Текст книги "Люди песков (сборник)"

Автор книги: Бердыназар Худайназаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

Тетушка Гумры уселась на тахту, пододвинула мне пиалу, начала пить чай.

Чай у туркмен – это беседа, душевный разговор, в котором никак нельзя торопиться. Чайник может остыть, но беседа… Чем дольше она, тем горячее.

Хорошо в доме Посалака, приятная у него семья. Но я впервые задумался, а чья это заслуга? Мне захотелось спуститься к ним, отвести душу.

Я застал Посалака и Гумры на топчане в виноградной беседке, устроенной прямо у их лоджии. Они сидели на красивой кошме, лицом друг к другу. Посалак был в пижаме, волосы мокрые, наверное только что из душа. А на тетушке Гумры синий рабочий халат, который бывает на ней ранним утром и поздним вечером, когда она подметает тротуары.

– Здравствуй, сосед, заходи, пожалуйста, – весело приветствовал меня Посалак. – А тебе, милая мать моих дочерей, – он покосился на жену, – неплохо бы переодеться. Всегда в халате… Видишь, к нам гость пришел. Доставь мне удовольствие. Ты мне нравишься в ситцевом домашнем платье, с платком в горошек на голове, в том самом, помнишь, что я подарил тебе на Восьмое марта?"

Посалак говорил эти слова с веселой и открытой ласковостью. Я слушал и с завистью думал, что никогда не смогу так обратиться к жене.

– А я горжусь своим рабочим халатом. – Гумры выпрямилась, сверкнула молодыми глазами и неожиданно взяла в руки метлу. – Ну как, идет мне эта метла, сосед, скажи-ка?

– Не хватает только фотографа! – заметил я.

Посалак довольно улыбнулся.

– Не скажешь, что обыкновенный дворник, прямо-таки вождь индейцев!

– Кому доверена такая большая метла, тот и в самом деле необыкновенный человек! – с улыбкой произнесла Гумры и добавила; – Я думаю, великое открытие сделал тот, кто изобрел метлу и веник. Доверили бы мне, я этой метлой подмела бы и в душах некоторых людишек! Представляю, что бы я из них повыгребла! Уж я бы навела порядок!

– Верю, душа моя, верю, – засмеялся Посалак. – Но ты пока оставь свою метлу и давай пить чай, а то остынет.

Посалак работает в сберкассе. И ездит туда на велосипеде. Соседи посмеиваются над Посалаком. Решил пошутить и я.

– В четвертой четверти двадцатого столетия велосипед смешон, дорогой сосед, – уверенно заявил я, – он делает тебя старомодным.

Посалак не умеет коротко ответить даже на пустяковый вопрос. Вот и сейчас он ласково, словно ребенку, улыбнулся мне и медленно заговорил:

– Разумеется, пусть тебе даже в голову не прилет такая мысль, что Посалак любит велосипед больше, чем, скажем, легковую машину или самолет. Конечно, не думаешь ты и о том, что у работников сберегательных касс лотерейные билеты выигрывают легковые машины. И наконец, – торжественно продолжал Посалак, – я хочу сказать следующее: не будешь же ты утверждать, что если я люблю легковую машину, то мне под силу ее купить. Верно? Поэтому я езжу именно на велосипеде. Теперь рассмотрим вопрос с другой стороны. В жизни существуют вещи первой необходимости: чай, сахар, хлеб, мясо, книги, газеты и тому подобное. А личную машину я не считаю предметом первой необходимости.

– Почему же тогда другие стараются поскорее приобрести машину? – перебила его тетушка Гумры.

– Кто это другие? Муса, что ли?

– Ну, допустим, он…

В лоджии второго этажа послышалось недовольное покашливание Огулнияз.

Посалак, не обращая на него никакого внимания, сказал:

– Ты, милая мать наших детей, хоть и заслуживаешь уважения, не всегда бываешь права – иной раз тебе мешает узость взглядов. Во-первых, не отождествляй Мусу со всем народом. Человека, который не считается с мнением общества, нельзя считать его представителем. Муса – не человек общества, он человек только своего дома. Он раб мебели и ковров, сервизов и серебра, собранных в его доме. Он им служит, только им.

– Пусть лопнут глаза завистников! – не выдержала Огулнияз.

