – Старик вытер пот с лица и покачал головой.

– У вас всегда по стольку мяса дают? – с усмешкой спросила тетю Огулдони молодуха из бригады Нунны-пальвана, ковыряя ложкой кашу.

– Всегда, – удивленно отозвалась тетя Огулдони. – А у вас? Небось Гыджа поровну всем отпускает.

– Уж не знаю. Наверное, наш бригадир сам его съедает. То-то я смотрю: как перерыв, он первый у котла.

Все захохотали, засмеялся и Нунна-пальван. Вообще в этот день женщины были веселые, смеялись, подшучивали над бригадиром. Я не мог понять почему – работа тяжелая. Может, потому, что все вместе…

Среди веселых, оживленных женщин особенно тихой и молчаливой выглядела Кейик. Когда к ней обращалась какая-нибудь из подруг, она откликалась охотно, даже улыбалась, но отвечала односложно, невпопад. И глаза у нее далекие-далекие, словно она прислушивается к чему-то или думает трудную неотступную думу. Возьмет пиалу и замрет, а чай стынет…

Я уверен, она думает о муже. Вот и Паша вернулся, и Вейис, говорят, нашелся, и муж Солтанджамал приезжал осенью на побывку, живой-здоровый, а от Юрдамана – ничего… Может быть, она, говорит сейчас с ним или прислушивается к его чудесным мелодиям. А красивая какая, словно освещена изнутри мерцающим нежным светом… Смотришь на нее, и кажется – нет ничего вокруг, ни посевной, ни хлопка, ни казана тети Огулдони, только эта печальная красавица, уходящие вдаль поля и струящийся под весенним солнцем легкий, прозрачный воздух…

«…Пламенный привет от вашей дочери Кейик маме и отцу, и сестренке моей Аксюлюк, и соседям, и всем, кто меня не забыл.

Родная моя мама, живу я хорошо, чего и вам желаю, не тревожься за меня. У нас все благополучно. Я работаю звеньевой, старший брат Юрдамана Паша – бригадир. Он хоть и без руки вернулся, а здоровый; видела бы ты, как Бибигюль радовалась!.. Одна я не радовалась, ушла к корове, чтоб никто не видел, и плакала. Знаю, нехорошо это, а ничего не могла с собой поделать. И зачем я тогда на полгода домой приезжала – ведь те полгода могла бы с Юрдаманом быть. Ты не обижайся, мама, что так думаю, очень уж я по нему стосковалась. К Солтанджамал, это моя соседка, красивая такая женщина, самая красивая во всем селе, к ней тоже муж приезжал. Ему за какой-то подвиг орден дали и отпуск. Целую неделю жил дома. Солтанджамал как цветок цвела. А я опять плакала. Не от зависти, просто уж очень тоска берет на чужое счастье глядеть…

А знаешь, мама, как бывает. Тут одна женщина есть, Гыджа. Я с ней дружу, хотя мой свекор ее не любит и про нее болтают, будто она мужу изменяла. Вранье, честная она, только на язык остра и головы ни перед кем не клонит – ее даже завскладом назначили. Когда к ней муж приехал после ранения, ему наговорили всего, он поверил – и сразу обратно. Гыджа слова никому не сказала, слезинки не уронила, только запала ей в сердце обида. Потом вышло так, что он тут по соседству на границе оказался и опять приехал. Мой свекор ходил их мирить. Уж не знаю, как у них обойдется… Гыджа с виду-то вроде ничего, а мне сказала: „Видеть его теперь не могу! Хоть бы уезжал скорее, постылый!“ Представляешь, мама? Вот и муж живой, а она его знать не хочет. Я думаю – от гордости. А может, просто не любит. Любимому все простишь.

О чем еще тебе написать, родная моя мама? Устроились мы здесь хорошо. Всем участки дали. И у меня свой участок. Мы их по очереди обрабатываем в лунные ночи. Днем-то в поле. Бригадиром у нас старик один, Нунна-пальван, его назначили, потому что мужчина все-таки. Земли он не знает, всю жизнь только охотой промышлял, и все у меня спрашивает: конечно, так, чтоб другие не слышали. Мне легко, я к земле привычная, а вот другие женщины раньше только ковры ткали – им трудно. Хлопководам еще тяжелей. Паша говорит, хлопок очень трудоемкая культура – он бригадиром по хлопководству.

