Текст книги "Люди песков (сборник)"
Автор книги: Бердыназар Худайназаров
Жанры:
Прочая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
Далеко-далеко на востоке край неба побагровел, словно раскаленное дно только что слепленного тамдыра [15]15
Тамдыр – глинобитная круглая печь, где туркмены пекут чуреки.
[Закрыть]. Над огромной отарой широко пронесся властный окрик: «Р-ррайт-ов-ша-аа!..» И тяжелое стадо тотчас свернуло вправо, подчиняясь сильному голосу Союна.
Он и младшие пастухи Сахат и Хидыр стояли на холме и любовались выкатившимся в степь огненно-золотистым шаром. Утро в Каракумах короткое, но нежное, спокойное. Тот, кто не бывал в Каракумах, никогда не представит себе этого скоротечного великолепия.
Сахат был крепенький, с маленькой бородкой; лицо обгорелое. У Хидыра усы и борода чуть-чуть пробивались, глаза смотрели мечтательно.
Степные жаворонки вылетели на утреннюю прогулку, сделали плавный круг над чабанами: "Джуйн… джуйн… джуйн" – и молниеносно скрылись за холмами.
Проводив задумчивым взглядом вольных странников, Союн сказал себе: "Жаль, что люди не понимают птичьих напевов. Ведь, может быть, жаворонки горько сетуют на какие-то свои беды. Понял – помог бы". И повернулся к молодым чабанам:
– Щедрая степь моя! Кормилица и утешительница.
Сахат носком чокая выковыривал из песка сухой ствол созена [16]16
Созен – кустарник песчаных пустынь.
[Закрыть].
– Поздно спохватился. Это благодатное кочевье выкормило твое богатырское тело, закалило душу. Здесь, у отары, ты нажил счастье, богатство, знатное имя, уважение друзей. И вот решил все бросить.
Союн не ответил, передернул лопатками.
– Ага, приказывать тебе мы не умеем, просим, – сказал Хидыр. – Нигде ты не встретишь такого дивного рассвета. Да ради этого нельзя расставаться со степью.
После долгого тягостного молчания Союн спросил:
– Так вы о чем это?
Сахат не заставил себя ждать:
– О том, что твоя затея – дело пустое. У каждого из нас свой удел в жизни. Ухватился за ветку, а ветка хрупкая… Мы, чабаны, ценимся у овечьего хвоста. На канале нас засмеют. Вот что хочу сказать.
Хидыр испугался, что старший чабан сейчас стукнет дерзкого Сахата по шее и завяжется рукопашная. Нраз у Союна горячий. Хидыр не забыл, как ему, подпаску, Союн влепил пощечину: не спи днем у отары. А что поделаешь – жара сморила… И Хидыр попросил Сахата:
– Уймись. Будет тебе! На канале всем хватит работы, так говорили. И там учат ремеслу на курсах, в школах. Значит, можно получить специальность. Потому откажись от колких слов.
– Нет, зачем же, – примирительно сказал Союн. – Пусть говорит. Всегда надо идти в открытую. – Он вытащил цветной, старенький, пропитавшийся потом платок, связанный из длиннокудрой осенней шерсти молодого барашка, вытер влажный лоб, затылок. Посмотрел на горстку золы, мелкие угли у корней созена, усмехнулся: – Помнишь, Хидыр?
– Еще бы не помнить! – засмеялся парень, радуясь, что гроза миновала. – Я сжег коробок спичек, а костер все-таки не занялся. Вы, дядюшка, стояли, вот как сейчас, и зло следили за моими неловкими хлопотами. Однако мы в тот день остались без чая. А теперь…
– Теперь ты одной спичкой на сильном ветру разжигаешь костер, – многозначительно заметил Союн.
Сахат вдруг с безнадежным видом махнул рукой и ушел к отаре.
Проводив его снисходительной улыбкой, Хидыр сказал:
– А помните, дядюшка, как ночью хлынул весенний дождь и по песку кто-то расстелил пестрый ковер. Цветы были красные, белые, синие, даже черные. Такого изобилия цветов я раньше никогда не видел. А только май начался, и земля пожелтела, как лицо больного малярией. Вот каковы наши Каракумы.
– Это ты толкуешь о канале? – догадался Союн, садясь на песок и поджимая под себя ноги.
– А хотя бы и о канале.
– Знаешь, недавно в кош приходил агитатор из райкома. Атакулиев, кажется. После вечернего чая раскрыл толстенную книгу и начал читать, читать, тараторить. Хоть бы одно словцо понять. Улавливаю только "Ленин". У чабанов глаза слипаются. Я креплюсь, но и у меня, как у курильщика опия, голова идет кругом. Вдруг проснулся – ба, полночь. Атакулиев читает доклад о канале. Агитирует. "Друг, не хватит ли?" Обиделся. Обиделся, но утром попросил шкурку каракуля на воротник жене.
– И вы подарили? – заинтересовался Хидыр.