– Пусть будет то, чего вы так желаете! – весело воскликнул Посалак, поглядев наверх, и как ни в чем не бывало, продолжал: – Теперь попробуем рассмотреть это с государственной точки зрения. Нет ничего удивительного в том, что государство продает машины населению. Машины обязательно должны быть реализованы и превращены в деньги, верно ведь? Иначе зачем бы они выпускались? Деньги, в свою очередь, должны быть тут же пущены в оборот – государству невыгодно, когда они лежат мертвым грузом. Верно? Мне придется снова привести вам в пример Мусу…

– Не можете обменять свою рухлядь, – перебила его Огулнияз, – свой велосипед на машину и потому обвиняете Мусу? О аллах, аллах, бывают же такие завистливые люди!

– Всякие люди бывают! – согласился Посалак, а сам почему-то уставился на меня. – Вот ты сколько лет здесь живешь… К тому же ты учитель, как я понимаю, а скажи, хоть раз ты переступил порог Мусы, у которого две дочери, твои бывшие ученицы, и сын, твой сегодняшний ученик? Нет, не переступил! И я не был у него. А ведь я ему родной брат. Мы с ним сыновья одной матери и одного отца. Но у нас с ним совершенно разные боги. Его бог – алчность, корысть, накопление, мой бог – моя чистая совесть.

– Бескорыстный человек, может быть, собирается отказаться от зарплаты? – тут же долетела до нас язвительная насмешка.

На этот раз Гумры опередила мужа:

– Вай-ей, Посалак с удовольствием отказался бы от своей зарплаты, но, поскольку фамилия у нас с вами одна и та же, он боится, что твой муж получит его зарплату. А так, что такое зарплата? Подумаешь! Нам и одной премии было бы достаточно, чтобы прокормить семью, – рассмеялась Гумры.

– Надо же, – раздался сверху голос, – им вдобавок к зарплате еще и премии выдают! Кто поверит, что ворочает громадными суммами, буквально сидит на деньгах и возвращается домой с пустыми карманами. Велосипед-то для отвода глаз! Известно! Всем давно известно!

То, что невестки меж собой не ладят, я знал, но вот как осмеливается Огулнияз спорить с Посалаком, непонятно. Во-первых, Посалак – мужчина, во-вторых, он – старший брат мужа. Я еще не встречал женщин, позволяющих себе все, что попало, говорить старшим мужчинам в семье мужа, да еще при посторонних. Посалак же, по-видимому, к подобным разговорам привык, по крайней мере он ничуть не удивился воплям и насмешкам Огулнияз. А та продолжала брюзжать:

– Завистники. Чужое добро покою не дает!

– Не болтай, как радио, над головой. Не кричи. Полезай-ка поскорее в свою конуру! – крикнула сердито тетя Гумры.

Огулнияз, конечно, ни секунды не помедлила с ответом:

– Я-то не выхожу из своей конуры, это вы детскую площадку превратили в свой сад – меллек. Воду-то отпускают на всех поровну, а вы льете ее только на свой огород, чтоб он у вас сгорел. Вот если бы под нами жили вы, сосед, – голос ее дрогнул, в нем послышались ласковые нотки, – такие обходительные люди, разве позволили бы себе такое самоуправство, и я была бы спокойна и счастлива…

– Что, позабыла уже, как приехала сюда из аула? – обиженно закричала тетушка Гумры. – Тогда для тебя лучше Посалака человека на свете не было, а все потому, что нужно было твоего мужа устраивать на работу. Неужели ты думаешь, тот, кто устроил, не сможет добиться его освобождения от доходной должности? Или ты думаешь, что у человека с велосипедом не хватит сил поставить на место человека с машиной?

– Ай, только от моего имени не говори, – тихо попросил Посалак жену.

Между тем Нурча расстелила на кошме большую скатерть-клеенку. Следом появились красивые пиалки и такой же синий веселый чайник.

– Что к чаю? – ласково спросила у матери Нурча. – Мед, сахар или конфеты?

– К каждому человеку нужен индивидуальный подход, – пошутил Посалак. – Мне, например, доченька, принеси, пожалуйста, меду.

– И мне, – улыбнулся я, впервые за много дней успокаиваясь в доброжелательной атмосфере этой семьи.

– А маме, радость моя, сама знаешь, – конфетки! – ответила Гумры.

