Текст книги "Люди песков (сборник)"
Автор книги: Бердыназар Худайназаров
Жанры:
Прочая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
Джават Мерван уволился с земснаряда по собственному желанию.
И его заменила Аня.
Конечно, она была технически подготовленным багермейстером, но то ли опыта не хватало, то ли дерзости, а выработка снизилась.
– Еще не раз вспомним Джавата, – сказал однажды на летучке, ни к кому не обращаясь, Воронин. – Жулик был, а работал великолепно!..
Непес Сарыевич не нашелся что ответить, но подумал, что грязными руками чистую воду в пустыню не приведешь.
А ему приходилось день ото дня все труднее. Обжитая, так называемая культурная зона осталась далеко позади. Поселок Головное теперь глубокий тыл строительства. Земснаряды, бульдозеры, экскаваторы, самосвалы ворвались в безбрежные пески.
– До свидания, Узбой! До свидания, Обручевские степи!
Вперед, к Карамет-ниязу!..
В глухих песках, конечно, работать несподручно: того нет, этого нет, все привези… А ноябрь, как назло, сухой, без дождей, и порывистый сильный ветер гонит в капал песчаные струи, превращает воду в вязкую, жидкую, тягучую грязь. Если встать пораньше, то увидишь на северных склонах холмов серебряные пятна инея. Ударят сухие морозы с песчаными бурями – придется опять требовать четвертую категорию. А после скандала с Джаватом прибегать к этой мере, вай, не хочется…
Казалось бы, экипаж "Сормово-27" – слаженный, сработавшийся, каждый знает свои обязанности и честно выполняет их. И жить на корабле уютно, удобно. Проголодался – иди в камбуз; тетя Паша готовит обеды жирные, сладкие, сама предлагает добавку. Открыли галантерейный ларек, почти магазин, с разным шурум-бурумом, можно заказать любую вещь – привезут из центрального кооператива. В библиотеке у Айболек книги, журналы, газеты; в каютах – радиорепродукторы. Душ с горячей и холодной водой. Прачечная. Не хочешь платить прачке – сам стирай, пожалуйста.
Словом, не жизнь – рай, но если старший багермейстер выходит на вахту с заплаканным лицом, то не жди перевыполнения плана…
"Поневоле вспомнишь Джавата", – безрадостно сказал себе Непес Сарыевич.
А случилось вот что. Восьмого ноября на "Сормово-27" состоялся праздничный вечер. Приехал главный инженер Воронин, зачитал приказ по конторе, с благодарностями, премиями, хотя и скудными ("вспомнишь Джавата!.."). После кино начались танцы. Витя Орловский пригласил на вальс дородную тетю Пашу, его поступок вызвал всеобщее одобрение.
А Воронин подошел, поклонился Ане Садаповой, и она протянула ему руку, ступила в круг, закружилась в плавном, чуть-чуть наивном, чуть-чуть печальном вальсе.
У Герек прервалось дыхание, она всплеснула руками и полетела в каюту, где Союн наслаждался одиночеством и чаепитием.
Нет, конечно, он был на вечере и принял с благодарностью от Воронина премию, приложил ко лбу пакет с деньгами и смотрел кинокартину, но, едва загремела танцевальная музыка, удалился. В его летах достойнее полулежать на койке и баловаться душистым чайком.
Из бессвязных выкриков вбежавшей Герек он уловил: "Воронин – женатый! Честь девушки!.. Бесстыдно заголила ноги… На людях прижимаются друг к другу…"
Союн выплеснул чай из пиалы, словно туда угодила навозная муха.
– Немедленно прекратить знакомство! Если Айболек с нею заговорит, в деревню отправлю! И ты чтоб ни слова. Следи за дочерью! – грозно насупился Союн. – Води Джемаль за руку, глаз не спускай.
– Бесстыдно выше колен заголила ноги! – стонала Герек.
Этим же вечером младшим братьям было приказано не сметь приближаться к Ане, словно к зачумленной.
Мухамед лениво усмехнулся и ничего не ответил, но Баба вспыхнул:
– Пустяками занимаешься, брат!
– Пустяками? Это ты называешь пустяками? – завопил Союн.
– Называю. И давай уговоримся, что такого разговора между нами не было.
