Текст книги "Люди песков (сборник)"

Автор книги: Бердыназар Худайназаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Браслет матери

 
Не украшенье на руке —
Святыню, хранимую в сундучке,
Держу на ладони бессонною ночью.
Я – мать седая… А в блеске камней
Сияют, мерцают темные очи.
Очи пресветлые мамы моей…
Б. Худайназаров. Из ранних стихов.
 

Перевод Аллы Марченко

Если считать меня и Арчу-ага, нас было пять человек. Я говорю: «если считать», потому что я был слишком молод, а Арча-пальван слишком стар для участия в такой поездке. Арча-ага был знаменитым в наших местах борцом, с юных лет не знавшим поражений; его так и звали Арча-пальван. Лет до пятидесяти лопатки Арчи-ага не касались земли, потом он как-то сразу перестал выступать на свадьбах и празднествах, ушел на юг Каракумов и стал чабанить. Последние же несколько лет Арча-ага, совсем состарившись, ничем уже не занимался, сидел дома. И только трудный хлеб сорок второго года заставил старика зимой в самые холода подняться с места и тронуться в путь.

Война, нехватки, старческие недуги – Арча-пальван обессилел, пал духом. Казалось, ему и говорить-то тяжко, старик все больше отмалчивался и лишь на нечастых привалах, когда мы сходили с ишаков и ставили на огонь тунче – вскипятить воды для чая, язык у него развязывался. Но для того только, чтоб посетовать на судьбу.

– Удивительно человек устроен… – задумчиво смотря в огонь, говорил Арча-ага. – И в ногах силы нет, и глаза никуда, и ум за разум заходит, а рот – хоть бы что ему! – в исправности. Ноги не держат, лопата из рук валится, а глотка работает – подавай только! Вот штука-то какая: силы нет, ума нет, а есть охота. Да и язык не отказывает, мелет и мелет себе… Ох-ох, судьба, никуда, видно, от нее не уйдешь!..

Женщины слушали старика сочувственно, зато Инер Гочгузыев, фронтовик, три месяца назад по ранению пришедший домой, сердился не на шутку и требовал, чтобы старик прекратил свои упаднические разговоры.

– Прямо вам говорю, Арча-ага: считаю ваше поведение недостойным! Сами падаете духом и на попутчиков оказываете влияние!

Инер хмурился, одергивал гимнастерку и трогал рукой блестящую пряжку широкого солдатского ремня. Больше всего Гочгузыева задевало то, что старик проявлял к нему полнейшее равнодушие: вроде и не слышал его.

– Знаете, как поступают на фронте с теми, кто нытьем и ненужными разговорами ослабляет боевую готовность? Не знаете? Я вам скажу. Трибунал! Не просто наказание, не гауптвахта, – трибунал! Ясно?

– Вахта-тахта… Это я не понимаю, – спокойно ответил старик. – Я вижу, ты русский выучил. Пяток слов знаешь, ну и давай сыпь, все равно ничего не поймем.

Кровь бросилась Инеру в лицо.

– Вот что. Раз вы так… Раз вы не желаете считаться, я снимаю с себя ответственность! Не считаю вас больше членом коллектива!

Арча-ага покачал головой:

– И чего разошелся? Мальчишка! Тут тебе не фронт. Едешь менять на горсть зерна украшения своей матери, помалкивай себе… – Он сказал это негромко, вполголоса, кашлянул и умолк.

Я ожидал, что Гочгузыев после таких слов совсем взбеленится, но тот ничего не сказал, отвернулся обиженно и пнул здоровой ногой осла. Ботинки на нем были тяжелые, осел рванулся вперед, но Гочгузыев даже не покачнулся. Только медали звякнули – он их никогда не снимал с гимнастерки.

– Не перечил бы ты ему, Арча-ага! – попросила тетя Мяхек. – Молодой, горячий… Да и натерпелся там, на фронте…

– Вот ты и слушай, что он несет! – старик сердито зыркнул на нее. – А мне его болтовня ни к чему! Я терпеть не стану.

– А вдруг он рассердится да бросит нас? – осторожно заметила Дурли.

– Куда он денется? Он тут как дитя малое – севера от юга не отличит!

Дурли промолчала, но я заметил, что ей неприятны были эти слова.

Гочгузыев поджидал нас у развалин старинного большого здания, которых много в этих местах. Арча-ага проехал мимо, даже не взглянув на него.

– Ишачка своего решил промять? – миролюбиво спросила тетя Мяхек.