– Долгоиграющие? – Нурча, не дожидаясь ответа, поспешила в квартиру. Через минуту все оказалось на скатерти. Нурча присела рядом с матерью – ей тоже налили чаю.

Все здесь было приятно: веселый рассказ Посалака о том, как в войну он решил сбежать на фронт и что из этого получилось, ласковый взгляд Гумры, обращенный на Посалака, заразительный смех Нурчи, точно она еще не заневестилась и оставалась маленькой девочкой, когда смеяться в обществе не возбраняется, чистота в беседке, вечерняя прохлада…

Не торопясь пил я настоявшийся, крепкий зеленый чай – он снимал усталость, бодрил. Впервые после разрыва с женой я легко вздохнул. Чувствовалось, что здесь все откровенны друг с другом, знают мысли, переживания каждого и любят общие застолья. Вот бы и мне такую семью.

Я разглядывал Нурчу. С юности я мечтал, что сначала у меня будет сын, а потом обязательно родится дочка, такая, как Нурча. Она подрастет, и я смогу, когда только захочу, любоваться ею, вот как Посалак любуется своей Нурчой. Она будет стирать мои носовые платки, а потом гладить их, будет по моему заказу готовить легкий ужин – одним словом, станет ухаживать за мной, как ухаживает за Посалаком и Гумры их Нурча, а мне останется любоваться, восхищаться ею…

Нурча зарделась, так пристально я смотрел на нее. В самом деле, вылитая Энеш, такая же красавица.

Кажется, прошлой зимой у нас испортился телефон, и я, как обычно, отправился к Посалаку. Дверь открыла нарядная, чуть располневшая Энеш. Она радостно поздоровалась, заулыбалась и провела меня в комнату, где стоял телефон. Тут я увидел Бике. Сначала я ее не узнал, так сильно она изменилась. Длинноногая, высокая, узкая в талии, с громадными глазами, она показалась мне совсем взрослой.

Я набрал помер, по он был занят.

– Как ты выросла, Бике, еле узнал тебя, – признался я. – Давно не видел, подумал, уж не продали ли тебя? – нескладно пошутил я.

– Вай, товарищ учитель, – насмешливо взглянула на меня Бпке. – Неужели ваша ученица такая слабохарактерная, что позволит продать себя?

– Откуда мне знать, – подхватил я разговор, – ведь бывают вот такие же, как ты, смелые, искры глазами мечут, а смотришь, и они попадают в ловушку. Не только за девушку, за себя становится обидно. Ведь учим мы их не только таблице умножения. И не только стихи наизусть читать. Верно?

Бике лишь взглянула на меня искоса. Может быть, приняла мои слова на свой счет?

Интересно, как сейчас живет Бике? За дочерей Посалака и Гумры я спокоен – в этой семье на удивление все хорошо и приятно. А как живется Бике с Гогерчин, дочерям Мусы и Огулнияз? Что их ждет?

Не хотелось, как всегда, уходить от Посалака, но пора и честь знать. Вышел из подъезда, смотрю, стоят Акджагуль с сыном и Огулнияз. Я очень удивился. Что у них может быть общего?

Мальчик подбежал ко мне. Я подхватил его на руки.

– Не понимаю, сосед, – ревниво заговорила Огулнияз, – почему вы так привязаны к Посалакам? Никакие могу себе объяснить этого. А вот наши сыновья так давно дружат…

Я с удивлением взглянул на своего малыша: ему всего шесть, а сын Огулнияз учится в пятом классе!

– Не грех бы и нам подружиться! – верещала Огулнияз. – Думаю, Гумры вас ничем, кроме чая и всяких сплетен, не угостит.

– А нам и не нужно ничего, правда, сын? – Я подкидывал Гельдишку, ловил его, он весело смеялся и болтал ножками.

– Зашли бы, – с удивлением уловил я в голосе Огулнияз просительные нотки. – Напою вас чаем. Для Какова я сегодня меду купила!

Вот случай, подумал я, познакомиться еще с одной семьей да заодно узнать, что происходит с моими бывшими ученицами Бике и Гогерчин. На следующий же вечер я отправился к Огулнияз. Мне долго не открывали, за дверью слышалось сдерживаемое сопение. Только после того, как я дважды назвал себя, дверь приотворилась.

Должен признаться, встретили меня радушно.