Конечно, Аня не догадывалась, что собралась гроза, и вышла поутру на вахту в отличном настроении. На палубе встретила Джемаль, приласкала-приголубила – ей нравилась веселая смышленая девочка, – угостила медовой коврижкой. Но едва Аня ступила на мостик, Джемаль догнала ее с залитым слезами лицом.
– Возьми, тетя, свой поганый пряник обратно! – буркнула девочка.
Девятого ноября смена багермейстера Ани Садаповой плана не выполнила…
"Н-да, оказывается, и в мерзопакостном Джавате были свои достоинства", – уныло рассуждал Непес Сарыевич, валяясь на койке, почесывая отвислый живот.
Ему страсть не хотелось идти к Союну Кульбердыеву, но он понимал, что от объяснений не уйдешь. А если так, то лучше действовать незамедлительно. "Сколотить бы целиком мужской экипаж!" – помечтал Непес Сарыевич, но тут же устыдился: ведь он произнес Восьмого марта по республиканскому радио речь "Женщине-туркменке широкую дорогу на стройку!". И гневно бичевал байско-феодальные пережитки – вреднейшее наследие проклятого прошлого…
Союн вкушал вермишелевый суп с перцем и кислым молоком – катыком.
Поздоровались, осведомились о здравии друг друга.
Случайно пришедшему к обеду гостю обычно говорят: "Чтоб тебя теща полюбила".
Уместное пожелание, ибо тещи крайне редко ценят зятьев, загубивших чистоту и счастье их ангелоподобных и благонравных дочерей…
На этот раз Союн промолчал: гость был старше хозяина и годами и положением.
Трапеза проходила чинно. Союн пробормотал: "Биссымулла", и Герек, дети откликнулись: "Биссымулла". Союн брал со стола ломоть хлеба, и жена, дети брали ломти хлеба. Проворный Кульберды управился с обедом раньше всех, но не шелохнулся, сидел неподвижно. Вот Союн выхлебал две полные чашки вермишелевого густого супа, Герек подала ему полотенце вытереть вспотевшее лицо и руки. Прочитана послеобеденная молитва. Жена придвинула хозяину прикрытые шерстяной салфеткой чайники с уже настоявшимся крепчайшим чаем. Лишь после этого Кульберды и Джемаль выскочили из каюты, за ними неторопливо вышла Герек.
– Я слушаю тебя, начальник, – сказал Союн.
После обильного обеда его клонило в сон, но обычаи гостеприимства – превыше всего.
Внимательно выслушав Непеса Сарыевича, Союн ответил, что у него свои взгляды на жизнь и отказываться от них в зрелом возрасте поздно.
– Не собираюсь получать калым за Айболек. Пусть выйдет за того парня, которого полюбит… Калымные браки теперь кончаются судом, разводом, я это заметил. Но пока я отвечаю за Айболек. И потому не только имею право – обязан, да, да, обязан следить, с кем ома водится. Не забывай, начальник, Айболек – сирота.
– Аня тоже сирота, и братьев нету, – напомнил Непес Сарыевич.
Настроение у него испортилось: этого упрямого кумли сразу не переубедишь.
– Тем более, сирота должна вести себя осмотрительно, – возразил Союи.
– А младшие?
– Что младшие? – Глаза хозяина сверкнули злыми огоньками. – Младшие обнаглели, распустились. Отрезанные ломти! Пусть и живут своим разумом. А я погляжу-погляжу да вернусь на пастбище, – пригрозил Союн.
– Никуда ты не вернешься, – зевнул Непес Сарыевич. – Засмеют!.. Ты тоже отрезанный ломоть. Не кумли – матрос. Сдавай-ка скорее экзамен на бульдозериста.
В каюте Ани Садаповой из маленького настольного, похожего на шкатулку, репродуктора лилась приглушенная задорно-дерзкая, как бы покалывающая душу музыка.
– Брамс! – воскликнул Непес Сарыевич, здороваясь, опускаясь на затрещавший стул. – Ну-ка подкрути, люблю погромче!
– Может, чаю принести, Непес Сарыевич? – улыбнулась Аня. Глаза девушки запухли, на щеках алые пятна – ясно, что ревмя ревела весь день.
– Давай, давай, только со своей заваркой!