Здесь в зарослях много всякой птицы, особенно фазанов. Кейкер думала сначала, что это куры, в песках-то ведь фазана не увидишь. И кабаны попадаются. Ох и страшные! Огромные, чуть не с корову. Жаль, мясо у них поганое, а то бы одним кабаном полсела накормить можно…

Ты не беспокойся, я со свекром не ссорюсь, ухаживаю за ним, как ты говорила, только вот к порядкам в семье никак не привыкну. Ведь у них как: что бы ни сказал Анкар-ага – закон. У нас дома ты сама всегда распоряжалась, а тетя Дурсун шагу без мужа не ступит. Отец только и думает, как тебе угодить, и деньги тебе отдает, а Аикар-ага деньги в своих руках держит. Он не жадный, зря говорить не хочу, все покупает, чего попросишь, хоть и война сейчас. Но все равно – иногда тошно становится… Пусть никто не думает, будто свекор меня невзлюбил, просто вчера он не пустил меня на базар, а мне почему-то так обидно показалось… Я даже плакала, сказала свекрови, мол, уйду от них. А куда я уйду, ведь это дом Юрдамана – сюда он вернется с фронта. Мы в госпиталь письмо посылали, где он лежал, нам ответили – опять выехал на фронт. И не пишет ничего…

Больше новостей никаких нет. До свидания, дорогие, ждите еще письма.

Ваша дочь Кейик».

Глава восьмая

Когда, расчистив землю от камыша, мы посеяли хлопок, я думал, что самое трудное позади. Но в конце апреля начались сразу три кампании: прополка хлопчатника, стрижка овец и выкормка шелкопрядов.

Ночи стояли холодные, и едва вылупившиеся из личинок шелкопряды гибли. Пришлось срочно ремонтировать и утеплять несколько обветшавших сараев. Довлиханов приказал работать и ночью.

Женщины совсем забросили свои участки – и тогда молоденькую джугару стали глушить сорняки. Вчера шесть человек из нашей бригады не вышли на ночную работу. Довлиханов принялся кричать на Пашу, и тот велел мне пойти за женщинами домой. Трех удалось поднять с постели, у четвертой оказалась справка от врача, а еще про двух сказали – не ночуют они дома.

Довлиханов вскочил на коня и сам поехал за неявившимися. Женщины пришли, но работать отказались: сил, говорят, нет, в глазах мельтешит – уже трое суток не спали.

– Ничего, – сказал Довлиханов. – Кончите крышу, тогда пойдете спать!

Через час в правление ворвалась дочь одной из колхозниц и сказала, что ее мать упала с крыши и лежит без памяти. Я побежал к сараю. Женщину положили на чей-то халат, глаза у нее были закрыты, она негромко стонала. Вокруг толпился народ.

– Занимайтесь своим делом! – прикрикнул на женщин Довлиханов. – Нечего здесь толкаться!

Но колхозницы не расходились, перешептывались, неодобрительно поглядывая на председатели. Тогда он снова стал кричать на Пашу:

– Безобразие, Анкаров! Только в твоей бригаде колхозники могут вытворять такое. Придется тебе отвечать за развал работы!

– Я-то отвечу, – сквозь зубы процедил Паша. – Только и вам придется ответ держать. За такое по головке не погладят. Люди из сил выбиваются, а вы жмете и жмете! Вам черви дороже люден!

– Хорошо, Анкаров… – Довлиханов хлестнул себя плеткой по голенищу – так он делал всегда, когда злился. – Агитацию разводишь? Против советской власти? Ладно, сделаем политические выводы.

– Делай, – мрачно отозвался Паша, – плевал я на твои выводы!

Через два дня вечером приехал Шаклычев и сказал, что необходимо срочно провести отчетно-перевыборное собрание.

Довлиханов позвал Сазака и велел ему собирать народ.

– Так ведь половина баб на сараях! – шепнул тот, стараясь, чтоб не услыхал Шаклычев. – Ночь лунная.

Довлиханов метнул на счетовода грозный взгляд, и тот кубарем выкатился из правления. Мне Довлиханов тоже велел идти по домам.