– Заходите, заходите, – суетилась хозяйка. – Не обращайте внимания на замки, у городской жизни свои законы. Это в ауле никому бы и в голову не пришло запираться.

– Конечно, – поддержал я ее. Мне сразу стало неловко и неуютно.

– Поздно не гуляйте теперь, сосед, – вместо приветствия сказал Муса. – Тут такие дела творятся, а вы еще молоды, вам еще жить и жить.

– Да, да, – подхватила Огулнияз, – не слышала насчет убийства, а вот ограблений сколько угодно. Да что далеко ходить, в доме напротив вчера ночью квартиру ограбили..

Я незаметно оглядывался. Квартира Мусы точно такая же, как наша. Только почему-то открыта одна комната, остальные, похоже, заперты. Неужели вся семья ютится в одной комнате? Сачак [33]33
  Сачак – домотканое, из верблюжьей шерсти и хлопчатобумажных нитей полотенце для хранения хлеба. Употребляется вместо скатерти.


[Закрыть], лежащий на кошме, истерт и разорван, а грязная посуда скапливалась, наверное, целую неделю.

– Я и не думала, что вы так скоро к нам зайдете, – стала оправдываться Огулнияз, – думала, успею убраться.

Она торопилась навести чистоту: вытерла пыль, унесла на кухню грязную посуду, а теперь подметала пол. Тучная, грузная, она двигалась медленно, задыхалась. Мне стало жаль ее.

– Почему вам дочери не помогают? – нарушил я молчание, воцарившееся в комнате.

– Ай, я привыкла сама все делать, – улыбнулась хозяйка, унося совок с мусором и веник. Через минуту она снова стояла напротив меня. – Сейчас собственноручно заварю вам чай. Самый настоящий, тридцать четвертый номер. Муса, подай подушку соседу, – бодро распоряжалась она. От ее смущения не осталось и следа. – Нет, лучше я сама принесу. Оттуда!

За короткое время комната преобразилась. Передо мной с хрустом легла скатерть с ромбами и квадратами. Не успел оглянуться, как на скатерти появились совсем новый чайник, красивые пиалушки, конфеты, печенье.

Все эти превращения, по-моему, удивили Мусу чрезвычайно, он не отрывал глаз от неожиданного угощения и глотал слюнки.

– Смотри-ка, расщедрилась как сегодня! – с улыбкой посмотрел на жену.

– Не нужно беспокоиться, – сказал я.

– Никакого беспокойства, сосед, – важно ответила Огулнияз. – У меня характер такой. Я не устаю, когда ухаживаю за гостями. Не из тех, кто после хвастается всяк и каждому на улице и в магазине: "Я то сделала!", "Я это сделала!" Чай, тридцатьчетверка, совсем как повидло! Пейте, пожалуйста, приятного вам аппетита. – Она не сводила с меня глаз. – Как повидло, честное слово. А знаете, недавно ваш сыночек приходил к нам. Каковджан пригласил его по моей просьбе. Я их усадила рядом и обоих супом накормила. С удовольствием ели, надо сказать. А сейчас у Какова горло болит, уже два дня мальчик хандрит. Приходится покупать ему молоко. Ежедневно – бутылку молока! Знающие люди говорят, если в стакан горячего молока положить ложку меду и заставить больного выпить, простуду как рукой снимет.

Сегодня я уже на базаре побывала, купила стакан янтарного меду.

– И очень хорошо сделали. Молоко с медом не повредит и совершенно здоровому горлу, – подтвердил я.

– Дай-то бог, чтобы помогло, – в ее голосе звучала искренняя обеспокоенность. Какая она, оказывается, заботливая мать! – Поскорее бы выздоровел мой сынок, уж я ничего для него не пожалею. Берите конфеты, берите, пожалуйста. Пейте чай, – говорила она, но у меня почему-то совсем пропало желание пить чай.

– Спасибо.

– Не стоит. Пейте, пейте, чай нетрудно вскипятить. В любое время, когда захотите, приходите, не стесняйтесь. Вы оба с женой работаете. И вероятно, не всегда вас ждет свежий, горячий чай, не так ли?

– Бывает, – нехотя произнес я.