– И варенье найдется…
Сперва начальник не мог попасть в тон: вымученно шутил, рассказывал глупые анекдоты и сам первым приходил в восторг, хохотал. Но вскоре Непес Сарыевич вспомнил, как пришел на земснаряд Витя Орловский, без паспорта, без копейки, стыдящийся даже не себя – своей тени. И все переменилось: Аня заслушалась, приоткрыв рот, успокоенно перевела дыхание и, пожалуй, похорошела. С воспоминаний об Орловском Непес Сарыевич неизвестно почему перескочил на Ашира Мурадова, заявил: если корреспондент хочет быть настоящим корреспондентом, то пусть перестанет наряжаться в чесучовые костюмы, клянчить у начальников "легковушки".
– Пешочком походи, пыль поглотай, вот тогда будешь принципиальным журналистом! – бушевал Непес Сарыевич.
– Талант еще, наверно, нужен, – мягко улыбнулась Аня. – И разум. Парень-то он ничего… С годами слетит фанфаронство, наигрыш.
– И этот пижон пялит глаза на Айболек! – возмущался начальник.
– Да нет, пустое, – успокоила его Аня. – Чабан есть, юноша, с которым Айболек дружила. Кажется, Хидыр по имени… Вот там серьезное. Конечно, Айболек красавица… – Она помолчала, и это значило: "А я некрасивая. И Айболек счастливая!.."
– Ай, девушки вы, девушки! – завздыхал Непес Сарыевич. – Ну, как говорится, перемелется – мука будет.
– Вот это справедливо.
Все-таки Аню приободрил этот в сущности ничего не значащий разговор.
Глава девятаяУ Союна было скверное настроение: только диктор ашхабадского радио пожелал доброго утра, только почтительная жена принесла чайники, поставила пиалу, в каюту ворвался Витя Орловский, сказал, что нужно разгружать машину с горючим.
Когда управились, Союн почувствовал, что не хочет ни есть, ни пить, в голове гудело, вспотевшая спина чесалась. Он присел на песок. Солнце уже изрядно приискало. Приятно было погреться, подумать.
Минуту спустя к нему подошел Егор Матвеевич, пыхнул из кривой трубки голубым пахучим дымком, поздоровался.
– Как дела, Саша? – И объяснил: – По-вашему – Союн, по нашему – Саша… Устал?
– Работа непутевая, – ворчливо сказал Союн. – Такие умные машины, а горючее грузим, таскаем вручную.
– Да, здесь недоделка, – согласился Егор Матвеевич.
Помолчали.
Хребты Копет-Дага вырисовывались на северо-востоке резко, отчетливо; солнечные лучи проложили по ним сияющую кайму.
– Дивное зрелище, – сказал Союн. – Видишь, горы, а здесь река, а за рекой пески. Слава мастеру, создавшему все сущее.
– Кто же этот мастер такой удивительный?
– Бог. Всемогущий бог!
– А-аа… – не удивился Егор Матвеевич. – А правда, что без воли господа песчинку с места не сдвинешь?
– Правда.
– А землетрясение в Ашхабаде?
Союн замялся: конечно, бог сурово карает грешников, но ведь в тот страшный день пострадали и праведники.
– А Гитлер? Война? – еще строже спросил Егор Матвеевич.
На войне погиб младший брат Союна, Арслан, знаменитый арслан [26]26
Арслан – лев.
[Закрыть]песков. Наступил на какую-то мину и погиб, наихрабрейший джигит.
– Вот ты, Саша, на своем бульдозере передвинешь песчаные горы, не какие-то песчинки. И тоже с благословения всевышнего?
Союи отвернулся, недовольно хмыкнул.
– Скажи, Саша, а кто желаннее господу богу: Джават Мерван или Аня Садапова? – наседал Егор Матвеевич.
Тут Союн не выдержал, как-то неуклюже взмахнул рукою и отправился в каюту.
– Подожди! – остановил его на сходнях Егор Матвеевич. – Верно, что у вас есть пословица: "Веришь в бога, верь, но не оплошай, осла привяжи покрепче"?
– Слушай, оставь ты меня! – взмолился Союн.