Когда я зашел за сестренкой, она кипятила молоко. Возле нее сидела девочка, дочка Поллыка-ага, с банкой муки в руках.

– Она за молоком пришла, – нерешительно глядя на меня, сказала Джаннет.

– Очень хорошо, дай.

– А она вот… принесла… – Джаннет показала на банку.

– Молока дай, а муку пусть заберет, – твердо сказал я, хотя знал, что муки у нас осталось две-три горсти. – И пусть скажет отцу: мы молоком не торгуем.

Этого еще не хватало, думал я, шагая по улице. Мама всегда считала за грех продавать молоко, да и Анкар-ага наверняка не похвалил бы за такое. Ругать меня он, может, и не станет, по обязательно сделает замечание. И вот, не загляни я домой, Джаннет, пожалуй, взяла бы у девчонки муку.

Когда я вернулся, возле правления стояла толпа, стол и стулья для президиума уже вынесли во двор. Довлиханов открыл собрание, предложил избрать президиум. Услышав свою фамилию, Поллык-ага, не дожидаясь голосования, прошел за стол и сразу же начал председательствовать.

– Товарищи колхозницы! А также мужчины! В основном, слово для доклада предоставляется товарищу Довлиханову, – торжественно объявил он. – Разговоры, в основном, предлагаю прекратить!

Дольше всего Довлиханов говорил о героической борьбе советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Потом – наши задачи. Оказывается, выполняем мы их очень плохо. Положение никуда не годное. Он долго ругал бригадиров, звеньевых и рядовых колхозников.

– Но хуже всего, – сказал Довлиханов, – обстоит дело в бригаде Паши Анкарова. Мы оказали ему доверие, как фронтовику и бывшему учителю, но товарищ Анкаров не оправдал нашего доверия! Он не сумел воодушевить колхозниц на трудовые подвиги, он демобилизует, распускает людей. Нам же нужна требовательность, требовательность и требовательность…

Паша слушал Довлиханова совершенно спокойно, даже не закурил ни разу. Когда председатель добавил еще о срыве заготовки шелка-сырца, женщины зароптали.

– Товарищи женщины! – Поллык-ага поднялся со своего стула. – Наш председатель товарищ Довлиханов, в основном, делает доклад! Не проявляйте слабую сознательность!

– Ты больно сознательный! – раздался из темноты хрипловатый мужской голос. – Не человек, а тень председательская!

Женщины сразу осмелели. Поднялся крик:

– Врет председатель! Паша – честный бригадир!

– Днем и ночью работать заставляете! Что мы – тракторы?

– Доклады он делать мастак, а о людях подумать – нет его!

Шаклычев поднялся с места:

– Спокойнее, товарищи. Дослушаем председателя и всем дадим высказаться. Продолжайте, товарищ Довлиханов.

Собрание притихло.

– Это, товарищ Шаклычев, они не сами, их вон кто подбивает! – Довлиханов указал в ту сторону, где сидели Паша и Анкар-ага. – Бригадир и его отец проводят среди колхозниц вредную агитацию. Пользуются несознательностью…

– Э-гей, председатель, – громко сказал Нунна-пальван, поднимаясь со своего места в президиуме, – ты знаешь: я человек мирный, скандалов полюблю, по Пашу и Анкара-ага мы тебе грязью поливать не дадим! – Нунна-пальван хотел еще что-то добавить, по Шаклычев потянул старика за рукав, и тот опустился на стул.

– В такой обстановке, – срывающимся голосом произнес Довлиханов, – когда некоторые позволяют себе выпады… я продолжать доклад не могу! – Он начал собирать бумаги.

– Не нужен нам твой доклад! – послышался молодой женский голос.

– Хватит. Узнали, чего ты стоишь!

– Клеветник ты, а не председатель!

– Иди отсюда со своими бумажками!

Шаклычев встал, поднял руку:

– Спокойно, товарищи. Видимо, придется нам собраться еще раз. Объявляю собрание закрытым, доложу на бюро райкома.

Женщины еще немножко пошумели, потом стали расходиться. Но почему-то пошли не домой, а прямо к сараям, хотя им никто ничего не говорил.