– Говорю так потому, что знаю ваше положение. Часто сразу после работы спешите к Посалаку. Когда я вижу это, мне становится жаль вас. А эта женщина, я про Гумры говорю, вместо того чтобы поскорее поставить перед вами чай, занимает пустыми разговорами. Слава аллаху, мы-то стараемся избегать всяких сплетен-пересудов. А эти… – Огулнияз вздохнула, – абсолютно все, мужчины-женщины, большие-малые, жить без сплетен не могут. Бывают же такие завистливые люди! – Я через силу глотал чай, вовсе не ощущая его вкуса. – Под вами тоже такая живет… Достойная презрения. Майя. Хоть у вас и нету взрослой дочери, но молодая жена есть. Будьте осторожны, сосед. Плохие примеры заразительны…

Самого больного места коснулась!

Муса, почувствовав неловкость, стал кашлять, словно просил жену замолчать. Я решил перевести разговор на другое.

– Дети в театр, что ли, ушли? – как можно безразличнее спросил я.

Муса заерзал, растерянно уставился на жену. Его взгляд молил о помощи. Я даже пожалел, что задал этот вопрос.

– Наши дети театр смотрят по телевизору, – ответила Огулнияз. – Стоит Каковджану сказать, что будут показывать интересный фильм, как я тотчас включаю телевизор. Вчера, нет, кажется, позавчера, мы собрались все вместе и смотрели кино, – важно сообщила Огулнияз.

Я представил, что ее дети сидят тихо, как мышата, в соседней комнате и ждут, когда же я наконец уйду. Только после этого они получат ужин.

– Что-то не видно ваших дочерей. Случайно, не выдали их замуж? – спросил я и сразу испугался: а вдруг Огулнияз сейчас закричит: "Какое тебе дело до чужих дочерей?" – что тогда?

Я боялся посмотреть на Огулнияз и взглянул на Мусу. Трудно было понять, то ли он хочет улыбнуться, то ли сердится. Он ждал, что ответит жена.

Вот уж кто-кто, а Муса меньше всего похож на хозяина, главу семьи. Жалкий, запуганный, он, видно, лишен права отвечать на какие бы то ни было вопросы, касающиеся этого дома. Я даже уверен: когда будут выдавать замуж дочерей, его совета наверняка не спросят.

Мой вопрос не только не обидел, а, наоборот, обрадовал Огулнияз. И правда, любая мать гордится, когда ее расспрашивают о дочерях, тем более если дочери красавицы. Огулнияз раздулась от важности. Она напомнила мне купца, которому хочется сбыть свой товар подороже, и он выдерживает долгое и значительное молчание, чтобы разохотить покупателя еще больше.

– Ах, сосед, – как бы нехотя заговорила она, – с какой легкостью вы, мужчины, рассуждаете о таких серьезных делах! Вот почему все заботы о воспитании детей ложатся на плечи матерей. Воспитать девушку тяжело, сосед! А в городе особенно. Чтобы не отстать от людей, семь лет проучила их. Если мы с Мусой заговорим по-русски, получится жалкий лепет, а дочери мои оба языка знают прекрасно. Но ведь, сами знаете, дочери – гости в родительском доме, они заведомо принадлежат другим. Наступит час, и уйдут в чужую семью. У моих девочек, – рдели щеки Огулнияз, – и руки и головы золотые. Семь лет они видели только книги и слушали только учителей. Теперь мать должна их немного поучить. Я к рукоделию их приохотила. И приготовить они могут что хочешь. Если правду сказать, сосед, когда я вижу других девушек, то еще больше горжусь своими. Разве можно назвать девушками тех, что гуляют по улицам с парнями, запросто болтают с ними? Мои девочки не такие. Незачем им по улицам болтаться. И так если не каждый день, то через день сваты приходят, А я отвечаю всем, что мои дочери еще молоды.

– Видимо, вы получаете удовольствие, когда смеетесь над сватами? – неохотно улыбнулся я. – Вы их одни принимаете или вместе с девушками?

– Не поняла, сосед? – Огулнияз приподняла брови.

– Меня интересует, со сватами вы говорите одна или девушки тоже принимают участие в разговоре?

– Ай, вы меня удивили, сосед. – В голосе Огулнияз прозвучало разочарование. Она замахала руками. – Смотрю, вы хотите взрослую девушку посадить перед сватами? Что это, правительственный прием, что ли? Сваты с одной стороны длинного стола, а мы с дочерьми – с другой? Вах-вах-ей, сосед, как смешно вы рассуждаете! Да я сейчас лопну от смеха! – заверила меня Огулнияз, хотя лицо ее оставалось серьезным. – Ваша голова набита науками, но азбуку жизни вы до сих пор не выучили.

