Текст книги "Люди песков (сборник)"

Автор книги: Бердыназар Худайназаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Глава девятая

– Довлиханов совершенно не пользуется авторитетом, – начал Шаклычев свое сообщение на бюро. – Принцип волевого руководства, который он исповедует, привел к тому, что люди не хотят с ним работать, отказываются ему подчиняться. Даже члены правления не поддерживают председателя, если, конечно, не считать таких, как тамошний завфермой. Вот товарищ Санджаров знает: Довлиханова из райкома пришлось убрать по той же причине, а здесь, на низовой работе, он вовсе зарвался.

– Так. – Секретарь райкома Рахманкулов взглянул на Санджарова, но обратился к Шаклычеву: – Какие же у тебя предложения?

– Снять. Немедленно освободить от должности.

– Допустим. А дальше? Кого, по-твоему, можно рекомендовать на его место?

– Я думал. Всю дорогу об этом размышлял. Есть там один человек. Годков бы ему поменьше да грамоты хоть четыре класса… лучше Анкара-ага не придумать бы председателя!

Санджаров изумленно взглянул на Шаклычева и усмехнулся.

– Ты что, Санджар? – спросил Рахманкулов.

– Я считаю такой подход неправильным. Пусть бы Анкар-ага хоть академию кончил, нельзя его назначать председателем. Вы подумали, что получается: зять Санджарова – бригадир, сват – председатель. Подобрали, скажут, компанию.

– Ну, знаешь, это разговор не принципиальный, – резко возразил Шаклычев. – На каждый чих не наздравствуешься! Нам в «Бирлешике» нужен толковый руководитель, умеющий ладить с людьми, а кем он кому доводится – дело десятое.

– По-моему, Шаклычев прав, – заметил Рахманкулов и добавил: – Теоретически. А вообще Анкар-ага не подходит, это ясно. Какие еще есть предложения?

– Я же не договорил, товарищ Рахманкулов.

– Тогда продолжай.

– Я предлагаю рекомендовать председателем колхоза «Бнрлешик» бригадира Пашу Анкарова. Помолчи, товарищ Санджаров, не перебивай. Кандидатура превосходная: по образованию – учитель, фронтовик, ему уже за тридцать. Ну, а если он при всем том Санджарову зятем доводится – тут уж ничего не поделаешь, придется пережить!..

Рахманкулов засмеялся.

– Как, Санджар, переживешь?

Санджаров досадливо махнул рукой и отвернулся.

За углом, недалеко от райкома, Санджаров увидел арбу, плотно окруженную женщинами, и с удивлением отметил, что среди собравшихся нет ни одной туркменки. Это его заинтересовало, он подошел ближе.

На арбе лежала разрубленная на куски кабанья туша, с которой ловко управлялся однорукий Сергей, известный всему району специалист по примусам и керогазам. Анна Самойловна не раз приводила его чинить эти без конца ломающиеся агрегаты, и Санджаров диву давался, как ловко орудует Сергей своей единственной рукой.

С кабаньей тушен он управлялся не хуже, чем с керогазами. Надсекал ножом мясо, взмахивал топором и бросал отрубленный кусок на весы.

Сергей не заметил Санджарова, увлеченный торговлей, и, только когда тот поздоровался, широко, во весь рот улыбнулся и весело ответил на приветствие.

– Где ж ты такого красавца подстрелил? – спросил Санджаров, кивнув на огромную кабанью голову.

Сергей засмеялся:

– Я, товарищ Санджаров, отстрелялся. Одной рукой не больно получается. Охотник один попросил продать, брезгует сам. А вы как, станете есть кабана?

– Не знаю. – Санджаров усмехнулся. – Не пробовал. С голодухи что хочешь съешь! Неужели наши охотники за кабанов принялись? Интересно…

Расторговавшись, Сергей пересчитал деньги, отложил, как было договорено, двести рублей и погнал быков в МТС – там ждал его Нунна-пальван.