Джават, гм? Конечно, Джават положил на чаши весов деньги и бога. И деньги перевесили. И всевышний не наказал преступника, разрешил уволиться с земснаряда по собственному желанию… Как сказал великий Махтумкули:
Слов нет, Аня Садапова прилежный, знающий дело багермейстер. И честная. Веди себя благопристойно, как подобает девице, да разве Союн оттолкнет сироту? Разрешит и жене, и сестре, и дочке дружить, миловаться.
Айболек, по совместительству выполнявшая обязанности письмоносца, получила почту.
Газеты, журналы, и ашхабадские, и московские, и туркменские, и русские. Три письма Вите Орловскому, и, конечно, все три от Веры Куликовой из города Тулы. Яхьяеву… Союну Кульбердыеву со штампом военной почти. И два письма Айболек Кульбердыевой.
От кого же? У нее заколотилось сердце.
Хидыр писал кратко: с отарой все благополучно, он здоров, старики родители тоже здоровы. "Пока кончаю.
Хочется увидеть тебя, поговорить. Жду ответа. Пиши в деревню, мама перешлет мне на пастбище… Но брату Союну пока, – подчеркнуто волнистой чертою, – пока о моих письмах не говори…"
Ашир Мурадов писал на официальном бланке редакции. Правда, печати не было. Айболек вертела письмо и так и сяк – печати не оказалось… Ашир клялся в вечной любви; сейчас он дежурит по номеру, ночь, две полосы уже подписаны в печать, остальные задержались по вине линотиписта. А мысленно Ашир летит к Айболек на крыльях любви.
Она ничего не поняла: что такое "полосы", кто такой "линотипист"? Однако и это послание доставило удовольствие – бережно спрятала в кармашек зеленого джемпера.
И пошла в каюту старшего брата.
Союну писали солдаты-туркмены из артиллерийского полка. Они слышали по московскому радио корреспонденцию Ашира Мурадова "Чабан пришел на канал" и счастливы, что Союн Кульбердыев уже стал бульдозеристом, желают ему здоровья, успехов в труде.
– Позволь, – испугался брат. – Когда это я стал бульдозеристом? Это тот Ашир написал, который вечно торчит в библиотеке? Скажи, чтоб ноги его больше не было на земснаряде, иначе…
– Но ты же экзамен сдал.
– Экзамен – слова! – заорал Союн. – Людям нужны дела. Как можно по радио произносить лживые речи? Непесу Сарыевичу пожалуюсь. А если солдаты уволятся и приедут сюда?
– Значит, надо скорее садиться на бульдозер, – предложила Айболек; конечно, в ауле она не решалась бы давать советы старшему. Союн едва не застонал от обиды. Младшая сестренка, девчонка учит его, прославленного чабана… Слава богу, что жены в каюте нету. Но все-таки это достойный выход. Пусть Союн будет работать сперва плохо и норму не выполнять, и на производственных собраниях его станут срамить – это стерпеть можно… Зато радио не обманет солдат, действительно Союн Кульбердыев не чабан, не кумли, не матрос, а доподлинный бульдозерист.
– Ладно, сам знаю, – проворчал он, пряча глаза.
У Айболек посветлела душа; подпрыгивая, мурлыча под нос песенку, она помчалась к Непесу Сарыевичу, вручила пачку деловых писем.
– Слушай, товарищ Кульбердыева, – сердито сказал начальник, отодвигая от себя пакеты: надоело. – Ты бы спектакль какой-нибудь поставила, на худой конец концерт. Куплю вам туркменский дутар, гиджак. Скучно ведь!
Айболек согласилась: и верно, на земснаряде скучно. Работают все много, устают, а после вахты забиваются в каюты, как в норы.
– Аню Садапову привлеки в актрисы…
Брови девушки подпрыгнули, поползли вверх.
– Тетю Пашу, – невозмутимо продолжал Непес Сарыевич.
Теперь Айболек не удержалась, фыркнула. Это тетя Паша-то актриса, ну и придумал начальник…
– В гараже, в механических мастерских поищи талантливых девушек.
– С нашими очень трудно разговаривать.
– Понимаю, что трудно, – кивнул Непес Сарыевич. – Вот слушай. Лет тридцать назад мы, комсомольцы, в ауле создали театральный кружок. Ха! Так я злую женщину-сплетницу изображал. Нарядился в материнский борук, рот прикрыл яшмаком… – Он покрутил орлиным носом, хохотнул.