Передо мной сидела женщина, в плоть и кровь которой, как в стены жилья отчаянного курильщика, впитался дым деспотизма, ограниченности, жадности, и ничего с этим, как я понимал, не поделаешь. Она была уверена, что люди, мыслящие иначе, чем она, нарушающие обычаи, неполноценны и не имеют права на существование.

– Самое лучшее качество девушки – скромность, – убежденно продолжала Огулнияз. – Голова у нее должна быть опущена. Когда с честью выдашь дочку замуж, гора с плеч. Тогда муж за нее отвечает. Пусть девчонка делает, что хочет. Выдала замуж – отойди, отдала на учение мастеру – молчи.

– Выходит, с замужеством дочери все заботы матери кончаются?

– А как же иначе? Главное – с честью выдать замуж. Такие мягкосердечные матери, как я, хоть всхлипнут, отдавая дочку замуж, хоть пожелают ей счастья, а другие вздыхают счастливо, что отделались наконец. Честно говоря, отдашь – и на сердце станет легче. Кто-кто, а я хорошо своих дочерей воспитала. – Она помолчала, в лице ее отразилась некоторая борьба, потом она, похоже, отогнала сомнения и торжественно произнесла: – Иди-ка сюда, сосед.

Длинным ключом открыла она гостиную и включила яркий свет. Большая просторная комната была полна ковров. Они закрывали все стены, были скатаны в рулоны и аккуратно разложены вдоль стен, точно приготовлены для продажи.

– Видишь? – шепотом спросила Огулнияз.

– Вижу, – так же тихо, ошеломленно ответил я.

– Девочки выткали. – Огулнияз подмигнула мужу. – Я ведь, сосед, с Мусой тоже не на улице познакомилась, и под деревом не стояла, и не думала, как там устроится моя жизнь. Я даже имени его не знала. А самого увидела утром после первой брачной ночи, из-под одеяла. Смотрю на него, а у него и глаза и щеки улыбаются. Закрываю лицо ладонями, стараюсь понять, покраснела или нет. А тело мое как огонь горит. Нужно стеснительной показаться, как меня мать учила, а мне страсть хочется поговорить. И не выдержала. "Скажи правду, парень, ты действительно старше меня на два года?" – спросила. Он в ответ еще больше заулыбался. Так и дочек замуж выдам. Вай-е-ей, когда переведут тебя за занавеску на приготовленную постель, ох и быстро познакомишься! Слава аллаху, судьбой своей я довольна. Сам видишь эту комнату, а там еще и спальня такая же. Мебель арабская, семь тысяч стоит. Люстра – пятьсот рублей, а та, что в спальне, триста. В серванте – хрусталь, а вон тот кувшинчик – из чистого серебра.

Она замолкла. Стало тихо. Хозяйка явно ждала от меня проявлений восторга.

– Эта комната больше похожа на выставку, – осторожно нарушил я молчание. – Столько вещей, да все новые, неиспользованные…

Не знаю уж, как поняла меня Огулнияз, но испугалась она страшно.

– Типун тебе на язык, сосед-учитель! В самом деле участились кражи. У нас-то всегда кто-нибудь дома, а вы будьте осторожны, – предостерегла она меня. – Оставьте на кого-нибудь квартиру, когда поедете в свою Фирюзу. Мы вот на все двери и окна решетки поставили.

– А ведь верно! – воскликнул я. – Я сперва испугался, увидев вашу железную дверь, подумал, что забрел совсем не туда, куда приглашали.

Огулнияз ласково осматривала вещи.

– На сердце неспокойно, – сказал Муса.

– Вот-вот, – нахмурилась Огулнияз. – Трудно приобрести вещи, но еще труднее их сохранить. Стоит мне задремать, как меня одолевают кошмары, и я просыпаюсь.

– Если бы просто просыпалась, это еще куда ни шло, а то и меня пугает! – обрадовался возможности пожаловаться Муса. – Вчера проснулся от страшного крика. Смотрю, сидит на кровати, глаза закрыты, руками в темноту тянется, будто хочет что-то поймать. А позавчера выхватила из-под подушки нож и ну бегать с ним по квартире!