Тушу Нунна-пальвап отдал Сергею еще с вечера, сразу как получил горючее. Он просил поставить арбу где-нибудь в сторонке, на окраине, но Сергей заявил, что в центре торговля пойдет бойчее, и встал чуть не у самого райкома.

Когда он отдал Нунне-пальвану четыре стопки замусоленных, мятых кредиток, тот не стал их раскладывать по карманам, сунул в мешочек, а мешочек положил под сиденье.

Вечером, сдав на склад горючее, Нунна-пальван неторопливо подъехал к своей кибитке.

– Ну как? – спросила жена. Он молча показал мешочек. – Ох, сколько! – Старуха покачала головой. – И куда ты их девать будешь, ведь поганые!

– Ничего, разберемся… Ты давай-ка воды нагрей: мне помыться надо. А чекмень стряхни да повесь во дворе, пусть проветрится, завтра щеткой почистишь. В дом пока не пойду, в сарае приготовь помыться. Только смотри воду не в кумгане грей, а в ведре, из которого бычка поишь!

После ужина Нунна-пальван велел жене подать торбочку с документами и, достав из мешочка деньги, стал их раскладывать стопками.

– Так. Тыща пятьсот – фонд обороны. Пятьсот за приусадебный участок. На заем сорок третьего года – одна тысяча семьсот рублей.

– Так ведь уплатили же, – напомнила старуха.

– Уплатили, да не мы, колхоз за нас уплатил, из трудодней удерживать будут. А мы раз Сазаку квитанцию – и конец! Ну, вроде все. Завтра же сходи в сельсовет, со всеми долгами расплатись. Теперь заживем – никакой налог не страшен!

– Да как же их в руки-то брать, – старуха поморщилась, – ведь поганые?

– Ничего! Руки потом с мылом вымоешь, у тебя там душистого кусок припрятан. Ну, а изнутри винцо хорошо промывает! – Нунна-пальван достал из кармана поллитра «ашхабадского», налил себе в пиалу, выпил и с удовольствием закусил овечьим сыром.

Глава десятая

В этот день Кейкер пришла из школы сама не своя. Она повесила на стену сумку, но не села, как обычно, возле матери, а осталась стоять у двери, задумчиво глядя вдаль.

Тетя Дурсун смотрела на нее и не могла оторвать взора, словно впервые увидела свою Кейкер. Каштановые до колен косы отливают бронзой, бордовое шелковое платье облегает тонкий и сильный стан, тюбетейка украшена монетками. Вот так и растут дети: не заметила, как дочь заневестилась. Не зря, значит, сваты начали приезжать: самим-то все кажется – ребенок, а со стороны виднее… И удалась дочка, ничего не скажешь, не из родии, а в родню: стать Юрдамана, красота Нокера, скромность Пашиджана. Надо бы лучше, да нельзя, уберечь бы только от дурного глаза!

Последние слова тетя Дурсун нечаянно произнесла вслух.

– Ты все что-то шепчешь, мама! – Кейкер с улыбкой подошла к матери и села возле нее.

– Прошу бога, чтоб не сглазили мою Кейкер. Взрослая стала совсем…

Кейкер опустила глаза, смутилась. Взрослая! Еще какая взрослая – мать и представить себе не может, – сам учитель Ахат Аннамамедов написал ей любовное письмо! Настоящее любовное письмо, разукрашенное розочками.

Ей давно казалось, что учитель Ахат смотрит на нее не так, как на других. Правда, во время урока она тоже не отрывает от него глаз, по ведь он учитель, на него положено смотреть. Все смотрят, не только девушки, мальчишки глаз не могут оторвать от учителя Ахата: высокий, стройный, лоб широкий, соколиный взгляд. И совсем не заметно, что левая рука у него не гнется. Только когда в волейбол играет…

Неделю назад писали сочинение, учитель остановился позади ее парты. Чувствуя спиной его взгляд, Кейкер тряхнула головой, перебросила через плечо косу, зачем-то поправила воротник – писать она не могла. Ей казалось, она ощущает на щеке горячее дыхание Ахата. Наконец не выдержала и обернулась. Учитель ласково улыбнулся ей, сверкнув горячими карими глазами. Он доволен ее сочинением? Нет, не то, совсем не то означала его улыбка.