Айболек и поверила и не поверила. Она знала, что Непес Сарыевич правдив, но не могла представить его в женской одежде.
– Так ведь то было тридцать лет назад, – и мечтательно и тоскливо закончил Непес Сарыевич.
– И сейчас не легче, – сказала Айболек, крепясь из последних сил: смех одолевал… Подумать, начальник играл роль женщины. – У нас в ауле есть певунья Гулялек! Залезет на тутовник, листву собирает для шелкопряда и заливается соловьем. А в самодеятельность – ни ногой. Стыдно! Осудят!.. Так я к матери пошла, а ее мать героиня, многодетная. "Абадан-эдже, за что вас государство наградило?" – "За детей, джейранчик, за детей!" – "Так у вашей Гулялек в горлышке соловьиные трели, а вы ее на вечную немоту обрекли…" Обиделась, выгнала.
– Так-таки выгнала? – с любопытством взглянул на раскрасневшуюся Айболек начальник.
– Ну, сначала выгнала и второй раз выгнала, а потом согласилась, разрешила!.. – победоносно воскликнула Айболек.
– Видишь! А тридцать лет назад вовсе не разрешали. Однажды я жену бая представлял, скупую, мерзкую. Так после спектакля сынки нашего бая – его тогда еще не выселили – подкараулили меня, избили до потери сознания. Оказывается, за свою мамашу обиделись, нашли сходство… – Непес Сарыевич говорил вполголоса, задумчиво, как бы не Айболек, а самому себе. – Тридцать лет… И сколько из них пропало попусту. Из жизни вычеркнуты. Самые молодые!
– Как это "вычеркнуты"?
– Тебе этого, девушка, пока не понять, – устало вздохнул начальник. – А может, и поймешь… Умница! Правда, не во всем умница. С Аней вот по-глупому разошлась. Как-нибудь расскажу.
И взял пакеты, распечатал, погрузился в чтение.
Айболек вышла из каюты на цыпочках.
31 декабря 1954 года
НОВОГОДНИЙ КОНЦЕРТ
В программе: туркменские, русские, азербайджанские, лезгинские песни и пляски
Художественное чтение
Смешная сценка
Программу ведут А. Кульбердыева и К. Яхьяев
Начало концерта в 8 часов вечера
Плакат написал разноцветными красками Витя Орловский. Он же выразительно, но чересчур громко прочитал главу из поэмы Твардовского «Василий Теркин»; после каждой строфы Витя неизвестно для чего бил себя в грудь с такой силой, что в коридоре было слышно.
Бурные рукоплескания и восторг зрителей вознаградили Яхьева: он пел азербайджанские песни, плясал, показывал фокусы.
По заманчивой афише можно было ожидать, что концерт продлится часа два-три. Увы, мастерства и выдумки артистов хватало всего минут на сорок.
Союн был разочарован: исполнили всего одну туркменскую песню. Правда, он не отрицал: "Фирюзу" Аня Садапова под аккомпанемент гитары и балалайки спела замечательно!
Сперва Союн пытался обиженно усмехаться, потом вдруг размяк, растроганно улыбнулся в усы и гулко захлопал шершавыми от мозолей ладонями.
Вихрастый Кульберды и Джемаль сидели впереди всех на полу, хотя свободные стулья оставались. По их мнению, это были самые лучшие места. От восхищения дети пронзительно взвизгивали. На следующее утро Кульберды не смог понять, почему у него распухли руки… Простодушная его сестренка, когда исполняли грустные песни, плакала, когда веселые – смеялась.
Смешную сценку Союн смотреть не пожелал: в ней высмеивались деревенские суеверия. И ушел в каюту. Герек, жена неизменно покорная, уступчивая, на этот раз дерзко вскинула подбородок и не тронулась с места. Не станешь же скандалить под Новый год!.. Союн смирился, промолчал.
Минут через десять Герек зашла за ним, позвала на торжественный ужин.
– Ну навеселилась же сегодня, отец! Вот так прокатили божьих старушек-прорицательниц! – сказала жена с беспечным видом, будто ничего не случилось.
Союну хотелось и бушевать, и плеваться, но опять превозмог себя, поплелся, опустив голову, в столовую, где расставляли столы, раскидывали скатерти.
