Текст книги "Люди песков (сборник)"

Автор книги: Бердыназар Худайназаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Глава девятая

Скоро месяц, как женился Еллы. Свадьба была скромная, но справили ее с шумом: соскучились люди по празднику.

Дня за три до свадьбы к Чопану-ага зашел его новый знакомый, Мовлям-ага. Он теперь нередко наведывался в эту кибитку и никогда не являлся с пустыми руками: то рису на плов принесет, то хлеб из джугары, пышный, хорошо пропеченный… Сам Чопан-ага тоже частенько заходил к новому другу и тоже не с пустыми руками. Неделю назад он принес Мовляму-ага нарядные носки из разноцветной шерсти, а когда тот поинтересовался, кто ж это у них такая рукодельница, сказал, что старшая дочка и что скоро они выдают ее замуж. И пригласил Мовляма-ага на свадьбу.

Мовлям-ага стоял возле кибитки и нарадоваться не мог, как тут все изменилось. То ли жена доняла хозяина ворчанием, то ли самого его вконец пробрало, но только кибитку было не узнать. Словно новая стала, и очаг какой-то другой, широкий, просторный… Про джугару и говорить нечего – богатейший урожай вырос…

Ну что ж, теперь и гостей принимать не стыдно!..

…Невесту увезли еще с утра, торжественно, с шумом, совсем как в мирное время. Общее руководство взяли на себя Анкар-ага и Нунна-пальван. Возле кибитки жениха кипели два огромных котла, над которыми колдовали тетя Дурсун и Огулдони. Вечером здесь собралась вся деревня, за исключением «актива», который Нунна-пальван собрал у Солтанджамал. Правда, скоро выяснилось, что признаком, по которому он отбирал гостей, была не столько активность, сколько умение выпить. В палатке Солтанджамал оказались несколько учителей, девушка – секретарь сельсовета (ее привела Гыджа), Левушкин и один тракторист из местных.

Поллык-ага оказался в затруднительном положении. Он никак не мог решить, к какой компании ему примкнуть, и лишь после долгих колебаний направился к кибитке Солтанджамал. Человек он, конечно, непьющий, но ведь «актив»… Даже член правления. Но как быть с выпивкой? На свадьбу вполне могут приехать начальники из района, а если он не станет пить, подумают, что он верующий, отсталый человек и ему не место в партии… И так не больно-то хотели принимать!.. Придется выпить. Если, конечно, начальство приедет…

Все получилось совсем не так, как ожидал Поллык-ага. Районное начальство не приехало, но не успел он войти в кибитку, как с него сняли ушанку, посадили между двух молодых учителей и потребовали, чтоб он немедленно выпил штрафную. Поллык-ага твердил, что он честный человек, наказывать его не за что, и если поступал на него какой-нибудь сигнал, то это клевета, но все закричали, что никто его ни в чем не винит, просто такой порядок.

От штрафной Поллык-ага чуть не задохнулся, понял, что какой-то недоброжелатель подсунул ему жидкий огонь, но потом закусил огурцом, отдышался, и дело пошло веселей. Через некоторое время он даже высказал желание произнести тост, который закончил такими словами:

– Да здравствуют секретари райкома товарищ Рах-манкулов и товарищ Шаклычев!..

Веселье «актива» было в самом разгаре, а возле кибитки жениха шум уже затихал. Джаннет ушла ночевать к Кейкер. Поварихи убрали посуду и собирались идти домой. Тетя Дурсун ждала, пока Анкар-ага разгонит ребятишек, которые все норовили примоститься возле кибитки – послушать разговор молодоженов. Наконец и они ушли. Еллы и Садап остались одни…

По обычаю, молодая целый месяц не должна выходить из кибитки, занимаясь лишь мелкой домашней работой. Садап нарушила эту веками установившуюся традицию. Только три дня сидела она под красивым синим одеялом, которое с такой любовью берегла покойная Дурсадап для своей будущей невестки. Через три дня молодая уже работала на приусадебном участке, а через педелю вместе со своей бригадой вышла в поле.

Днем в конторе тихо, Сазак щелкает на счетах. Еллы корпит над бумагами. Теперь каникулы, в школу он не ходит и с утра до вечера пропадает в конторе. Работы столько, что хоть всю ночь сиди. Попробуй пересчитай, сколько ежедневно вырабатывает каждый колхозник, ведь их сотни… Пересчитаешь, по расчетным книжкам разнести надо. Потом счетовод с фермы Поллыка-ага принесет ведомости чабанов. Их тоже надо проверить и обобщить.

