Текст книги "Люди песков (сборник)"
Автор книги: Бердыназар Худайназаров
Жанры:
Прочая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
Выпавший в январе снег пролежал на кустах саксаула несколько дней, затем и они почернели, словно поменявшие цвет шерсти овцы.
А в газетах печатались снимки кремлевских голубых елей, от макушки до корня засыпанных искрящимся снегом.
И было странно глядеть на них, ибо в Каракумах опять установились сухие дни и пески дымились поземкой.
Земснаряд Непеса Сарыевича благополучно переполз на новый участок и неожиданно наткнулся на рощицу оджара; длинные, крепчайшие, будто металлические, корни его густо пронзили почву, переплелись. Корни змеями заползали в трубу головного насоса, свивались там клубками, и приходилось останавливать моторы.
Непес Сарыевич приуныл: план трещал, заработки экипажа снизились, и никто не мог подсказать, как же перемолоть эти корневища.
Техник Баба с невозмутимым видом разгуливал по окрестным пескам, посвистывал, хлопал себя прутиком по голенищам, а о чем думал, что в уме прикидывал – неизвестно.
За рощицей лежала крутая впадина, и вот туда-то спускался не раз Баба, ковырял, растирал в пальцах почву: глина или рыхлые песчаники? Однако ни с кем не советовался – самолюбивый…
Однажды он зашел к Непесу Сарыевичу, спросил:
– Каково положение с графиком?
– Отстаем недели на три.
– Плохо.
– Куда хуже, – вздохнул Непес Сарыевич.
– С Ворониным говорили?
– Воронин глаз не кажет, – шепнул начальник. – Когда я перевыполняю план, то он тут как тут… А вот когда катастрофа, главный инженер кочует по соседним участкам.
Баба не колебался, но и не набивал себе цену, он думал и дважды, и трижды проверял свои расчеты. И наконец, облокотясь на стол, приблизив к морщинистому лицу Непеса Сарыевича свое напряженное лицо, с натянувшейся на скулах обветренной кожей, предложил построить временную перемычку, накопить побольше воды, а затем ударить тяжелым потоком по преграде.
– Позволь, – растерялся Непес Сарыевич, – а если вода хлынет в сторону? Прорвет стенки капала? Уйдет в низину?
– Может и так случиться! – Баба выразительно пожал плечами. – Риск!..
– Надо вызвать Воронина…
– Ван! Да вы что, перестраховаться решили?
Непес Сарыевич покраснел: Баба уколол его в самое чувствительное место. Да, начальник старел, мучился одиночеством и все чаще и чаще прятался за циркуляры и предписания конторы. Муторно было, ох, душа ныла, а вот не мог поступать иначе.
– Обсудим на партийной группе, – предложил Баба. – Самое разумное. А вообще-то там грунт жиденький, только корнями держится.
Вечером Баба поделился своим замыслом со старшим братом.
Союн несколько раз подряд сжал рукою бороду, словно выдавливал из нее дождевые капли, подумал, сказал осмотрительно:
– Товарищ Розенблат и Воронин, наверно, не разрешат тебе самовольничать.
– Я тебя не о том спрашиваю, – потемнел лицом Баба. – Смоет или не смоет вода эту дьявольскую гряду?
– Так давай выроем хоть один колодец, – просто, словно раньше об этом раздумывал, предложил Союн. – Если в глубине песок, не глина, значит, смоет.
Баба с минуту сидел неподвижно, полуоткрыв рот, потом захохотал и выбежал из каюты.
– Чабаны говорят: "Сперва бойся огня, но и с водой не шути", – проводив младшего удивленным взглядом, заметил Союн и наклонил над пиалой чайник.
Пробы грунта оказались благоприятными, партгруппа предложение Баба одобрила, и вот уже три экскаватора и бульдозер Мухамеда круглосуточно возводили перемычку, и вода, набегая на нее, откатывалась, бурлила, скручивалась воронками, хлестала тяжелыми волнами.
Непес Сарыевич расстраивался, стонал:
– У-ух, вот не выстоит, рухнет, и утопим все механизмы! А кто будет отвечать? Начальник Какалиев.