А сегодня после уроков отдал ей письмо: «…Я рад, что судьба привела меня в вашу школу и я встретился с тобой, Кейкер. Я люблю тебя. Когда ты уходишь домой, я иду в класс, сажусь за твою парту и думаю о тебе. Я ничего не прошу – я согласен на все. Хочу одного – быть достойным твоего доверия».

Никогда не писали ей таких писем. Должно быть, ее еще никто и не любил. Правда, Илли смотрел на нее нежно и один раз у колодца даже попросил напиться, а отпил совсем мало. И когда она обернулась, уже возле своей кибитки, Илли все стоял и смотрел на нее. О любви ничего не говорил; может, и сказал бы, но с первых дней войны его взяли в армию, а потом пришла похоронная, и Кейкер долго плакала, спрятавшись за кибиткой. Она любила Илли, казалось ей тогда, и решила хранить ему верность… Кейкер грустила, даже написала сочинение, в котором под видом Аннагюль, у которой погиб любимый и которая навсегда отказалась от личного счастья, изобразила себя.

Что же сейчас отвечать Ахату, если он спросит ее? Сказать, как Аннагюль, что, кроме Илли, никогда никого не сможет полюбить? Это неправда…

Так они и сидели молча, мать и дочь. Кейкер думала о том, как ей теперь относиться к учителю Ахату, а Дурсун грустила о своем. Выросла ее любимица, и хочешь не хочешь, придется скоро отдать ее чужим людям. Растет дочка, и знаешь, что рано или поздно придет за ней свадебный караван и опустеет твоя кибитка, и все-таки, когда это случается, кажется, что еще слишком рано. Да ведь и Анкар не торопится сбыть дочку с рук – такой свахе отказал! Может, он до двадцати лет хочет дочь при себе держать, как городские делают? Поди узнай его мысли!.. А в городе, говорят, некоторые и в двадцать пять выходят, если учатся. И правда, куда спешить, раз девушка скромная и держит себя достойно?

Снова с мельчайшими подробностями вспомнила Дурсун, как приезжали сватать Кейкер.

Дело было к вечеру. У кибитки остановилась арба, запряженная парой сытых, породистых лошадей. С нее слезла нарядная, полная женщина лет сорока. Она направилась прямо к Анкару-ага, стоявшему возле топчана, и уважительно поздоровалась с ним. Кейик, недавно пришедшая с поля, сразу смекнула, что это не простая гостья. Поставила на огонь все кумганы, а когда свекровь вышла из кибитки, сказала ей:

– Мне надо в контору, мама. Воду для чая я поставила, а заварите сами. – И добавила, усмехнувшись: – Как бы не пришлось нашей Кейкер каждый день этой толстухе чай заваривать. Важная какая: не иначе, жена председателя!

Дурсун только вздохнула в ответ: чем она тут поможет – судьба дочери в отцовских руках.

Кейик угадала – гостья и впрямь оказалась женой председателя; их колхоз тоже переселился из Ербента.

За чаем шел нейтральный разговор, приезжая не торопилась сообщить о цели своего появления, и Дурсун даже засомневалась было… Но когда женщина начала громко восторгаться их прекрасной семьей – причем она, оказывается, еще в Ербенте восхищалась доброй славой, какую завоевали у односельчан Анкар-ага и Дурсун-эдже, – стало ясно: это сваха. Ее мужа, продолжала она, тоже все очень уважают, Санджаров пьет у них иногда чай, а вчера приезжал Рахманкулов – после собрания даже ужинать у них остался. И чувствовал себя как дома: шутил, смеялся.

– Шутить всегда неплохо, – заметил Анкар-ага. – Особенно после работы.

– И не говорите, Анкар-бай, – зачастила гостья, по-своему истолковав его слова. – Здесь ведь так всем трудно! Молодые женщины и красавицы девушки ворочают прямо как лошади! За плечами кетмень, на ногах чарыки [9]9
  Чарыки – грубая обувь из сыромятной кожи.