Огулнияз и впрямь выглядела не особенно здоровой: глаза опухли, видно от бессонницы, и беспокойны, тревожны, точно стремятся увидеть то, что увидеть невозможно.

– И давно у вас так? – с невольным сочувствием спросил я ее.

– Раньше этого не было. Стоит только прикрыть глаза, как меня обступают люди и тащат из дома мои вещи. Я хочу броситься на них, отнять вещи, а не могу: тело немеет, руки-ноги не слушаются. А иногда мне снится, что я дерусь с басмачами. Главное – эта дверь. Как проснусь, так бегу скорее к ней.

– Зачем бегать? Лучше спать прямо в этой комнате, – посоветовал я.

– Если здесь спать, вещи испортятся. Если бы вы знали, что это за вещи. Войду сюда, каждую приласкаю, поглажу. Чем больше глажу, тем теплее и спокойнее становится на душе. Иногда осторожно, чтобы не повредить пружин, сажусь на диван, смотрю. Кто еще смог накопить столько? Вот под нами соседи всего на один день раньше телевизор купили, так, представляете, уже успели дважды отдать его в ремонт. А потому что каждый, от мала до велика, считает себя мастером, крутит-вертит все ручки подряд. А ведь сами знаете, начал ремонтировать вещь, все кончено. Если мастера что-нибудь украдут, и не узнаешь.

– "Под вами" – это Посалак-ага, что ли?

– Они, они самые. Знаете, я уверена, все их имущество можно навьючить на голодную курицу. А разговаривают как! Будто важные особы!

Впервые за весь вечер я искренне улыбнулся:

– Ба! И мы такие же богачи!

– А вам я хочу кое-что сказать, – Огулнияз уперла руки в бока. – Если вы будете столько тратить на еду, вам никогда ничего не удастся приобрести. Как-то пришел от вас Каковджан и рассказывает: "Мама, у них холодильник набит яблоками, виноградом, гранатами. Каждый день курицу жарят или плов варят". Я, конечно, объяснила ему, что вы оба работаете, а у нас только отец. Бедняжка мой говорит: "Я, когда вырасту, буду много зарабатывать!"

– Еда – наше слабое место, – признался я. – После плова с цыпленком хороша спелая сочная дыня! Поешь, и кажется, стало легче, на душе теплее.

Огулнияз оживилась.

– В прошлом году купила на базаре курицу, за семь рублей! Сварила плов. До чего вкусный был! – зачмокала она. И вдруг взяла меня за руку, повела в лоджию.

Только сейчас я заметил, что здесь тоже железная решетка. В углу стояло что-то укутанное брезентом.

– Мотоцикл с люлькой, – важно сказала Огулнияз. – Даже машинное масло не смыто. А у нижнего соседа один только развалившийся велосипед!

Я не смог сдержать раздражения.

– Говорят, велосипед – лучшее средство для укрепления здоровья. Самый лучший вид спорта, уверяю вас.

– Громыхать по улице на сломанном велосипеде – это не спорт, это позор! – воскликнула Огулнияз.

– Вы ездите на мотоцикле? – спросил я.

Подбоченилась Огулнияз, заулыбалась:

– Если у дверей стоит чудесный конь, который ржет от сытости и довольства, на него можно и не садиться. Им нужно гордиться! – Но тут же сникла. – Скоро машину купим, только что делать с ней, не знаем, на лоджии не уместится, а если бы даже и уместилась, то как ее сюда внести?

– Постройте гараж.

– Что вы, что вы! – замахала она руками. – Разве можно оставить машину во дворе и спокойно лечь спать? Помнишь, Муса, по телевизору показывали фильм? Так там подъемным краном подняли гараж, а в машину сели и поехали. Вот вам и гараж!

Больше выдержать я не мог. Вышел из лоджии – и прямиком в прихожую. Хозяева точно обрадовались, заспешили. Я обувался, а они уже распахнули дверь и стояли над душой.

– Здравствуйте, учитель.

Эти едва слышно сказанные слова произнесли Гогерчин и Бике. Я и не заметил, как они обе оказались возле меня.

– Здравствуйте, девушки, здравствуйте, милые! – Очень я обрадовался, увидев их. И обернулся к Огулнияз. – Действительно, дочери ваши прекрасно воспитаны.

Огулнияз шагнула между мной и девушками, оставив мне один путь – на лестницу.