Но самое неприятное в работе – выявлять тех, кто не выполнил минимума трудодней. Список этот надо ежедневно представлять в правление, потому что минимум-это закон и не выполнивший его – преступник.

Вообще-то мало кто не выполняет. Работают здорово. Вон Гаракыз Анарова из высокоурожайного звена – двести восемьдесят трудодней за полгода. Или Садап Чопанова… Правда, она теперь уже не Чопанова, а Еллыева, по ладно, за первое полугодие пусть проходит как Чопанова: двести двадцать три трудодня! За июнь почему-то только семнадцать, ах, да это же июнь… Неделю не выходила в поле…

Трудодней-то у нее много, Сазак смеется – богатую, мол, невесту взял, а что она на эти трудодни получит?.. В прошлом году по семнадцать копеек дали… если и в этом так будет, дай бог за заем расплатиться!.. Если только новые земли не выручат.

– Сазак-ага, тот хлеб, что на новых землях посеяли, будем на трудодни давать?

Сазак отложил в сторону ручку, потянулся, откинулся на стуле.

– Вообще-то урожай там неплохой… Со всеми долгами этой пшеницей рассчитаемся. А вот насчет трудодней… Думаю, и на трудодни выкроим, только болтать об этом пока не надо. Да… Новые земли – это мы дельное начинание осуществили.

«Надо же! „Дельное начинание“, „мы осуществили…“! А как орал, как возмущался произволом председателя! Письма в райком писал!.. Вот человек – всегда сухим из воды выйдет!..»

Появление Анкара-ага прервало размышления Еллы.

– Здравствуй, сынок! Ты чего ж это не заходишь?

– Да так, Анкар-ага… – Еллы смутился. – А что-нибудь случилось?

– Да нет, ничего особенного… Дело у меня к тебе.

– Дело?! Садитесь, Анкар-ага! – Еллы вскочил и пододвинул старику стул.

Тот сел, вытер платком лицо и с едва заметной улыбкой взглянул на Еллы:

– Возьми-ка свою бумагу! Взял? Ну пиши! Теперь все писать требуют, бумага стала сильнее человека… Станут пшеницу делить, что за рекой выросла, а у Анкара-то и трудодни не записаны! Ну так: первый день этой недели Рябой две бороны привозил точить, два дня я с ними провозился… На третий день на складе у Гыджи работал, мелочь всякую подправил, она сама тебе скажет, я уже запамятовал… Четвертый и пятый день ручки ладил к серпам… А шестой день?.. Постой, постой!.. Да, вспомнил, верблюжье седло Поллыку сработал. Доволен остался наш заведующий… Вроде все… Еще я хотел спросить: жену-то к родителям отправлять собираешься?.. Пора уж, срок вышел… Или, может, решил забыть наши старые обычаи?..

– Да нет, Анкар-ага. Я не забыл… – Еллы сидел перед ним красный, потный от смущения, не смея поднять глаза. Он прекрасно понимал, что не ради трудодней пришел сегодня в контору Анкар-ага…

А старик глядел на его смущенное лицо, прятал в усах улыбку и думал о том, как быстро Еллы разобрался в том, что такое любовь, не хочет с женой расставаться… Ну дай ему бог, уж больно паренек-то хороший!

В то время, как Еллы обсуждал с Сазаком судьбу выросшей на новых землях пшеницы, жатва была уже в разгаре. Много сжали, повсюду, куда ни глянь, прислонившись друг к другу, стоят огромные, величавые, как толстяки, снопы, а пшенице ни конца ни края – так и золотится до самого горизонта.

У края массива устроили два огромных тока. Работают старики и подростки. Ребятишки водят ишаков, и старики, прикрыв лысины легкими платочками, один за другим выбрасывают в круг тяжелые, полновесные снопы…

Поодаль, под длинными легкими навесами, дымят очаги, и вкусный духовитый парок поднимается в ясное небо Лебаба…

Паша и Нунна-пальван стояли на высоком берегу Амударьи и смотрели на жниц. Семьдесят женщин не спеша передвигались по полю. Они наклонялись, обнимали пшеницу, несколько мгновений оставались в таком положении, потом снова выпрямлялись и делали шаг вперед. Паше они почему-то напоминали солдат, вброд переходящих золотую реку, хотя на фронте ему, конечно, никогда не приходилось видеть такой реки и такого мирного «форсирования водной преграды».