– Коммунисты в ответе всегда и за все, – заверил его Баба хладнокровно, а у самого-то кошки на сердце скребли. – Значит, и я, и вы!
Перемычка вздрагивала, по ней пробегали судороги, но все-таки выдержала, и, когда вода сровнялась с краями ее и выплеснулась длинными узкими языками, Непес Сарыевич зажмурился, подал сигнал.
С треском опустился на плотину ковш экскаватора, зачерпнул мокрую землю, отбросил широким взмахом далеко на берег.
– Дядя Союн, молись всевышнему, – попросил то ли в шутку, то ли серьезно начальник.
Но на плечах Союна сидела счастливая до головокружения Джемаль, и обращаться за помощью к господу было уже некогда…
Из кузова грузовика выпрыгнул на шоссе вездесущий Ашир Мурадов и пустился во весь дух, размахивая фотоаппаратом, крича во все горло:
– Подожди!
Каким-то чудом он пронюхал о выдумке Баба и уже придумал заголовок оперативной корреспонденции: "Вода сама себе прокладывает путь (смелое новаторство техника Баба Кульбердыева)". Первая строчка гласила: "Было это под Карамет-ниязом…"
Ждать корреспондента высокий, крутой, словно половинка радуги, водопад уже не мог, он падал с пушечным гулом, раскачивал громоздкий земснаряд, как колыбель, но все же Ашир успел сделать "замечательный кадр – в Ашхабаде обалдеют".
На Союна напало благодушное настроение, он всему теперь радовался – и торжеству Баба, и тому, что дочка теребила за уши – поводья скакуна, и тому, что жена ка сносях, вот-вот принесет ребенка: слов нет, лучше бы сына, но, если родится дочка, отец не возропщет… И на Ашира он взглянул кротко: "До чего неугомонный парень! Не сердце – стосильный мотор в груди. Такого бы мне года на два в подпаски, вот бы вышколил!.."
Напор тяжелого, будто стального, потока был таким сокрушительным, что песчаная преграда треснула, взлетели грязевые фонтаны, земля заскрипела, как от нестерпимой боли, и вот уже по стремительному течению поплыли мотки корней оджара, похожие на огромных пауков.
Мурадов бесцеремонно толкался, бегая взад-вперед, непрерывно щелкал "лейкой" да еще успевал хвастаться:
– Материальчик, сегодня же в Москву на центральное радио!
Строители подхватили Баба на руки и вскинули так высоко, что Джемаль взвизгнула: ой-ой-ой… Но тотчас же осмелела и потребовала, чтобы ее тоже качали, ну хоть бы отец разок подбросил. Наконец Баба вырвался из рук друзей, побежал к уже наполовину залитой впадине.
Путь земснаряду "Сормово-27" был открыт.
Вода летела в пустыню Яраджи, к придавленной камнем могиле его отца.
Джемаль проснулась задолго до рассвета, окно было темное, лишь кое-где забрызганное отсветом прожектора, но диктор ашхабадского радио уже пожелал людям по-туркменски: «Доброе утро».
Отец и мать крепко спали, и девочка, не одеваясь, в рубашке, босиком выскользнула в коридор. Забежала в необходимое место, потом, шлепая ногами по резиновому коврику, кинулась к каюте тети Айболек, поцарапалась в дверь. Тихо… Тетя не отозвалась, спала, значит. Рядом каюта дяди Баба. Джемаль и туда торкнулась: ни ответа, ни привета. Обиженно надув губы, она отправилась в самый конец коридора, стукнула в дверь Мухамеда, и – чудо, настоящее чудо! – дверь распахнулась бесшумно.
Дядя стоял в брюках, но в нижней рубашке; лицо у него было растерянное, недоумевающее.
– Что тебе, Джемаль-джан? – спросил дядя серьезным тоном.
– Отец спит. Мама спит. Айболек спит. Дядя Баба спит. Кульберды спит, – уныло сказала девочка. – Мне скучно.
– Так и тебе надо спать, рано. Темно же! – сказал Мухамед.