– Не промять, а просто не понимаю – куда мы? – Инер говорил громко, чтоб слышал старик. – Едем, едем! Будто нас там где-то с зерном ждут! Даже по сторонам не глянем!

– А чего по сторонам глазеть? – не оборачиваясь отозвался Арча-ага.

– Что, здесь люди не живут? Населенных пунктов нет? Почему бы не свернуть вон в тот аул? Проведем разведку. Может, найдутся желающие поменять зерно на наши вещи.

– Капкан на зайца и то за аулом ставят, – пробурчал Арча-пальван, – а тебе давай тут, возле дома!

– Ну вот что, Арча-ага, – Гочгузыев подъехал к старику, одернул гимнастерку и тронул пряжку ремня. – Скажите прямо: собираетесь вы заезжать в населенные пункты или будете следовать вперед?

– Запахнет хлебом, тогда свернем, – спокойно отозвался старик. – А коли тебе невтерпеж, никто не держит, сворачивай! Как-нибудь не пропадем.

Ясно было, что после такой обиды Инер Гочгузыев уже не поедет с нами. И правда, через несколько шагов он повернул осла, остановил его и обернулся.

– Тетя Мяхек! Дурли! Тайхар! Предлагаю ехать со мной! Чтоб не было потом разговоров, что Гочгузыев бросил товарищей. Оттого что вы протащитесь по пескам еще двадцать километров, ничего не изменится – никто для вас там зерна не приготовил! Пробовать надо. Я принял решение свернуть в этот аул.

Все придержали ишаков. Я взглянул на Дурли, она не отрывала глаз от тети Мяхек.

– И всего-то нас пятеро… – грустно сказала та, глядя вслед старику, неторопливо трусившему на осле. – . А сговориться не можем. Не надо так, сынок. Зачем перечишь старому человеку? Ему обидно, ведь в деды тебе годится. Да и места эти он лучше знает.

– Товарищ Тайхар! – сказал Инер, пропустив мимо ушей слова тети Мяхек. – Со мной едешь или остаешься? Ты как, Дурли?

– Поедешь, Тайхар? – спросила Дурли, не зная на что решиться.

– Мне мама велела, чтоб не отставал от Арчи-ага. И вещи мои у него – менять.

– Не знаю, что и делать… – пробормотала Дурли. – Отпросилась-то всего на три дня. Один, считай, прошел… Хорошо бы сменять тут, поблизости. Хоть за полцены…

Кончался короткий зимний день. На юге темнели гряды барханов, на севере в вечерней дымке таяли очертания какого-то аула. Проводив взглядом Дурли и Инера, мы с тетей Мяхек поехали догонять старика.

– Ну и бабы пошли!.. – удивился Арча-ага, когда мы сообщили ему, что Дурли уехала с Гочгузыевым. – Суда людского не боятся! С мужиком уехала!.. Видно, у этой молодухи ум не богаче, чем у парня. Что за время настало?.. Такая моя судьба – и это довелось увидеть!..

– Арча-ага! Не сетуй ты на судьбу, и так на душе кошки скребут! – тетя Мяхек досадливо отвернулась.

Мы долго ехали молча. Я не заметил, как задремал. Очнулся, когда ишак, свернув на обочину, жевал придорожную траву. Ни старика, ни тети Мяхек рядом не было. Только что я был почти счастлив: я видел, что сижу дома, у очага, рядом мама… И вдруг один, в темноте… Меня затрясло от страха. Даже окликнуть спутников было страшно. Если б неподалеку от наших мест, мне бы все нипочем, песню бы сейчас затянул. А тут…

Я молча ударил осла пятками и вдруг услыхал свое имя. Как-то странно прозвучало оно в темноте. Я затаился, не смея подать голос. И вдруг почувствовал, что слабею: кружится голова, в глазах темно, лоб в поту… Наверное, от голода. А может, и с испуга…

– Тайхар! Тайхар, где ты?! Тай-ха-ар!..

Я узнал голос тети Мяхек. Ишак рванулся вперед, словно только и ждал этого зова.

– Отдохнем, пока темно, – сказал Арча-ага, слезая с ишака. – А взойдет луна, снова тронемся.

…К полуночи взошла луна. В свои неполных тринадцать лет я уже не раз ночевал зимой в открытом поле. Я только пошел в школу, когда отец стал брать меня, старшего, с ночевкой, отправляясь за дровами. Он выкорчевывал огромные саксаулы, складывал их в кучу, а я сидел и смотрел, как он работает, – приятно, когда у тебя такой большой, такой сильный отец.