[Закрыть]– смотреть жалко! Ну, у нас, конечно, иные порядки: такая девушка, как Кейкер-джан, и в поле не выходила бы. У меня-то, правда, дочери нет, только сын. Восемнадцать лет недавно сровнялось. Учится в техникуме, дай бог ему здоровья… Он у нас головастый, с семи лет учиться пошел. И разговаривает-то все по-ученому. А уж тихий! Словно девушка…

– Вон ведь какой!.. – неопределенно заметила Дурсун и украдкой взглянула на мужа. Анкар-ага сделал ей жест, который мог значить только одно: «помалкивай».

За ужином, видимо решив, что почва подготовлена, гостья перешла к главному:

– Ну так вот, Анкар-ага, как говорится, пришел за айраном, не прячь посуду. Я ведь к вам по делу. – И она окинула хозяев вопрошающим взглядом.

Некоторое время Анкар-ага молчал. Потом поднял голову:

– Что ж… По любому делу рады с вами говорить. Если только не касаться сватовства.

– Ох, Анкар-ага, вы меня сразу и смущаете?

– Зачем смущать. Я так – для точности. А поговорить всегда недурно. Ночь велика, посидите вот с матерью, потолкуйте. – Он накинул халат, взял в руки шапку и, громко кашлянув, вышел из кибитки.

– Это как же понимать, Дурсун-эдже? Испытать он, видно, меня хочет? – Гостья недоумевающе пожала плечами. – Может, шутит ваш хозяин?

– Нет, – ответила Дурсун, смущенная резкостью мужа, – сказал-то он не шутя…

– Выходит, вы меня гоните? – Гостья не могла поверить в отказ. – Любая девушка сочла бы за честь… Я вас считаю равными себе, потому и приехала… Скажите, в чем дело? Если ваша дочь еще молода, мы можем подождать. Или вы уже с кем-нибудь договорились? Нельзя же так!

Ее раздраженный тон не понравился Дурсун, но, чтя законы гостеприимства, она и дальше старалась говорить со свахой как можно уважительнее.

– Мы очень вам благодарны, да сохранит вас бог, но уж такой у нас в семье порядок: сами за детей не решаем. И сыновей отец женил по их выбору, а единственную дочь и подавно обижать не станет.

Когда Кейкер поздно вечером пришла из конторы, арбы уже не было – важная гостья отбыла разгневанная, не пожелав ночевать в доме, где ей оказали такой холодный прием.

Дочери Анкар-ага ничего рассказывать не велел.

Глава одиннадцатая

В понедельник Паша принял от Довлиханова дела, а во вторник к новому председателю с самого утра начали приходить гости. Явился Поллык-ага, по, увидев двух колхозниц, промямлил, что заглянет попозже. Женщины прежде всего осведомились, как чувствует себя Бибигюль. Впрочем, здоровье Бибигюль оказалось только поводом – не прошло и двух минут, как гостьи завели речь о зерне.

– Да ведь я еще склады не проверил! – сказал Паша. – Подождали бы немного – скоро новое зерно будет. Вы из какой бригады?

– Из зерноводческой. У нас Нунна-пальван бригадир.

– Уборку начали?

– Третий день косим.

– Та-ак. Я буду сегодня в бригаде, обсудим там все с бригадиром. Прежде всего, конечно, придется с государством рассчитаться, потом уж на свой склад возить. Чем быстрее уберем, тем меньше потерь, трудодень весомей. А упустим время, половина зерна птицам пойдет. И раздавать нечего будет. По скольку сейчас косите?

– Кто как… И по семь и по восемь соток. Некоторые по девять успевают.

– Неплохо, конечно. Работа-то непривычная…

– А ты, Паша, не сомневайся, – убежденно сказала одна из женщин. – Через два дня луна покажется, ночи наши будут – еще как управимся!

– И правда. Если всем селом подняться – за одну ночь скосить можно.

– А чего ж не подняться? Мяса только в кашу положи побольше.