В этот момент Джемаль заметила, что на кровати кто-то спит, плотно натянув ватное одеяло на голову.
– Эй-вэй! – закричала она. – Дядя? Кто это у тебя? В каюту вселили?
– Друг, ну, друг один заночевал, не буди его, Джемаль-джан, пусть поспит, будь умницей…
И Мухамед схватил ее за плечи, чтобы прогнать из каюты, но противная девчонка ловко вывернулась, дернула одеяло.
– Ты встал, пусть и гость встает, э-э!..
Она тянула одеяло, а спящий цепко держался за него, не отпускал, прятался.
Джемаль пришла в восторг от такой забавной игры, прыгнула на койку, оседлала лежавшего. Тело у гостя было не твердое, не мускулистое, как у дяди Мухамеда, а мягкое, нежное.
Сперва Мухамед закрыл глаза, потом с безнадежным видом махнул рукою.
– Ничего не поделаешь, Аня… Видишь сама! – вздохнул он, но не сердито.
И одеяло откинулось; смущенная, покрасневшая до черноты Аня притянула к себе тоненькое, похолодевшее тельце Джемаль, обняла.
– Иди, иди, погрейся, тростиночка, дочка моя!
– Теперь она твоя тетя. Тетя Аня, – объяснил Мухамед каким-то чужим голосом.
Джемаль-джан была по-детски мудра и уже не удивлялась, что каждый день приносит ей все новые и новые откровения.
– Как тетя Айболек?
– Ну, немножко иначе. А впрочем, какая разница? – улыбнулся Мухамед, и опять девочка подметила, что дядин голос звучал мягче, ласковее, чем обычно.
– Две тети, теперь две тети! – захлопала в ладошки Джемаль, приникая к горячей, так и обжигающей жаром Ане.
– Две, две…
Аня лежала на спине с усталой улыбкой, глядеть при свете на мужа ей было еще трудно.
Диктор ашхабадского радио сказал, теперь уже по-русски: "Доброе утро!"
Глава двенадцатаяЧерез четыре дня после столь внезапной и таинственной женитьбы Мухамеда в семье Кульбердыевых появился горластый крепкий мальчик. Секретарь сельсовета в Карамет-ниязе выдал справку с приложением печати: «…Союн Каналберды Союнович Кульбердыев».
Канал берды! – надо ж додуматься.
Решили отметить оба торжества одновременно.
Хидыр пригнал из Яраджи трех упитанных овечек: двух из личного стада Союна, третью – от себя, свадебным подарком.
Ямы для котлов вырыл Мухамед, овец забили и освежевали Союн и Хидыр. Баба помчался в Карамет-нияз за бутылками с живительной влагой – привез ящик. Витя Орловский и Яхьяев собирали сучья. "Европейский" обед варила тетя Паша, плов – Союн.
Общее руководство тоем возложили на Непеса Сарыевича.
В суматохе Кульберды совсем отбился от рук и схватил по арифметике двойку.
Джемаль-джан пользовалась особым благорасположением тети Ани и дяди Мухамеда и не вылезала из их каюты, теперь уже двухместной.
Гостей собралось уйма, при взгляде на иных соседей по пиру Союн с трудом припоминал, где же они познакомились.
Первый тост провозгласил Союн: это его право отца, старшего брата.
Наполнив пиалу красным лимонадом – в назидание молодым он решил на этот раз придерживаться шариата, – он зычно сказал, путая туркменские и русские слова:
– Извините, что нет оркестра, в ауле я бы, конечно, позаботился… Но и без музыки веселье! Родился человек. Пусть он вырастет здоровым, сильным. Пусть станет трудолюбивым и честным. Остальное само придет. Младшему брату Мухамеду и старшему багермейстеру Ане желаю счастья. Давно хотел женить Мухамеда, еще в ауле…
– На калым денег не хватило! – крикнул шутливо Витя Орловский.
Пиала задрожала в руке Союна, он поставил ее на скатерть.