– Замерзнешь! – говорил отец. – Садись к огню!

Но мне вовсе не было холодно. На ногах – толстые шерстяные портянки и новенькие чокай из настоящей кожи. На голове – тельпек, уши прикрыты длинными завитками шерсти, на плечах – теплый чекмень. А главное – рядом отец, и в хурджине у нас каурма и пшеничная лепешка, испеченная в горячем песке. Нет, тогда я не мерз, хотя был совсем еще маленький.

А потом наступила война, и все изменилось. В пустыне почему-то не стало прежних могучих саксаулов. И зайцы куда-то пропали, хотя раньше, до войны, выскакивали из-за каждого куста.

Когда отец уходил на фронт, он улыбнулся мне, погладил по голове и сказал: "Слава богу, что ты у нас большой вырос. Можно сказать, мужчина. Вот и придется тебе пока быть в доме мужчиной: и за хлебом, и дрова добывать… Помогай маме, маленьких не давай в обиду. За старшего остаешься".

Сейчас, когда мы сидели у костра, поджидая, пока взойдет луна, я думал не об отце, а о братишках и сестрах. Конечно, отец на фронте, может, в окопе, в снегу, может, ползет под вражескими пулями, по ведь он такой большой, такой сильный, он сумеет постоять за себя. А вот они… Они совсем беспомощные, и от нас с мамой, главное – от меня, зависит, будут ли они одеты, сыты… Я ничего не ответил отцу, когда он сказал мне: "Маленьких не давай в обиду", – комок подступил к горлу, но я кивнул ему, и в этом было мое обещание.

Тетя Мяхек и Арча-ага говорили о том, что если ехать всю ночь, то к утру мы, возможно, доберемся до аула, где у Арчи-ага есть знакомые. Потом они стали обсуждать, сколько зерна могли бы нам дать за вещи, которые мы везли. А везли мы в основном женские украшения, которые есть в каждой семье и передаются из поколения в поколение, от матери к дочери, от свекрови к невестке.

– А что Аннаширин послала с мальчиком? – спросила тетя Мяхек.

– Браслет! – сказал старик. – Какой она браслет дала!.. – Старик закусил губу и покачал головой. – Такую вещь не то что продать или променять – не всякому в руки дать можно! Сколько он стоит, этот браслет? Думаю, цены ему нет. Она-то, бедная, наказала: корову, мол, просите с теленком. Корова!.. Что такое корова? В прежние времена стоит, бывало, в круг выйти и – получай свою корову!.. Ох-ох, такая уж, видно, судьба, никуда от нее не денешься!

Я согрелся у огня, разомлел и заснул. Не зря говорят, голодной курице только просо снится; мне привиделось, что наша четырехлетняя Садап тащит бараний огузок, огромный, больше ее самой. Сон этот был плохой. Я слышал от стариков, что видеть сырое мясо – к беде, и старался забыть его, но огромный бараний огузок, дразня, маячил перед глазами.

Луна взошла, и стала видна тропинка, пролегающая меж влажными кустарниками, блестящими от росы. Откуда берется столько влаги – на небе ни облачка? Седло на ишаке – будто водой полили. Да еще ветер… Дует со стороны реки, холодный, лицо обжигает…

– Скоро и Улкерджан мой подрастет, – сказала тетя Мяхек, мечтательно поглядев на меня. – Тоже помощник будет. Малы у меня детишки, совсем крохотные. На сколько мой старшенький младше Тайхара? Да-да, почти на шесть лет. Восьмой годик пошел. А вроде вчера только родила его… Уж и ломалась я, уж и капризничала, знала, что все прихоти мои выполнят. Как же – сына родила! Той муж устроил!.. И скачки, и пальваны боролись… Он прямо ног под собой не чувствовал, как на крыльях летал.

– Да… – вздохнул Арча-пальван, – судьба, никуда, видно, от нее не денешься!..

Рассвет мы встретили в пути. Мы выехали из дому вчера, так же вот, в предрассветной мгле. Два раза пили чай да подождали, пока взойдет луна, а то все едем да едем…

Когда небо на востоке стало совсем белесым и вот-вот должна была разлиться по нему утренняя заря, Арча-ага повернул ишака. Аула видно не было, торчали лишь два высоких купола, память прежних веков.