– До свидания, девушки! – крикнул я, но мои слова остались со мной, а те, кому они предназначались, – за крепко хлопнувшей дверью.

3

Уф! Ну и семейка! Интересно, достанься Посалаку в жены не тетя Гумры, а Огулнияз, получился бы у него такой славный дом? Сам собой складывался ответ – какова хозяйка, таков и дом. А мой дом, хоть и были мы в ссоре с Акджагуль, был мне приятен, иного мне и не хотелось.

Я закурил. Уселся на скамью, с наслаждением затянулся. Акджагуль, наверное, готовит сейчас обед наследующий день, где-нибудь рядом с ней вертится Гельдишка. И я поймал себя на том, что впервые после разрыва подумал об Акджагуль без раздражения.

Опять этот, с усиками! Вышел из подъезда. В одной руке портфель, в другой – зажженная сигарета. Надо же, идет как хозяин.

Рядом с ним Майя. Похоже, провожает его. Во все века было наоборот: после тайного свидания мужчина провожал женщину.

Огулнияз здесь не хватает, уж она навела бы сейчас порядок. Ау, где ты, Огулнияз?

А молодец с усиками и Майя остановились на тротуаре большой улицы, на которую выходит наш дом, и разве что не обнимаются. Вернее, этот, с усиками, как бы пытается уйти, а Майя его не отпускает. Совсем хорошо!

Наконец Майя вернулась, напевая что-то себе под нос. Только подойдя к подъезду, она заметила меня.

– О-о-о! – протянула своим нежным голоском. Подумать только, и не смутилась ничуть! – Добрый вечер, дорогой сосед!

Лишь сейчас, увидев ее сверкающие глаза, улыбающиеся от счастья полные губы, я понял, как она красива, эта Майя!

А Майя, словно меня не было рядом, потянулась, с наслаждением зевнула.

– Что-то вы грустите последнее время. Уж не уехала ли жена в командировку, дорогой сосед? – Майя грациозно присела на скамью.

– Нет, она не в командировке, – ответил я.

– Так что же случилось? Поделитесь, – Майя весело засмеялась. Вытянула ноги, расслабилась.

– Да ничего, просто дышу свежим воздухом. Вы тоже, кажется, возвращаетесь после прогулки, не так ли?

Она рассмеялась, подобрала ноги, потом вытянула их опять и стала напевать ту же мелодию, с которой подходила к дому несколько минут назад. Вот еще одна соседка, а я ведь ничегошеньки о ней не знаю. Она работает, Но где, кем?

– Какое у вас образование? – вырвалось у меня.

Что-то в Майе располагает, мне нравится ее манера разговаривать и улыбаться, нравится ее голос, мягкий, нежный, чуть с придыханием.

– Образование? – удивилась Майя. – Незаконченное высшее! А что?

– А где вы работаете?

Майя удивленно посмотрела на меня:

– Вай-ей, дорогой сосед, что вас занимает! Какой же вы скучный! – Она встала. И я встал, неловко улыбнулся.

Майя в упор разглядывала меня. Пытливо, насмешливо и немного удивленно. И еще что-то было в ее глазах, надежда, что ли.

Не сговариваясь, мы пошли прочь от дома. Был уже поздний вечер. Окна гасли одно за другим. Редкие прохожие исчезали в подъездах. Фонари приподняли над засыпающим городом свои яркие головы.

– Какая тихая, славная ночь, – сказал я.

– Очень! – откликнулась Майя. И я еще острее почувствовал, как прекрасна эта ночь: свежесть, прохлада, легкий ветерок. И как хорошо, что Майя неслышно ступает рядом.

Вдруг она склонила голову мне на плечо. Я замер от неожиданности, потом, не зная, что делать, осторожно взял ее под руку. Так мы и шли в направлении к самому любимому месту жителей нашего города – высокой площадке в центре, с которой открывается широкий обзор. Туда, на перекресток множества дорог, мы и пришли. Остановились. Молчание затягивалось. Я не мог понять ее взгляда, обращенного ко мне, не знал, чего она ждет. И потому не мог начать разговор.

– Скажите что-нибудь, милый сосед! – попросила Майя, отстраняясь.

– Я только сегодня заметил, какая вы красивая! – невольно признался я.

– Вы тоже ни-ичего, симпатичный мужчина! – Майя кокетливо перебирала концы платка.