– Калым – это слезы, это горе девушки. Бог и правительство не одобряют калыма. Ты допустил большую ошибку, – с укоризной обратился он к Орловскому.
– Да шутка, шутка! – покраснел Витя и заорал: – Горько!
Союн не понял, натянуто улыбнулся:
– Конечно, ваша водка горькая, но мой красный напиток – сладкий.
Гости засмеялись, захлопали в ладоши, раздались крики "ура", певуче зазвенели бокалы.
Союн опустил пятерню в казан с душистым рассыпчатым пловом, похожим на ворох белой сирени, и поднес ко рту – там, где дело касалось плова, он не признавал ложки. Вкуснее! Вкуснее и удобнее.
Конечно, Союн желал, чтобы Мухамед почтительно просил бы у него – старшего, заменившего отца – благословения на брак. Калым что! Калым действительно пережитки… Союн великодушно согласился простить Ане и тот необдуманный поступок на ноябрьском вечере. Сирота!.. Не было у нее мудрых наставников и попечителей. И в конце концов, если Мухамед счел, что пляска с женатым мужчиной не запятнала ее чистоты, то Союну вмешиваться не приходится. Хотя… хотя, если Джемаль вздумает лет через десять – двенадцать пуститься в пляс, то отец возьмется за ремень. Так-то…
И опять запустил пятерню в казан.
Неожиданно за столом раздался хохот, посыпались приветственные восклицания: в дверях стоял ухмыляющийся Ашир с "лейкой" и портфелем.
– Привет уважаемой компании! Какая информация, боже! "Свадьба знатного механизатора…" "Ребенка нарекли Каналберды". Центральное радио, ашхабадские газеты.
И подсел к Хидыру.
После второго стакана водки у обоих развязались языки.
– Товарищ, я подпасок Союна, – сказал Хидыр. – Понимаете? Знали б вы, как он покинул Яраджи. Но дядя Союн не нарушил сыновней клятвы. Художественный образ. Правдивый и к тому же сложный. Мне его характер известен – учитель!
– Сложный образ… – пробормотал Ашир, стукнув дном пустого стакана о стол. – Интересно, что это значит? – И в упор посмотрел на сидевшего напротив Баба.
– Меня, что ли, спрашиваешь? – удивился тот.
– Никого не спрашиваю, – отрезал захмелевший Ашир. – Был положительный образ. Был отрицательный образ. Теперь появился сложный образ.
– Не знаю, чем вы занимаетесь, – сказал Хидыр. – Вы не из кооператива? Нет? Так слушайте: у нас в книгах одни люди – белые райские птички, другие – сизочерные вороны. Не удивлюсь, если прочту, что дядя Союн приехал на канал по комсомольской путевке. И потом, почему писатели, корреспонденты приезжают в колхоз или на пастбище лишь тогда, когда солнце поднимется на высоту копья?
Ашир откинулся на спинку стула. Значит, чабаны не читают постоянно республиканскую газету, иначе чем же объяснить, что его сосед не значком с произведениями Ашира Мурадова?
– Упор на положительный материал, – многозначительно заметил он и погрозил технику Баба пальцем.
Союн басовито храпел в каюте, а пир только разгорался, как костер. Орловский притащил в столовую радиолу. Начались танцы.
Цепляясь за перила, Хидыр поднялся на верхнюю палубу. Голова кружилась, береговые огни плясали, как глаза бегущих волков. Студеный воздух вливался в его грудь освежающим нектаром.
Неожиданно он услышал шепот в темном коридоре, позади. Оглянулся: парень и девушка забились в потайной уголок, то ли обнимались, то ли секретничали.
Непристойно было подслушивать, но и пройти незамеченным мимо парочки он не мог.
Заплетающимся языком Ашир мямлил выспренне:
Жди меня, и я приду,
Только очень жди!
И девушка засмеялась игриво:
– Болтун ты, болтун! И в кого такой уродился? Ну скажи, скажи, когда же придешь?
Айболек!
Весь хмель вылетел из головы Хидыра, и пальцы сжались в могучие кулаки, и гневно распрямилась грудь. И ей-то он поклонялся… Она была путеводной его звездою степными ночами.