* * *

Аул отличался от нашего двумя этими куполами, да еще тем, что в тамдырах, там и сям виднеющихся вдоль улицы, еще пекли хлеб. У первой же печи я увидел склонившуюся над ней женщину, в руке у нее была форма, которой сырые чуреки прилепляют к раскаленным стенкам тамдыра. Совсем как до войны…

– Богато, видно, живут, – вздохнула тетя Мяхек, окинув взглядом улицу. – Может, и повезет, может, сменяем удачно…

Арча-ага покачал головой, потом сказал:

– Судьба! Никуда, видно, от нее не уйдешь! Арча-пальван поехал в аргыш – хлеб добывать!.. Аргыш!.. Что такой аргыш, что с котомкой за милостыней – одно и то же. Да, верно говорят, что от бесчестья не помирают, давно бы тебе в могиле лежать, Арча-силач! Вот что она с нами вытворяет, судьба-насмешница!.. Никуда, видно, от нее не уйдешь…

– Уж больно ты беспокойный какой-то стал! – укоризненно сказала тетя Мяхек. – Гордость твоя тебя мучит. Кто ж это в нынешние времена за аргыш осудит? Если уж совсем какой непонимающий… Зря душу себе растравляешь!

– Нет, Мяхек, не зря. Вот смотри, думаешь, у этих мужья не на фронте? Кто оружие держать может, все давно там. А из тамдыров дымок вьется! Почему? Почему у нас пусто, а у них чувалы с мукой стоят? Да потому, что землю понимают! Ходят за ней как положено. А мы? Раз решились, перекочевали из песков, обвыкать надо, узнавать землю, холить ее, нежить!.. А мы что? Ноем да аллаха призываем! Эх, было б это годочков хоть пять назад, я бы так свой огород разделал – поглядеть любо-дорого!.. Вон тростник стоит, к стене прислоненный, видишь? Толщина – как ручка у лопаты! И высота что твой тополь! Вот какая тут земля! Такой земле только уход, она голодать не даст. А мы на этой земле бездельники. Вот что меня гнетет, Мяхек! Да, скинуть бы пять годочков, я бы показал – не я к людям, люди ко мне за хлебом ходили бы! У реки жить да попрошайничать!.. На худой конец, кабанов стрелять можно – вон на них какой в городе спрос! – жил бы – горя не знал. Глаза нужны, а где они, глаза?.. Эх, судьба-судьбина, никуда от нее не уйдешь!

– Не терзай ты себя, Арча-ага, – сочувственно сказала тетя Мяхек. – Тебе ли судьбу клясть? И сын при тебе, и дочери удались, гляди на детей да радуйся! А кончится война, и достаток будет.

– Если будем от земли шарахаться – и война кончится, с ручкой пойдем! – убежденно сказал старик.

Проехав немного вперед, Арча-ага остановил ишака и спросил у встречной девочки, где дом Язберды-ага.

– А какой Язберды-ага: дедушка Тавуз Язберды-ага пли дедушка Язгуль Язберды-ага?

– Ну… Старичок такой… Он раньше отары пас.

– А-а… Дедушка Язберды-чабан, да?

– Да, милая, Язберды-чабан. Покажи-ка нам его дом!

– А его нету… дома… – промолвила девочка и опустила голову.

– Куда ж он делся?

– Он… старый стал и умер…

– Да-а-а… – протянул Арча-ага. – Вот она, судьба! Ну хоть дом его покажи!

Мы плелись на своих ишаках по улицам чужого аула, следом за незнакомой девочкой. Я ехал позади Арчи-ага, и меня поразило, как он сразу вдруг сгорбился, съежился, как опустились его когда-то необъятные плечи, какой тонкой и жалкой стала шея.

Арча-пальван!..

Если собрать все, что говорят в народе об этом легендарном человеке, получится целая книга. Мне не довелось видеть выступлений Арчи-пальвана, но совсем недавно, когда он уже чабанил в песках, изредка наезжая в аул, люди все еще говорили о нем с восхищением и завистью. Арча-пальван!.. Как знаменитые поэты и великие ученые, известные музыканты и прославленные умельцы, такие борцы, как Арча-пальван, – гордость и достояние своего аула; их часто даже не называют по имени, а просто: пальван такого-то аула.