Интересное дело… Во время уборки председатель обычно думает об одном: когда закончат, когда перейдут на другое поле, не осыплется ли пшеница… Паша сейчас хотел только одного – чтобы поле это никогда не кончалось…

– Нет, ты смотри, как работают! – прервал его размышления Нунна-пальван. – Как они идут, мои красавицы, ну прямо белые уточки!..

Паша внимательно поглядел на старика, удивленный его словами. В глазах у Нунны-пальвана стояли слезы. Паша отвернулся.

– Посмотри на них, Паша, посмотри! А ведь у каждой горе: одна мужа потеряла, другая – брата, третья – отца! Милые вы мои девочки! Горжусь я вами и кланяюсь вам в ноги!..

Старик, не стесняясь, вытер слезы.

– Ты не гляди на меня, Паша, – раскис, мол, старик… Тут любой раскиснет, если сердце не камень! Может, один Поллык-ага важность свою не нарушит, да ему что – у него сердце холодное…

– Опять Поллыка вспомнил! Ты, Нунна-ага, никогда, наверное, с ним не примиришься!..

– А чего мне с ним мириться? Мы не ссорились. Ссориться можно с человеком, а он не человек – должность! Даже бороду обрил, чтоб на начальника походить, ходит, как коровой облизанный!.. Скажи ему: не наденешь трусы и фуражку, с работы снимут, – сейчас и штаны и шапку в огонь бросит!..

– Нунна-ага, так нельзя! Совсем ты его изничтожил! Работает он хорошо. Ферма-то у нас какая стала!..

– Работает!.. – презрительно отозвался Нунна-пальван. – Он не за совесть, за должность работает! Вот они правда работают! – Нунна-пальван кивнул на женщин, рассыпавшихся по полю, и глубоко вздохнул.

– Ну ладно, бригадир! – примирительно сказал Паша. – Пойдем-ка в тень, видишь, и работницы твои уже на обед потянулись… А может, выкупаться пойдем, а?

– Нет, Паша, не соблазняй! Арык у нас хоть и глубокий, я его не боюсь, а река… Бог с ней! А ты где ж это плавать-то научился?

– На фронте, Нунна-пальван, на фронте! Там всему научат! Если только в живых останешься…

Глава десятая

На следующий день все село, кроме женщин с маленькими детьми, переселилось на берег Амударьи. Жать, молотить, веять зерно, вызревшее на новых колхозных землях. Между массивом пшеницы и скошенным лугом вырос передвижной поселок. Основу его составила беседка метров пятьдесят длиной, крыша которой, сплетенная из зеленых веток, покоилась на толстых тополевых бревнах. Землю тоже устлали ветками. Здесь обедали, отдыхали в полуденный зной – с реки тянуло прохладой…

Одна беда – комаров было видимо-невидимо, гораздо больше, чем в селе. К комарам люди еще не привыкли – укусит один, а все тело чешется. Рябой уверял, что жужжат эти проклятые комары хуже всякого «юнкерса». Вечером комаров отгоняли дымом, а на ночь под навесом раскидывались бесчисленные пологи.

К концу июля молотили уже на трех токах, два устроили ближе к западному краю массива, чтоб не так далеко возить. Намолотили уже порядочно, две арбы безостановочно возили на склад зерно. Одно только задерживало – ветер. Каждое утро старики, поднявшись с постели, прежде всего смотрели на небо. По всему судя, погода должна быть ветреная, а вот нет его, и все тут… Побродив по току, старики, недовольные, возвращались под навес. «Надо же!.. – ворчали они. – Только и знаем ждать! Писем ждем… Машин ждем… Теперь ветра ждать будем!..»

Паша вернулся домой под утро – собрания в районе всегда кончались за полночь – и сразу лег, надо же вздремнуть хоть немножко. Но поспать Паше не удалось. Едва начало светать, к нему подполз сынишка. Схватил за ухо, потянул, схватил за другое ухо… Дернул за волосы… И только когда отец открыл глаза, удовлетворенно чмокнув, заторопился к матери.