В полночь по местному времени, в десять часов по московскому Ашхабад поздравил туркменский народ, всех слушателей с Новым годом.
Непес Сарыевич, в строгом черном костюме, внушительно солидный, оживленный, поднял бокал шампанского:
– За мир во всем мире, товарищи! За успехи в труде! За счастье!
Грянуло дружное, крепкое "ура", нежно зазвенели бокалы.
Мухамед чокался с соседями, но выпил украдкой стопку "столичной": терпеть не мог этого "колючего пойла" – так он определял вкус шампанского.
В морском кителе, в ярко сверкающих хромовых сапожках, он был ловок, строен. Потянулся через стол с непригубленным бокалом к Ане Садаповой, заглянул в ее глаза, влажные, словно сине-черные виноградинки под дождем, и побледнел, слова не смог вымолвить.
Аня не отвела взгляда, но румянцем вспыхнули щеки, дрогнула нижняя губа. Сейчас Аня была не прежней Аней, не багермейстером, строгим и зачастую горластым. В белой кофточке, с косами, туго завернутыми узлом на затылке, похорошевшая, уверенная в себе, она затмила стеснительную Айболек.
А Союн все видел, все подмечал, но воспользоваться освященной обычаями властью старшего брата уже не мог…
– За большую туркменскую воду, друзья! – вскочил и пылко воскликнул техник Баба.
Этот тост Союи поддержал чистосердечно.
Глава десятаяСкрипуче посвистывающий ветер предвещал песчаную бурю, по вечером у капала было пока что тихо, хотя и студено.
Союн развел высокий костер.
Кустарник с муравьиными гнездами на корнях пылал яростно, стрелял искрами, сине-зеленый дым отдавал горечью. С наслаждением, жадно вдыхал эту горечь Союн – дым пах пустыней, кочевьем.
А кругом простирались пески Хахмета и Кизылджа-Баба, зловеще безжизненные, такие, какими испокон веков и полагалось быть пескам. Земснаряд, бульдозеры, экскаваторы, скреперы остановились у высоких могучих холмов, похожих скорее на цепочку приземистых гор. Глубина пионерной траншеи капала здесь достигала четырнадцати – семнадцати метров – невиданное в истории мировой гидротехники событие…
На базарах уже поговаривали, что в Лебабе какой-то неугомонный председатель колхоза из Каркали нарезает новые делянки хлопчатника, прокладывает арыки, строит утиную ферму, – значит, ждет воды…
Сказали б год назад Союну, что в спекшейся от солнечного жара пустыне появится пруд с утками, повел бы носом, буркнул: "Рехнулись!"
Теперь он перешел из матросов в бульдозеристы и ничему не изумлялся.
На свет костра подошла Лия – в полушубке, солдатских сапогах, шапке-ушанке. Сейчас она была похожа на фронтовую медсестру, счастливую уже тем, что выпала минутка отдыха после боя…
Союн поклонился багермейстеру Садаповой, но не заговорил.
По противоположному берегу прошли, о чем-то оживленно беседуя, Непес Сарыевич и Баба, видимо прикидывали, как вернее атаковать гряду холмов, преграду, на первый взгляд неодолимую.
Швырнув в огонь охапку сучьев, Союн пошел на земснаряд. Когда через полчаса он выглянул на палубу, то увидел, что льдисто-зеленое небо накрылось темной шалью. Пустыня, потревоженная в неурочный час ударами ветра, взвилась на дыбы, встала, как горячий конь. В луче прожектора пролетали клубки перекати-поля, круглые, как тельпек Союна. Низкие барханы подползали к каналу, словно их подталкивали десятки бульдозеров. В темноте послышался голос Баба:
– Канаву заливает!
– Знаю, – раздраженно ответил тоже невидимый Непес Сарыевич и зычно крикнул: – Товарищ Кульбердыев, закрепи-ка трос понадежнее.
Застигнутая ураганом Аня побежала к передовому бульдозеру. Песчинки, словно стеклянные осколки, резали лицо, слепили. Мухамед, выключив мотор, сидел, согнувшись, в кабине – и машину бросить боязно, и бежать на земснаряд поздно.
– Мухамед! – завопила Аня во всю силу легких, но до парня долетел лишь свистящий шепот. – Понтон-то мы не сдвинули, сломается.