Говорят, среди знаменитых борцов встречаются и невзрачные люди: небольшого роста, худощавые. Наш Арча-пальван был пальваном из сказки, из книжки с картинками. Мог ли кто-нибудь представить себе, что этот непобедимый, силач сядет на ишака и поедет выпрашивать хлеб в обмен на привезенные им вещи!.. Я понимал, как тяжко старику, как он оскорблен и унижен, понимал, почему так горбится его спина.

Девочка привела нас к какому-то дому, вошла туда и пропала. Я искоса поглядывал на старика: Арча-ага все больше и больше мрачнел. Отворилась дверь, высунулась женщина и снова закрыла дверь. Арча-ага, опустив голову, перебирал пальцами бороду. Ничего нет хуже, чем быть непрошеным гостем! Даже я почувствовал это, каково же было ему, гордому, самолюбивому Арче-ага! Я отвернулся, чтобы не смотреть на старика, но тут дверь отворилась, послышалось чье-то покашливание… К нам семенил небольшой старичок одних примерно лет с Арчой-ага.

– Эссаломалейком! – весело провозгласил он.

– Можно слезать? – спросил Арча-ага, холодно ответив на приветствие.

– Конечно, слезайте!

Старичок оказался соседом покойного Язберды-ага. В доме не оказалось мужчин, и его попросили встретить гостей.

Когда по усопшему, как положено, прочитана была молитва, перед нами развернули скатерть, поставили чай, положили чуреки… Арча-ага малость отошел. Начал было даже вежливый разговор, но старичок был необычайно словоохотлив, все как-то невпопад смеялся, и Арча-ага решил прекратить пустую болтовню.

– Как говорится, пришел за айраном, нечего миску прятать. Мы на аргыш приехали. Привезли кой-какие вещицы, хотим сменять на зерно.

Услышав это, хозяйка, скромно сидевшая в уголке, что-то шепнула тете Мяхек.

– Хочет посмотреть браслет Аннаширин, – сказала тетя Мяхек и почему-то виновато взглянула на меня.

Арча-ага вроде бы не расслышал, во всяком случае не обратил на ее слова никакого внимания. Потом повернулся, вскинул взгляд на хозяйку. Долго, изучающе смотрел он на женщину, пожелавшую купить мамин браслет. Наконец большие стариковские руки медленно потянулись к хурджину. Все – и я, и тетя Мяхек, и старичок, и хозяйка дома – не отрывали глаз от этих рук. С присущей ему неторопливостью Арча-ага вынул из хурджина завернутый в синюю бархатную тряпицу браслет и с видом человека, знающего, что товар его не может не понравиться, не спеша развернул узелок. Так – я видел – раскрывают личико своего первенца молодые счастливые матери…

Лучи солнца, пробивающиеся в дверь, упали на браслет, который Арча-ага все еще держал на ладони, и тот заблестел, загорелся. Золотистые отсветы легли на широкий ровный лоб старика. Осторожно, словно дастархан [29]29
  Дастархан – скатерть.


[Закрыть]с хлебом, двумя руками подал он браслет хозяйке.

Женщина сначала покачала вещь на ладони, прикидывая ее вес, потом надела браслет и, подняв руку так, чтоб на него падал свет, стала внимательно разглядывать.

– Спрашивает, сколько стоит, – сказала тетя Мяхек.

– Сколько стоит!.. – проворчал старик. – Такой вещи вообще цены нет! Не продаются такие вещи! Это все равно что честь продавать! Совесть.

– Как же тебя понимать, ровесник? – старичок дурашливо рассмеялся. – Говоришь, менять приехал, а теперь… Раздумал, что ли?

– Теперь-то мы знаем, – продолжал Арча-ага, не обращая на старичка ни малейшего внимания, – все стало товаром! А насчет браслета… Я ему не хозяин, его дала мать этого мальчика, – Арча-ага кивнул в мою сторону, – велела выменять на корову с теленком. Ни больше, ни меньше просить не имею права.

Хозяйка сказала что-то тете Мяхек, завернула браслет в тряпочку и вышла.

– Сказала, посоветоваться хочет… – тетя Мяхек вздохнула.

– А не много вы запросили? – усомнился вдруг старичок. Арча-ага презрительно глянул на него, и старичок смущенно забормотал: – Вещь-то она, понятное дело, ценная… И ей, видно, понравился… А у самого у тебя что за товар? А?

– Для тебя ничего! – отрезал Арча-ага. – Нам нужны люди, знающие цену золоту.

– Значит, золото? А может, коврик найдется? Возле очага положить?

– Намазлык [30]30
  Намазлык – специальный коврик, на котором стоят, совершая намаз.