– Это ты, разбойник!.. – Блаженно улыбнувшись, Паша потянулся к сынишке. – А я думаю, кто это меня тормошит… Ну иди сюда, сынок, иди! Гляди-ка, что я тебе привез!..

Малыш взглянул на улыбающееся лицо матери, как бы спрашивая у нее разрешения.

– Иди, милый, к папе, иди…

Мальчик, запыхтев, снова пополз к отцу. Паша вытащил из портфеля куколку со светлыми волосами и пухлыми розовыми щечками… И платье на ней было нарядное: белое, в синий горошек. Мальчуган обомлел, потом схватил куклу и залепетал что-то, восторженно поглядывая то на отца, то на мать…

– У наших был? – спросила Бибигюль.

– Заходил перед собранием, чай пил… Просили привет передать. Мать велела тебе приехать…

– А может, я и правда успею к ним денька на два перед началом занятий?..

– Подумаем. Поесть что-нибудь найдется?

– Еще бы! Твоя мать только что приходила. Они вчера козленка прирезали, голову вареную принесла…

– Вареная голова! Вот это да! Давай ее сюда! Я голодный как волк!

Бибигюль принесла на блюде козлиную голову.

– Вот брейся, и будем завтракать. Паша, а что за собрание было?

– Да по животноводству. Председателя колхоза, – помнишь, я тебе говорил про него, – с работы сняли, а заведующего фермой – под суд!

– А вам с Поллыком-ага ничего не было?

– Нас хвалили… А что, с животноводством у нас все нормально. Как мы нашего Поллыка ни ругаем, а дело свое он знает. А уж как он был доволен! Как назвали его имя, сразу кашлять стал. И кашлял, пока все к нему не обернулись!.. Обратно ехали, всю дорогу твоего отца хвалил – он ведь доклад-то делал…

– Он и сына нашего хвалит!

– А этого за что же? – Паша усмехнулся и покачал головой. – Вроде мальчишка как мальчишка?

– Умный, говорит. Все только и знают, что реветь, а ваш не капризничает, умница!..

– А может, он у нас и правда умный, а? Особенно если в отца пошел?.. – Паша засмеялся, подмигнул сынишке и, отложив в сторону бритву, посадил мальчугана на колени.

Бибигюль с тихой улыбкой смотрела на них:

– Давно я тебя с сыном не видала!.. Так и вырастет, не заметишь! А ты ему, между прочим, отец…

Да, именно между прочим! Малышу он отец, отцу – сын. А сколько дней не был он в родительской кибитке. Всё дела, всё мимо… Сегодня решил непременно пойти к отцу, как склад проверит, а поди узнай, что там у Гыджи творится, – может, до ночи провозишься!.. Каждый день все откладываешь, откладываешь, а много ли их у отца осталось, дней-то этих… Нет, к черту! Всех дел не переделаешь! Он сегодня же пойдет к родителям!

Лошадь сама остановилась возле кибитки Анкара-ага. Паша огляделся, ища отца. Старик стоял возле своей мастерской, осматривая новые черенки – ладно ли сделаны.

– Бог в помощь, отец!

Анкар-ага спокойно взглянул на сына, не спеша ответил на приветствие и снова занялся лопатами.

Из-за кибитки показалась мать с огромной охапкой травы.

– Сынок наш пришел?! – радостно заговорила она, увидев Пашу. – Ну как, жив-здоров? Я утром была у вас, да ты уж больно спал хорошо, жалко было будить… У сватов-то у наших был? Как они там?.. – И, не ожидая ответа на торопливые, сбивчивые свои вопросы, захлопотала, забегала, схватила кумганчик для чая…

– У меня и чал найдется!.. Будешь, сынок?

– Спасибо, мама. Я сытый. Всю голову съел, что ты принесла!

– Это хорошо, что сытый… – Она тревожно взглянула на мужа, озабоченная тем, что тот холодно молчит, недовольный сыном, вздохнула, покачала головой…

Паша весело подмигнул матери:

– Что-то у отца вид плохой… Непохоже, чтоб ты его козлятиной кормила! Может, голодом моришь?