– Что каша! Для такого дела и плов сообразим!

Как только женщины ушли, дверь открыл Поллык-ага.

– Ну, какие новости, заведующий? – спросил Паша, когда Поллык-ага скромно присел на кошму. – Нужда какая-нибудь?

– Нет, Паша-джан, мне ничего не нужно, я человек бескорыстный. С назначением пришел поздравить.

– Если так, спасибо. Хорошо, когда человек бес корыстный.

И, не обращая больше внимания на гостя, Паша стал натягивать сапоги.

– Уходишь? – спросила Бибигюль.

– Ухожу.

– Ладно, Паша-джан, тогда я пойду, – сказал Поллык-ага, сообразив, что на лучший прием рассчитывать нечего. – Желаю тебе удачи.

– Будь здоров!

– Видала? – спросил Паша, сапожной щеткой указывая жене на дверь, в которую вышел заведующий фермой. – Сколько доброты в человеке! Поздравить решил.

– Ничего удивительного. – Бибигюль усмехнулась. – Теперь он тебя часто будет навещать.

– А уж ласковый – «Паша-джан, Паша-джан». От жены и то такого не услышишь. Разве что в письмах на фронт…

Застенчивая улыбка скользнула по губам Бибигюль. Муж подошел и обнял ее за плечи. Она мягко отстранилась.

– Ладно! Не буду сейчас. – Он заглянул в ее счастливые глаза. – Сразу обоих поцелую: и тебя и сына.

В первых числах июля Паша вызвал меня к себе.

– Вот что, Еллы. Хочу назначить тебя бригадиром. Учеба кончилась, считай, три месяца ты свободен. – И так как я сразу отрицательно замотал головой, председатель настойчиво продолжал: – Солтанджамал выбыла из строя, Нунну-пальвана тоже скоро придется оторвать от дела, со мной поедет – в августе стройматериалы отправимся добывать. Придется тебе в начальниках ходить. Ничего не поделаешь, грамотных людей мало.

– Но я же не справлюсь.

– Ты еще не пробовал. Попробуй, покажи, на что способен. Левушкин тебе пособит.

Возражать Паше бессмысленно; я неопределенно качнул головой.

На следующее утро мы с Левушкиным отправились на хлопковые карты.

Ночи здесь не жаркие, кругом много воды, и воздух утром легкий, прохладный. У меня светло на душе, зато Левушкин явно не в духе. Оглядел междурядья, со злостью отшвырнул ногой охапку привядших сорняков.

– Вот проклятые! Третьего дня под гребенку все пропололи, ни одного росточка не было, а сейчас, гляди, снова лезут!

И правда. Земля здесь благодатная, все так из нее и прет, за одну ночь хлопок на ладонь поднимается. А сорняки еще проворней.

– Да, повозимся мы теперь с полынком, с колючкой! – мрачно сказал Левушкин. – Вот, казалось бы, благодать – целина, удобрять не надо. Зато сорняки душат.

– А может, есть средство их душить? – спросил я.

– Может, и есть, не знаю. – Левушкин махнул рукой. – Думаешь, я что-нибудь соображаю в хлопководстве? Я землемер. Разметить, спланировать карту – мое дело, а в сорняках ни черта не смыслю!

– Зачем же вас сюда послали? – спросил я, чрезвычайно удивленный его признанием.

– Тоже не знаю! – Левушкин с ожесточением сплюнул. – Я, во всяком случае, не просился. Думаешь, меня одного послали уполномоченным? Как бы не так! И судья – уполномоченный по хлопчатнику. И следователь, и завпарткабинетом. Все горожане, в сельском хозяйстве ни бум-бум, а бюро решило – все! Вот и ходишь, как дурак, за председателем, по совещаниям разъезжаешь. Толку никакого, больше мешаешь, чем помогаешь, а свое дело стоит!

Перед обеденным перерывом Левушкин отправился к поливальщикам, а я снял с тутовника свою сажень и начал замерять выработку.