– Товарищ корреспондент? На минуточку, – сказал Хидыр голосом, в котором слышался металл.
– Мне и здесь хорошо, – хихикнул Ашир, но все-таки вышел.
Заложив руки за спину, чтобы не поддаться соблазну ударить, чабан спросил:
– Теперь вы поняли, что такое сложный образ?
– Ты что ж, друг, напился? – дерзко остановил его Мурадов.
– И не очень-то я пьян.
– Иди в каюту, проспись. Чисто по-товарищески советую.
– Я тоже говорю по-товарищески! – Чабан сорвал душивший его галстук, смял, швырнул через борт. – Помните, волчья шкура висела на моих плечах? Так вот, наловчился снимать волчьи шкуры!
– Надо знать меру, друг. – со стариковской снисходительностью сказал Ашир. – Все же пили за столом одинаково.
А девушка в коридоре так и влипла в стенку, но не проронила ни слова.
– Помните, в прошлом году мы вместе ехали в поезде? – продолжал Хидыр. – И где-то под Бухарой вы сказали, что женаты, что убежали от жены…
– Вай! – воскликнула Айболек и упала.
Отнес ее на руках в каюту не Ашир – Хидыр.
После затянувшегося пиршества все спали долго, крепко, с чувством честно исполненного долга.
Айболек плакала, уткнувшись в подушку. Плакала беззвучно.
Никто не зашел в каюту, не спросил, что за беда стряслась.
Никто не помешал ей.
Никто ее не искал.
Еще вчера жизнь была преисполненной светлыми мечтаниями. Она с достоинством смотрела на людей, и те относились к ней уважительно. У нее была любимая работа, и Айболек была нужна людям. Теперь жизнь потеряла смысл. Хидыр ее не простит. Если заново не родиться, то нельзя ничего изменить, вернуть себе право на счастье.
Хидыр не был ее любимым. Он был одноклассником, односельчанином. Десять лет они учились вместе, дружили. Хидыр ушел в пески, Айболек уехала на канал.
Она аккуратно отвечала на его письма, но Хидыра она не любила.
Затем появился веселый Ашир Мурадов. И напечатал в республиканской газете фотоочерк о сельской библиотеке с портретом Айболек Кульбердыевой.
Когда Ашир исчез, то она скучала.
Но и его она не любила.
Она любила весь мир, закаты в песках, интересную книгу, песни девушек на плантации хлопчатника, новые кинокартины, братьев. Значит, и Хидыра любила как-то по-своему.
С Хидыром было надежно, привычно, но когда Ашир принес ей пылкую клятву, воскликнул: "Будь моей женой", то Айболек не сказала ни "да", ни "нет", а задохнулась от смеха:
– Вай, посмотрим, какой ты будешь муженек!..
Не Ашир ее обманул, она себя обманула. Надо было сказать либо "да", либо "нет".
"Выхода нет", – подсказало кровоточащее сердце.
"Не торопись", – шепнул какой-то внутренний голос.
Но она заторопилась, оделась, вышла из каюты.
Никто ее не задержал, вахтенный матрос кивнул и равнодушно отвернулся: своя.
Испуганным джейраном девушка пошла против ветра. В волнистых складках барханов лежали синие тени, как синий снег. Золотистая кайма на востоке указала, что там взойдет солнце.
Мир был безбрежен, но неутешной Айболек казалось, что он сжимался, давил ее клещами.
За рощей оджаров она вышла к широкой впадине, места были незнакомые, но и здесь стояли посеревшие от ночной сырости палатки, грузовики, на песке валялись бочки с горючим и водою.
Айболек круто повернула вправо…
Пески были прорезаны и старыми, расплывшимися, и свежими, глубокими следами автомашин, овечьими тропами; разноцветные шесты торчали на холмах: здесь проводили геодезическую съемку.
Через полчаса она наткнулась на стадо длинношеих экскаваторов и опять свернула, побежала в степь.
Всюду ее встречала жизнь, но Айболек убегала в пустыню.
Будничный день начался по-обычному.