– Ну что ты, сынок… – Она хотела еще что-то добавить, но тут Анкар-ага кашлянул. Оглядел последний черенок, приставил его к другим, рядком стоявшим у степы, и, повернувшись к Паше, сказал:

– В давние времена жил один человек. Вырастил он шестерых детей: трех дочерей, троих сыновей. Дочери вышли замуж, разлетелись в разные стороны, сыновья возмужали, женились, свили себе новые гнезда. Остались старики одни. Мать к ним ходила, то ребрышки бараньи снесет, то козлиную голову… Они как станут есть, обязательно интересуются, как, мол, там отец, здоров ли…

Вот как-то был у стариков гость и спросил, есть ли у них дети и благополучны ли они. «Есть, – отвечает отец, – да мать у нас приболела, не может сходить узнать… А кроме как от нее, мне узнать не от кого…»

Выслушал его гость и говорит: «Ну, хозяин, ты против меня богач – знаешь хоть, где твои дети живут… А я вот про сына ничего не знаю! Учился – мою фамилию носил. Потом сменил, когда женился. На работу в какой-то город послали… Так я его и потерял. Хожу теперь у всех спрашиваю, не видел ли кто моего сына, высокий такой, смуглый, волосы вьются…»

– Притча твоя понятна, отец. – Паша говорил тихо, не поднимая глаз на Анкара-ага. – Очень даже понятна. Но что делать – такая сейчас жизнь… Вроде и толку нет особенного, а с утра до вечера как заведенный… Меня уж и сын забыл. Зову его утром, а он дичится, к матери норовит удрать… Пришлось игрушкой приманивать…

– Конечно, Паша-джан, конечно, – вмешалась мать. – Ты человек занятой. Это все не беда, были б вы только живы и здоровы!

Анкар-ага молчал. Он не собирался читать сыну нравоучения. Человек взрослый, сам людей учит, судьбами их распоряжается. Понять должен. Должен понять, что какой он там ни начальник, а этому седобородому старику – сын. Единственный теперь сын.

Анкар-ага молчал. Умолк и Паша, не находя больше сил на веселый, непринужденный разговор. Он сидел опустив голову, не смея поднять глаза на стариков. И это было тяжелее любого разноса на бюро…

Глава одиннадцатая

Осень в этом году выдалась поздняя. Жара не спадала до конца сентября. С утра вроде свежо и ветерок прохладный, а к обеду – опять пекло… Для хлопка-то это даже хорошо, коробочки лучше раскрываются, а хлеб давно убрали. Вот только овец плохо стричь в такую жару.

Джугара тоже уже созрела, лишь в тех местах, куда зерен бросили больше, чем положено, стебельки стояли зеленые… Самое трудное было уберечь джугару от птиц и от кабанов. То на одном, то на другом краю деревни поднимался вдруг ночью шум – это хозяева отпугивали кабанов. Нуниа-пальван с сыном сделались вдруг первыми в деревне людьми – их наперебой приглашали бить кабанов. Но и кабаны теперь стали хитрые. Словно чуют, проклятые, что их подстерегают, и ни в какую не хотят идти туда, где ждут. Рябой ворчал, что разведка у этих поганцев работает не хуже гвардейской.

Чопан-ага тоже пригласил к себе охотников. Чтобы не ударить в грязь лицом, он даже зарезал курицу – накормил гостей пловом. Рябой с аппетитом ел куриный плов и очень опасался, что проклятые кабаны не придут сегодня на участок Чопана-ага, останутся они тогда с отцом в дураках…

– Уж вы, тетя, молите бога, чтоб в эту ночь кабаны к вам пришли! – попросил он хозяйку.

– Да ведь так его и с толку сбить можно, бога-то! – Нунна-пальван усмехнулся. – То его просили, чтоб отвел напасть, а теперь просят, чтоб наслал!..

– Придут! Куда им деваться! – успокоила охотников хозяйка. – Уж я их, поганых, чем только не отпугивала!.. Придут, разворотят все и уйдут! С корнем джугару выдирают!..

– Это точно, – согласился Рябой. – Работают, как разрывной снаряд!

– Да… – мечтательно отозвался Нунна-пальван. – Изловить бы их всех да пустить на новые земли!.. Все камыши повыкорчевали бы!..

Запив плов крепким зеленым чаем, охотники взяли ружья и пошли в заросли, к арыку. Они еще днем облюбовали здесь два тутовых дерева.

– Как бы не уснуть после плова-то, – пробормотал Нунна-пальван, с кряхтением устраиваясь на толстой ветке тутовника. – Хвастал-то ты здорово! Не опозориться бы…

Было совсем темно. Поздняя луна еще не показывалась. Клонило в сон. Нунна-пальван подстелил себе старый халат, уперся ногами в толстую ветку и лежал, как младенец в люльке. У него была полная возможность уснуть, не дождавшись кабанов.