Если бы ему приказал сдвигать понтон Непес Сарыевич, Мухамед ослушался бы: своя жизнь дороже… Ну треснет понтон, и черт с ним, завтра починим. А вот как швырнет порывом ветра в канал – не выплывешь.
– Мухамед! – не приказала, попросила совсем беспомощно Аня.
И он спрыгнул, увяз до колен в песке.
– Сдвинем! И барханы сдвинем! И земснаряд! – крикнул он и, словно орел, расправивший крылья перед полетом, раскинул руки: – О-го-го, Аня-джан!
Он стоял рядом с нею. Стоял, как скала. Стоял, как крепостная башня. Аня дышала быстро, но успокоенно.
На такого можно положиться. Такой не обманет, не предаст.
А песчаная буря бесновалась, выла, визжала.
Утром Айболек вышла на палубу, ежась от прохлады. Пустыня в лучах нежаркого, но ослепительного блестящего солнца улыбалась добродушно, прикидывалась кроткой, словно не она наполовину забила песком канал. Там, где должен был работать на плаву земснаряд, утробно ворчали, рычали экскаваторы, вычерпывая грязь, – за ночь Непес Сарыевич согнал их сюда со всех участков.
Потяжелевшая, раздавшаяся Герек развешивала на веревках выстиранное белье. Рядом вертелась Джемаль с куклой, приставала к матери:
– Мам, а мам, сколько солнц в небе?
– Да что с тобой? – удивилась Герек.
– Два солнца, – спокойно объяснила ей девочка. – У нас в ауле жаркое, а здесь холодное. Нисколечко не печет!
К понтону подкатил, взрывая глубокие борозды в песке, увертливый газик, из него вышли Воронин и Мурадов.
Главный инженер закрылся в каюте с Непесом Сарыевичем, а корреспондент молодецки кинулся на палубу, но Айболек там уже не было – убежала в библиотеку.
"И зачем он приехал? Опять болтать о нежных чувствах? – со злостью думала девушка. – А встретится с братом? Союн же обязательно вспомнит о той радиопередаче, вспылит, и быть скандалу".
Айболек перепугалась, и не за Ашира – за Союна. Неопытному бульдозеристу, на чьем счету и без того несколько поломок машины, скандалить не приходилось.
Глубоко вздохнув, она пошла искать Мурадова, но опоздала: у понтона, багровый от гнева, вздыбив усы, стоял Союн, а перед ним, колотя себя кулаком в грудь, надрывался Ашир.
– Дядюшка! Исключительно из уважения! – и убеждал, и умолял он. – А каков политический резонанс? Сразу же пришло письмо из полка от туркменских воинов… Это ж надо ценить! Журналист стремится в будущее. "Чабан пришел на канал…" Кого этим теперь удивишь? Хо!
Айболек шепнула брату:
– Ты же бульдозерист! Согласно приказу начальника.
Час от часу не легче – младшая сестра дает ему советы при посторонних!..
– Ты зачем торопился? – прорычал Союн, надвигаясь на Мурадова.
Бог весть чем бы кончилась эта стычка, но из песков прибежал Кульберды, озябший, посиневший, и плаксиво пожаловался:
– Отец, волк мой капкан утащил!
– Бай, какой охотник! – сделав приятную улыбку, сказал Ашир и мелкими шажками отошел от Союна.
– А вот и охотник, – обиделся мальчик. – Хочешь хлебать чорбу из зайца, так пойдем по следу.
Кровь чабана бросилась Союну в голову, опьянила.
– Где был капкан? Веди! – отрывисто приказал он сыну, забыв в этот миг и о корреспонденте и о вахте.
Тропинки перемело песком. Отец и сын шагали с трудом, вспотели. Союн сорвал шапку, распахнул ватник; ноздри его раздувались.
– Да вот, – показал наконец Кульберды на мелкую ямку с полуосыпавшимися краями. Песок кругом был покрыт как бы ссадинами, царапинами. Следы шли на восток, в урочище Адырсов.
Союн широко развел руки, призывая сына к молчанию, и с набожным лицом, словно творил молитвенный обряд, нагнулся.
– За волком прошли человек и собака.
Кульберды бил озноб нетерпения.