[Закрыть]хотите себе сделать? – почтительно спросила тетя Мяхек.

– Какой из меня молельщик!.. – хохотнул старичок. – Мой намазлык – огород! А Коран мой – лопата! С утра до вечера не разгибаешься. Я и чай-то пью в огороде. Сегодня с утра тоже все возился. Тростник выкорчевывал…

Арча-ага вдруг поднял голову и впервые взглянул на старика уважительно, с интересом.

– Вот это разговор. Это мне по душе. И сколько ж ты джугары получаешь со своего участка?

– В этом году шесть чувалов взял. Каждый по пять пудов – вот считай… А между джугарой маш сею, хорошо идет, а по обочине тыкву. Получается кроме джугары мешок маша да штук сорок тыкв. Я до этих тыкв большой охотник!..

– Слыхала? – Арча-ага обернулся к тете Мяхек. – А мы с наших что получили? Какой урожай сняли? Траву сорную! Нет, Мяхек, больше я в аргыш не еду! Хоть и слабоваты руки, а уж как-нибудь удержу лопату. Буду кормиться от земли. Пускай не велик будет огород, пускай с кибитку, а все равно одолею! Прокормлю себя. А уж мои как знают. Не захотят с землей ладить, пускай с голода пухнут!

– Зря ты так на своих, Арча-ага… – тетя Мяхек вздохнула. – Участки-то нам дали, а что толку, когда наши мужчины только овец пасти понимают, а сами мы – верблюдов доить? Не привыкли мы к такой земле, сроду пески да пески…

– Хо! – так и вскинулся старичок. – Велика беда! Лопата у вас есть? И кетмень найдется. А зерна, если на семена, я хоть сейчас!.. Берите! Воды тут – залейся, вон она, Амударья, рядом. Вот, конечно, сорняки – это дело тяжелое. Выдирать надо прямо с корнем и сжигать! Если земля солоновата, не беда. Разровняйте и залейте, пока зима, раза два, так, чтоб недельку вода постояла. Земля, она как тесто: не вымесишь хорошенько, и чурек в рот не возьмешь. А попотей над ним, не пожалей силы, и будут у тебя чуреки – объеденье!..

– Да, Мяхек, – убежденно продолжал Арча-ага, – привыкать надо к земле, не то пропадем. Ну проедим мы все, что от матерей досталось, месяц, другой будем есть досыта, а дальше? У бога-то этих месяцев – о-го-го! Хочешь не хочешь, а придется земле поклониться!

Арча-ага говорил горячо, от души, а старичок слушал его, сочувственно кивал, поддакивал…

– Ровесник, а сами-то вы что хотели променять? – вернулся он к прежнему разговору. – В золоте я не смыслю, это правда, а так я бы с великой душой… Сторговались бы. Я вижу, трудно это для вас, не по душе вам торговые дела.

– И не говори! – вздохнул Арча-ага, переходя на полную откровенность. – Сквозь землю провалиться готов! Судьба! Судьба, никуда, видно, от нее не уйдешь! Свалила Арчу-пальвана, на обе лопатки бросила!..

Вернулась хозяйка дома.

– Почтенные гости! – сказала она, решив, видимо, не прибегать больше к посредничеству тети Мяхек. – Коровы с теленком у меня нет. Есть корова, хорошая корова, стельная. Весной отелится. Если подходит, вечером можно посмотреть, как с пастбища пригонят. Могу еще зерна дать в придачу. Пудик…

Арча-ага кашлянул.

– Вы невестка покойного Язберды-ага? – спросил он вместо ответа.

Она чуть заметно кивнула и села.

– А муж на фронте?

Женщина снова кивнула.

Арча-ага долго пребывал в задумчивости, низко опустив голову. Хозяйка по-своему поняла его молчание и протянула тете Мяхек браслет. Видно было, как не хотелось ей с ним расставаться.

– Браслет ваш, дочка, – сказал Арча-ага, заметив ее движение. – Я не потому, я не о цене думаю. Я вот подумал: как же вы без коровы? Ребятишки небось только и ждут, когда отелится…

– Ну, ровесник!! – старичок хлопнул себя по колену. – Ты и впрямь не торговый человек!.. Кто ж так торгуется?

Тут что-то случилось со мной. Неведомое доселе чувство вдруг овладело мной; так нежданно-негаданно собравшиеся тучи вдруг застилают небо. Только сейчас и понял, как дорог был маме этот прапрабабушкин браслет.