К тому же залезть он постарался повыше и из-за густых веток ничего под собой не видел. Он и ружье повесил на сук, чтоб не мешало.

Зато другой охотник нарочно устроился неудобно. Он сидел на ветке верхом и, стоило ему задремать, тотчас свалился бы вниз. Ружье он крепко сжимал в руках.

Стало прохладней, затихли комары… Над заснувшим селом неторопливо взошла луна. За рекой, в густых прибрежных зарослях, ярко полыхал костер жнецов. Тишину нарушал лишь надоедливый, нудный вой шакалов. Казалось, они воют здесь, под самыми ногами, но даже это неприятное ощущение не помешало Нунне-пальвану погрузиться в приятную дрему…

В арыке, ближе к тому дереву, на котором сидел Рябой, послышался тяжелый всплеск. Всплеск повторился, потом громко хрюкнул кабан, и сразу же один за другим раздались два выстрела… В арыке что-то забултыхалось, хрюканье смешалось с визгом… Нунна-пальван очнулся и проворно сдернул с сучка ружье:

– Ну что там, сынок?

– Все нормально – один готов!

– А чего ж он хрюкает?!

– Сейчас кончит!

– Ну, кончит, тогда и слезем!

– Да я уж давно на земле!.. – со смехом отозвался Рябой.

Нунна-пальван бросил вниз свой старый халат, повременил, словно ожидая, не набросится ли чудовище на его одежду, и, держа в одной руке ружье, а другой цепляясь за ветки, осторожно спустился на землю. И тут в джугаре послышался шорох. Нунна-пальван ринулся к дереву и схватился за нижний сук.

– Нунна-пальван! – окликнул его из джугары Чопан-ага.

Нунна-пальван перевел дух и, сделав вид, что не слышал оклика, направился к сыну.

– Я хотел подождать, пока они арык перейдут, а ты как пальнешь! Ну, я по второму вдарил! Слышал, как заверещал, – это мой! Спрыгнул, прицелился в третьего…

– Хватит, отец! – Рябой расхохотался. – Так ты за один раз весь их кабаний род изничтожишь! Куда нам их столько!..

Нунна-пальван солидно откашлялся:

– Пожалуй, твоя правда… И одного-то едва на арбу уложишь. Здоровые, дьяволы! Иди, сынок, за арбой. А, вон и хозяин идет, втроем-то сподручней будет на арбу его завалить!..

Все лето зрело среди колхозниц глухое раздражение против «высокоурожайных», но скандал разразился только осенью, когда хлопок на их участке был уже почти убран.

Работали на участке оба звена, так как из райкома пришел приказ прежде всего закончить уборку в показательном звене. Приказ есть приказ, и ослушаться его никто не помышлял, по женщины из второго звена работали неохотно, мрачные, хмурые, с «высокоурожайными» почти не разговаривали. Им даже обедать вместе не хотелось, и тете Огулдони по нескольку раз приходилось приглашать сборщиц к котлу. Однако, даже усевшись вокруг него, женщины не спешили протягивать свои миски, чем очень досаждали поварихе.

Сегодня тетя Огулдони наконец не выдержала.

– С чего это вы вдруг такие стеснительные стали?! – набросилась она на женщин. – Недавно за такой кашей в драку к котлу лезли, а теперь рожи воротите! Получили пшеницу и заважничали, чтоб вам пусто было!.. Ну, давай свою миску! – строго сказала она, обращаясь к одной из женщин.

– Подожду, – с нарочитым смирением ответила та. – Не могу же лезть я вперед «высокоурожайных»!

Солтанджамал словно только и ждала этих слов.

– Ешь! – крикнула она. – Это мы в работе за первенство боремся, а в еде и уступить можем!.. – И, довольная своей шуткой, обернулась к подругам, ища поддержки, но торжествовать было рановато – разговор только начинался.

– Первенство! – Женщина в сердцах сунула поварихе миску и привстала, всем корпусом обернувшись к Солтанджамал. – Первенство трудом зарабатывают, а ты за наш счет живешь! Чужим горбом славу себе добываешь!