Мухамед сдвинул бульдозером понтон, Союн копал на берегу яму для причального столба, тянул трос.
Витю Орловского послали в Карамет-нияз за запасными частями. Он подумал-подумал и решительно завернул в столовую, шепнул тете Паше:
– Не осталось ста граммов? на заправочку.
– А трудовая дисциплина? – рассердилась тетя Паша, с шумом сталкивая кастрюли на плите. – Выговор мне за вас получать?
Орловский знал, что повариха вспыльчива, по отходчива, и смотрел на все умоляющим взглядом невинного ребенка.
– Поклянись, что не добавишь в поселке, – сжалилась тетя Паша.
– Ах нет, вот уж нет, там же моя Надя, – рассыпался в заверениях Витя. – Моя рыжая стражница.
– Ты бы хоть мне ее показал.
– Женюсь, покажу.
И, дожевывая бутербродик с затвердевшей колбасой, Орловский вприпрыжку помчался к грузовику.
Айболек хватились к обеду, спросили Непеса Сарыевича, не посылал ли ее на почту, обошли весь земснаряд, берег – девушка исчезла.
– Уехала с Орловским в Карамет-нияз к портнихе, – предположил кто-то.
Встревоженный Союн заметил, что без его разрешения сестра никуда не отлучается.
Хидыр узнал о случившемся в гараже, где дожидался попутной машины. Чабан побледнел, потуже затянул поясом полушубок и, не сказав никому ни слова, пошел в пески. От земснаряда до Яраджи примерно пятнадцать километров, Хидыр решил, что до сумерек дойдет туда, возьмет коня.
У зарослей высокого саксаула, где на каждую крепкую ветку можно было повесить верблюдицу, лежала груда холодной золы. От всосавшейся в песок лужи мазута еще изрядно попахивало. Видимо, ночевали геологи. И здесь Хидыр заметил узкие следы девичьих сапожков.
– Я во всем виноват, я, – сказал он, почувствовав, как сердце покатилось, пропустило два-три удара, а затем забилось часто-часто.
Он зашагал по следу, а уже темнело, но все-таки Хидыр разглядел вмятину в песке, – значит, Айболек пошатнулась, упала.
Ему хотелось бежать, но он шел шагами широкими, твердыми, дабы сохранить силы на всю ночь поисков.
И когда упала тьма, он нашел ее – раненым джейраном Айболек лежала на тропе.
Она взглянула на Хидыра, и нельзя было догадаться, то ли она сейчас заплачет, то ли засмеется.
– Убирайся! – сказала Айболек с ненавистью. – Ты мне не нужен.
– Ты мне нужна! Вставай, пойдем. Я так виноват перед тобой, – сказал он нежно и твердо.
С ветвей саксаула Хидыр собрал иней, смял в комочек и приложил к воспаленным губам девушки. Душа парня разрывалась от жалости и раскаяния. А ему нелегко было позвать Айболек за собою, навсегда, на всю жизнь, на счастье и на горе – ведь он не слышал от нее ни обещания, ни согласия.
Внезапно девушка закрыла лицо руками и заголосила громко, на всю степь, и он понял, что Айболек очнулась.
Лучи автомобильных фар рассекли темноту, машина мчалась на север, к Лебабу, и Хидыр побежал наперерез.
Теперь он летел с такой быстротой, что догнал бы волка.
Заскрипели тормоза, трехтонка остановилась перед его грудью, ослепив на миг фарами.
– Чего тебе? – закричал шофер.
На борту были написаны три буквы: ККК – Каракумский канал.
– Человеку худо, – сказал Хидыр. – Довези, пожалуйста, помоги.
– Машина государственная, горючее государственное, рейс срочный. – Шофер звучно прищелкнул языком.
– Получи пятьдесят рублей.
– Пятьдесят – не деньги! – Шофер засмеялся.
– Получи сто, двести! – с отчаянием выкрикнул Хидыр, вспрыгнув на подножку.
– Вот это другой разговор! Где твой болящий?
Хидыр вгляделся в шофера: это был Джават Мерван.