Понял, что только жестокая нужда могла заставить ее вынуть браслет из тайничка и расстаться с ним; А еще мне почему-то до слез жаль было детишек хозяйки – останутся без молока только потому, что их мать купила себе браслет. Каково нам будет уводить корову под взглядами ревущей детворы… Странная женщина – отдать последнюю корову!.. А может, она богатая, может, у нее в отаре десятки овец? Чувалы с зерном привалились один к другому? А у нас в доме пусто. Кроме маминого браслета, ничего, на что можно было бы выменять хлеба. А ведь еще совсем недавно я ни на минуту не сомневался, что хлеб и другие необходимые вещи просто не могут не быть. Хлеб у нас был всегда! Если чуреки подсыхали, мама пекла свежие, а сухие крошила себе в суп. В углу кибитки всегда стоял узорный чувал с сечкой. Когда он наполовину пустел, отец досыпал его доверху. Где он, этот чувал? Убрала его мама или сменяла на зерно? А может, сдала, когда собирала вещи для фронта?..

Эх, Тайхар! Не понял ты, о чем думал отец, когда сказал, что ты остаешься в семье за старшего. "Побольше думай, больше работай, научись заботиться о других!" – вот что хотел он сказать. Ладно, пусть я не понял, чего ж мама-то ни разу не объяснила? Не намекнула даже. Ребенком считает? Не хочет делить со мной тяжкий груз, что лег ей на плечи? Думает, мальчику и так достается: и учится, и табельщиком работает? Или матери вообще не могут иначе? Но эта вот может… Смогла отнять у детей кусок только потому, что ей понравился браслет. А отец у них на фронте. Вернется, расскажут ему…

Чем больше я думал обо всем этом, тем нестерпимее мне хотелось домой. Я как-то сразу вдруг ощутил себя взрослым. И понял, что стану теперь настоящим помощником матери.

* * *

Вечером в дом, где мы остановились, начали собираться женщины – весть о том, что за корову и пуд джугары куплен бесценный золотой браслет, быстро распространилась по селу. Расторговались мы скоро, я считал, что нам повезло. Старичок выменял у Арчи-ага красивый, расшитый по краям овчинный тулуп. Трудно было удержаться от смеха, когда щупленький старикашка надел тулуп, сшитый на богатыря.

– Тебе и одного рукава за глаза хватит! – беззлобно шутил Арча-ага; с тех пор как старичок рассказал ему про огород, наш пальван заметно благоволил к нему. – Об одном тебя прошу, ровесник: не уродуй вещь, не пытайся перекроить по себе, сделай это из уважения к портному. Укрывайтесь им – на всю семью хватит! Он, этот тулуп, в добрые времена сшит. А я не носил, накинул разок-другой на плечи, а то все лежит… Пускай и у тебя полежит. Вот ведь как: и у вещей, оказывается, своя судьба. Тулуп Арчи-пальвана пошел в обмен на зерно! Ох, судьба, никуда, видно, от нее не уйдешь…

– Ровесник! – сказал старичок, снизу вверх поглядывая на Арчу-ага. – Если уж очень жалко, возьми. Зерно я и так дам, в долг. Мне он и впрямь ни к чему. Забирай, я от чистого сердца!

– Нет уж, судьба, – значит, судьба! Пользуйся на здоровье! А на добром слове спасибо!

Еще до темноты мы, даже не выходя из дома, пристроили весь свой товар. На ночь старичок увел Арчу-ага к себе, а мы с тетей Мяхек остались.

Я долго не мог заснуть, не привык спать в чужом доме. Вроде бы совсем задремлешь, а глаза вдруг опять открытые…

Потолковав о детях, о трудностях военного времени, женщины улеглись. В комнате стало тихо. На улице разом заревели ишаки, – значит, время к полуночи. В маленькие окошки мазанки чуть пробивался неясный свет луны. То тут, то там завывали голодные шакалы – они теперь не таясь наведывались по ночам в аулы, тревожа курятники, и, слыша их, начинали не ко времени орать петухи. Вот и у нас прокукарекал петух. Зашуршал тростник, сложенный у стены. Взревел ишак… Тетя Мяхек кашлянула.

– У тебя курятник-то хорошо закрыт? Уж больно шакалы воют!..

– Хорошо, хорошо…

Вдруг где-то рядом, мне показалось – над самым ухом, пронзительно взвыл шакал. Я вздрогнул и совсем проснулся. Тетя Мяхек вылезла из-под одеяла и приподнялась, опершись на локоть.