Как же я буду управляться? Сейчас хоть Паша здесь, а дальше? С кем посоветуюсь? На Левушкина надежды нет. Будь мы в Ербенте, по животноводческой части Анкар-ага на любой вопрос бы ответил, а тут он сам как двухдневный теленок. Ну вот почему, например, выработка разная? Учетчиком был – замерил, и все. А теперь думай. Поглядеть – все работают на совесть, ни одна не отойдет, не бросит кетменя, а станешь замерять – у всех показатели разные. Вот рядом две колхозницы, молодая и постарше: у одной восемь соток, у другой пять.

– Тетенька, – сказал я, подходя к пожилой, – если так дело пойдет, вы за день только-только норму дадите. Пять соток у вас.

– А у нее сколько? – спросила женщина, кивнув на соседку.

– Восемь.

Женщина распрямила спину и, опершись на кетмень, внимательно оглядела ряды, обработанные соседкой. Потом молча посмотрела на меня. Вижу, она мной недовольна.

– Думаете, я неправильно замерил? – спрашиваю.

– Уж это ты сам смотри! – Она одернула на поясе платок и, взмахнув кетменем, срубила ветвистый кустик. Потом отложила кетмень, нагнулась и, с корнем вырвав сорняк, отбросила его в междурядье. Снова взглянула на меня. Я стал наблюдать за ее соседкой и сразу сообразил, что хотела сказать мне своим взглядом пожилая колхозница.

– Сделали вы много, – говорю, подходя к молодой женщине, – но принять такую работу я не смогу.

– Почему? – Она встревоженно взглянула на меня.

– Вы все корни пооставляли – они завтра же прорастут. Посмотрите-ка, как получается у вашей соседки!

– Некогда мне по сторонам смотреть! – Она сердито отвернулась и вытерла лоб концом головного платка.

– Но ведь на своем участке вы так, без разбора, гнать не станете, – продолжал я, стараясь говорить как можно строже. – Придется переделывать.

– Не буду. Хоть убейте, не буду! – выкрикнула женщина и заплакала.

– Тогда можете сидеть дома, – сказал я и, боясь, что не выдержу слез и сдамся, быстро зашагал прочь.

Так я и знал: не станут они меня слушаться. Да и то сказать, какой из меня бригадир? Так, мальчишка, письмоносец… А может, просто молодуха попалась такая строптивая? Надо бы спросить у Солтанджамал – она своих людей знает.

Я дошел до кибитки Солтанджамал, взялся уже за ручку двери и замер: в кибитке кричал ребенок. В следующую минуту я сообразил, что в общем-то тут нет ничего удивительного – должен же когда-нибудь ребенок родиться, – но это соображение не прибавило мне решительности.

Входить или не входить? Я ведь даже не знаю, как положено обращаться в таких случаях. Может, все-таки войти? Я осмелился, громко кашлянул и открыл дверь.

Солтанджамал полулежала на кошме, облокотившись на левую руку. Возле нее сидели тетя Огулдони и какая-то старуха. Старуха держала спеленатого ребенка. Увидев меня, Солтанджамал широко улыбнулась, потом, спохватившись, закрыла лицо руками. Но я успел увидеть – никогда еще Солтанджамал не была такой красивой.

– Входи, Еллы, чего ж ты! – громко окликнула меня тетя Огулдони.

– Поздравляю вас! – сказал я, не решаясь подойти ближе. – Кто родился: мальчик или девочка?

– Девочка…

– Желаю ей долгой жизни!

– Так не говорят, сынок, – прошепелявила старуха. – Когда рождается девочка, родителей не поздравляют. Таков обычай.

– А как надо сказать?

– Просто сказал бы: «С прибылью вас».

Я чувствовал, как нестерпимо Солтанджамал слышать эти слова. Мне стало душно.

– Несправедливый обычай! Я желаю дочке Солтанджамал долгой жизни! И счастья! А девочки нисколько не хуже мальчиков. Вон наши женщины как работают!

Последнюю фразу я почти прокричал, смутился и, забыв, что приходил к Солтанджамал жаловаться на одну из колхозниц, выскочил на улицу.