– Утренний след! – Отец объяснил, что чьи-то сапоги вдавили в песок утренний иней. Крепко взявшись обеими руками за бороду, он задумался. – Да, тут побывали два волка, конечно, два!
– Отец, почему ты догадался?
– Читай следы, читай! – строго прикрикнул Союн. – Земля не обманет. И один волк тащил на спине овцу. Гляди, – он пригнул вниз сына, – когти врезались глубоко, а вон собака летела птицей, след мелкий.
– Разве волк может унести на хребте овцу?
– Не назывался б волком, если бы был слабосильным! – Союн ткнул пальцем с куст саксаула. – Гляди, овечьи шерстинки. Значит, волк шатался, устал.
– Так побежим! – потребовал мальчик.
– О-оо, неразумный! – простонал отец. – Буря ж, ночная буря перемешала песок, он не слежался, не окаменел… Мелкими шажками скорее догоним! Нет? – вздрогнув, спросил он себя и тотчас ответил: – Да, вижу, вижу: это след Алабая!
– Твоего? – ахнул Кульберды.
Союн хотел сказать "моего", но честно поправился:
– Нашего!
Значит, Союн уехал от стада на канал, а теперь канал привел его обратно в пески, к его же отаре.
Напрягая горло, выпрямившись, отец закричал:
– О-го-го! О-оо!..
И за мутно-серыми барханами откликнулось: "о-оо!" Эхо? Человек?
Кульберды еще ничего не понял, а отец уже побежал, взрывая песок сапогами.
– Хидыр! Сынок, Алабай! – гремел голос Союна.
Раньше Кульберды уважал отца, хоть и побаивался, сейчас боготворил: отец был всевидящим, всезнающим, всемогущим.
За зубчатым хребтом бархана стоял устало улыбающийся пастух с окровавленной волчьей шкурой на плече, и на песке у его ног лежал взвизгивающий от боли пес.
Объятие было крепким, сердечным.
– Сынок! Хидыр!
А пес подползал к Союну, колотя хвостом по песку.
Хидыр улыбался через силу, ему стоять-то было трудно, до того измучился.
– Неужели отару разметала буря? – спросил Союн, прижимая к груди Алабая.
– Овец пять-шесть отбилось. – Хидыр виновато опустил голову.
– Да нет, я не об этом, – успокоил его Союн. – А как же Алабай?
– Мертвой хваткой взял волка! – с восторгом сказал пастух, словно говорил о своем подвиге. – Так и перепилил зубами горло!.. Ну, конечно, и Алабаю досталось: зверь крупный, сильный. А другой волк ушел. А вот и капкан.
– Мой, это мой! – воскликнул Кульберды.
– Значит, твой, бери… Отдохнем, что ли? – Хидыр бросил на песок волчью шкуру, и Алабай, оскалив зубы, ощетинившись, сразу же прыгнул на нее, рыча и от ярости и от боли.
– Хватит, хватит, навоевался, – оттащил его Союн, смеясь. – Дай лучше рану перевяжу! – И вытащил из-под тельпека ситцевый платок.
– Вот не думал, что мы здесь встретимся, дядюшка! – упав ничком, с трудом проговорил Хидыр.
– А чего тут думать? – уже с обычной суровостью заметил Союн, нежа в руках Алабая. – Земснаряд сюда доплыл. "Сормово-27"!
Увидев с палубы шатающегося от усталости Хидыра, с изможденным лицом, в грязном с пятнами крови полушубке, Айболек вдруг почувствовала, что земснаряд круто накренился, и уцепилась за перила.
Волчью шкуру нес на плече Кульберды: у него было равнодушное, даже сонное лицо, на встречных он посматривал покровительственно: дескать, нам такие дела не в диковинку…
По ступенькам скатился с палубы на понтон Ашир, в его руках уже был зажат блокнот, карандаш так и плясал. Какой материал!.. "По следам волка", три колонки до подвала.
– Прости, друг, как имя-отчество?
Союн плечом отодвинул его, словно шкаф.
– Пойдем, сынок, в каюту. Сейчас вымоемся, душ у нас круглосуточно, и горячая тебе вода, и холодная… А потом почаевничаем. На этот раз можно и шариат нарушить: пропустим по стопочке. Простит всевышний! Хе!
Алабай по-прежнему лежал на его груди в кольце мускулистых рук.