– Ты что, очумела?! – взорвалась Солтанджамал и тоже привстала на коленях. – Как это чужим? Что ж я – не работаю?!

– Работаешь, да не лучше других! Хитростью берешь! Мало того, что весь азот тебе на участок вывезли, лучших сборщиц перевели, теперь мы всем звеном на тебя работаем!..

– Ну и что? – Солтанджамал даже немножко опешила. – На моем участке соберем, на вашем собирать будем!..

– Ишь, умная! – уже во весь голос кричала женщина. – А почему не наоборот? Сначала у нас, потом у тебя? Нельзя? «Высокоурожайный» план выполнять надо? Обман это, а не показательное звено!..

– Ты что же молчишь, бригадир?! – Солтанджамал метнула на Кейик возмущенный взгляд. – Я, что ли, это звено придумала?!

– Слышу, – спокойно отозвалась Кейик, продолжая отхлебывать чай. – Не ты придумала.

– А ты не прикидывайся! – продолжала наступать женщина. – Овечка какая нашлась! Тебя и назначать-то никто не хотел – сама напросилась!

Солтанджамал вскочила, сорвала с головы платок, вытерла им лицо и, бросив на Кейик испепеляющий взгляд, сказала негромко, отчетливо выговаривая каждое слово:

– Да, напросилась. А ты на меня работать будешь! И азот у вас забрала, и сборщиц лучших взяла, и ты за меня хлопок собирать будешь! Как захочу, так все и будет!..

Это было уж слишком, и все женщины, и «высокоурожайные» и «невысокоурожайные», с ожиданием посмотрели на Кейик – бригадир все-таки, должна она что-то сказать.

Но Кейик только покачала головой, спокойно допив чай, поставила пиалу и протянула тете Огулдони свою миску.

– Пожалуй, не стоит больше в поле обед варить… Мы тебе, тетя Огулдони, другую какую-нибудь работу подыщем. Народ теперь сытый стал…

– Это как же?! – взметнулась Каракыз, проворно протягивая Огулдони миску. – Как же так, без обеда?!

– А так, Сплетнями сыты будем. – Кейик взглянула на солнце. – Вон сколько времени зря потратили, а хлопок-то не ждет!

Женщины притихли. Слышно было лишь позвякивание ложек. Большой котел быстро опорожнился.

– Чего это они так расшумелись, Кейик? – спросила повариха, отскребывая со дна котла остатки каши. – Есть досыта стали, может, оттого?

– Да нет, тетя Огулдони, шумят они правильно… Только не здесь шуметь надо, а в правлении… Даже в райкоме!.. Райком у нас теперь за всех – и за председателя и за бригадира!

– Твоя правда, Кейик! – с воодушевлением подхватила тетя Огулдони, не уловив иронии в словах женщины. – Райком наш везде успевает! Санджар Политик день и ночь в седле! И когда он спит – одному богу известно!

– Да я не о том… – Кейик с досадой махнула рукой. – Я другое хочу сказать. Вот ты работаешь. Получила со склада продукты, спросила, что варить, пришла и принимаешься за дело. И никто тебе не указывает, сколько воды лить, сколько крупы класть, сколько соли сыпать…

– А зачем же указывать? – Тетя Огулдони обеспокоилась. – Разве я что не так делаю? Вроде никто на мою стряпню не жалуется…

– Опять ты меня не поняла, тетя Огулдони! Я про то, что работать тебе никто не мешает, не суются в каждую мелочь!.. А в нашем деле ничего самим решить нельзя, ни что сеять, ни как людей ставить!.. Вот я хочу засеять хлопком двадцать гектаров, а райком говорит – девятнадцать с половиной! Сажают на каждом гектаре по семьдесят тысяч кустов, а райком говорит, надо по семьдесят пять!.. А это дурацкое звено, чтоб тому пусто было, кто его придумал!.. Мы хотели, чтоб оба звена были высокоурожайными, соревновались бы, кто скорей с уборкой закончит… А из райкома звонок – все силы бросить на участок «высокоурожайного». И все… А что из этого получается, сама видишь…

– Да, милая, твоя правда, не чистое дело получается…

– Если б только не чистое – вредное! Очень вредное! – убежденно повторила Кейик.

Тетя Огулдони сокрушенно покачала головой. Кейик вздохнула, поднялась с травы и, кивнув на прощанье поварихе, молча пошла к сборщицам.