– Господи, да что ж это такое?

– Да я же сказала, – сонным голосом отозвалась хозяйка, – курятник заперт. Это шакал в капкан угодил. Спите себе.

– Шакал? – ужаснулась тетя Мяхек. – Что ж, он всю ночь так и будет выть?

– А пусть воет!.. Другие лучше не полезут. Спите, чего вы?

– Да ведь сердце разрывается! Уж больно воет жалостно…

– Не хватало еще шакалов жалеть!..

– Так-то оно так…

– Может, пойду прикончу? А?

– Сама? Да еще ночью? И как ты можешь?!

– Запросто, – хозяйка зевнула. – Шакал что? Я, если надо, и с двуногим вором справлюсь! Голодными детей не оставлю!

– Да-а… – неопределенно протянула тетя Мяхек, наверное подумав о браслете.

– Так уж я, видно, сделана, – сказала хозяйка, и я почувствовал, что она довольно улыбнулась. – Без нужды трепыхаться не стану. Сейчас главное дело – разум не терять. Соображение. Вот ты небось осуждаешь меня – корову у детей отняла, а я с понимающими людьми толковала: браслет трех коров стоит!.. Чего отказываться, когда в руки идет?.. Ныть да причитать – толку мало.

– Да-а… – опять неопределенно протянула тетя Мяхек. – А вот наш старик совсем стал плохой. Про что речь ни заведи, сразу на судьбу сетует…

– Вы про того, что с вами приехал?

– Да.

– А не скажешь. Такой вроде видный мужчина…

– Какой уж он теперь видный! Вот был – это да! На всю округу первый борец. Он еще потому впал в уныние, что сын у него неудачный, избаловал с детства…

Дальше я не слышал, заснул. Сколько проспал, не знаю, разбудил меня шум во дворе. Ребятишки со всей улицы собрались возле капкана и с интересом смотрели, как дергается шакал. Капкан был огромный – длинный крючок с цепью весил не меньше полпуда, – наверное, для волка или еще какого зверя крупней. У нас до того, как мы переехали на берег Амударьи, тоже ставили капканы. Только маленькие – на зайцев. У отца было четыре капкана, он был охотником, мой отец. Зимой, уезжая на несколько дней в пески, он брал с собой беркута, а когда возвращался, с огромных вязанок саксаула, навююченных на верблюда, свисали лисьи шкуры, а торба, притороченная к седлу, набита была скрюченными зайцами.

Как-то раз весной – мне было лет восемь – отец взял меня посмотреть капканы, поставленные недалеко от аула. Я еле поспевал за отцом, мне приходилось почти бежать, но я молчал – очень уж мне хотелось увидеть попавшего в капкан зайца.

В первых двух капканах было пусто. Отец снял их и перекинул через плечо. На месте третьего оказалась большая неровная вмятина.

– Попался! – радостно закричал я. Но отец покачал головой. – Что, папа? Что случилось?

Отец молча взял меня за руку и подвел к капкану, валявшемуся шагах в десяти отсюда. В капкане зажата была заячья лапа. На песке, усеянном клочьями пуха, темнели пятна крови.

– Лиса слопала! – сказал отец.

Я готов был разреветься.

– А ты на нее поставь капкан! Пускай сама попадется!

– Лису в капкан не заманишь, – отец улыбнулся и положил мне руку на плечо. – Она хитрющая, лиса, не полезет куда не надо.

– Тайхар! – позвала меня тетя Мяхек, сразу оторвав от воспоминаний.

– Тайхар! – воскликнул один из мальчишек, толпившихся вокруг шакала. – Его Тайхаром [31]31
  Тайхар – ослик, осленок.


[Закрыть]зовут!.. Ишак! Ишачонок!

Я сделал страшные глаза и показал задире кулак. Но другие уже подхватили:

– Ишак!..

– Ишачок!..

– Ишачонок!..

Я охватил валявшуюся рядом палку. Мальчишки ринулись врассыпную. Сразу осмелев, я кинулся догонять того, кто первый начал дразниться. Бегу за ним и ору, так ору, что самому страшно.

– Ма-а-а-ма!.. Убьет!..

Из ближайшей мазанки выскочила женщина, за ней – мужчина в наброшенной на плечи шинели. Видя, что силы неравные, я остановился и швырнул палку. Мальчишка увернулся от нее и спрятался за мать.