– Конечно, я обещал подарить, но сказал, что необходимо письменное предписание второго секретаря райкома Кидырова. Лицо агитатора побелело, словно выстиранная тряпка. С жалкой улыбкой отшутился: "Хотел тебя проверить…" Это ме-ня-аа проверить!
– А Ленин действительно мечтал о Каракумском канале, – сказал Хидыр.
– Не знаю, парень, не знаю… Знаю, что Ленин избавил моего отца и твоего отца от рабской покорности баям. Освободил мою мать и твою мать от угнетения женами бая. Это знаю.
Запустив указательный палец правой руки в густочерную бороду, Союн замолчал. А если он замолчал – жди, не торопи, не мешай. Не так-то легко заставить Союна разговориться. Да и в самом деле, пусть думает, взвешивает, прикидывает, что к чему. В конце-то концов, человеку полезно размышлять. Самые замечательные решения приходят в тишине раздумий.
Солнечное пламя бушевало у колодца Яраджикум. По городскому календарю 1954 года стояла весна, но здесь жаркое лето уже испепеляло травы.
Отара отдыхала в котловине. Лежавший у края полусонный пес при кашле овцы навострял уши.
После неизменного чабанского черного супа – кара-чорба – пастухи лакомились зеленым чаем. Поставив в ногах закопченные чайники, блаженно потели в тени шалаша, слушали приезжего шофера.
Размахивая руками, щуря маленькие глаза, парень горячился:
– Едут со всех сторон. Из Дагестана. Из Сибири. Парни едут, девушки, целыми артелями. Смех – ни разу не видели верблюда, ишака. Жалуются – жарко. Это весной-то им жарко. А что запоют в июле?!
– Сынок, скажи, а наши-то приезжают? Колхозники? Чабаны? – с солидной неторопливостью спросил Союн.
А у самого замерло сердце. Что ему до дагестанцев, до сибиряков! Нет, Союн их уважает, он рад пришельцам, но ведь речь-то сейчас идет о нем, найдет ли достойное место на канале, не осмеют ли Союна, не выгонят ли обратно в пески?
– Так и прут! – торжественно воскликнул шофер. – Семьями приезжают. И молодые и взрослые. Ну, здоровым, сильным не отказывают. Всех берут в обучение.
Силой, сноровкой Союн был награжден щедро. Не раз выходил на арену бродячих цирков и знал: вышел на середину – нельзя повернуть восвояси. Как говорится: "Сходи на базар, попытай счастья!" Но, может, на стройке от человека требуется не сила, а умение? А Союн – на что он там?.. И ведь никто не заставляет его брать беду на свою голову. Но кто-то шептал Союну: "Иди, чабан, не бойся, померяйся силой, ну, иди!.."
Вот так: там он просто чабан, обыкновенный чабан, без имени, без славы, а с отарой он Союн-ага, дядя Союн, каким был и его отец, незабвенный Кульберды-ага.
Вздохнув глубоко, словно перед единоборством с ошалевшим от голода волком, Союн сказал шоферу:
– Сынок, мы налили кокчаем свои утробы доверху. Теперь время и тебе напоить досыта машину.
Парень слил из радиатора нагревшуюся воду, наполнил его холодной колодезной, похлопал машину, как оседланного верблюда, по боку и заявил:
– Готово!
Пути к отступлению были отрезаны, но вместо того, чтобы побыстрее впрыгнуть в кузов, Союн пожелал друзьям благополучия, еще раз с грустью окинул взором отару и переспросил Хидыра:
– Значит, какие поручения в ауле?
– Да никаких поручений, привет домашним и тем, кто помнит меня. Не забывай нас, ага.
Нет, Союн никогда не забудет степь, и ползущую с равномерным топотом отару, и сладкую воду колодца Яраджнкум. Куда б ни забросила судьба Союна, он будет слышать шорох селина [17]17
Селин – трава, растущая в песках.
[Закрыть]на пригорках, свист песчаной метели, хруст травы на зубах овец, воинственный лай сторожевых псов.
Жизнь Союна началась у Яраджинского стойбища, и он искренне верил, что здесь же завершит свой путь. Теперь он уезжает. Почему? Возмечтал о славе? Каракумские чабаны славны на всю республику. Стремится к богатству? Каракумские чабаны богаты. Когда-нибудь друзья-пастухи и родственники в ауле поймут поступок Союна. Хош, до свидания!.. Раскаленная земля обжигала подошвы сквозь тонкие чокаи, Союн переступил с ноги на ногу. И тут в его колено ткнулся мордой Алабай. Вытянувшись, заискивающе виляя хвостом, пес прощался с хозяином, как бы чувствуя, что тот не вернется. "Быстроногий друг! Если чем обидел, прости. Пусть бог наградит тебя силой в схватке с волками". И Союн ловким прыжком взлетел в машину.
По сухой степной тропе грузовик мчался лихо, но у котлована Кульберды-ага заскочил в трясину и застонал, зафырчал, словно раненый зверь. Петляя по хрустящим под колесами сучьям черкеза, которыми была вымощена сырая вязкая лощина, – машина остановилась у края котлована.
В Каракумах такыры, котлованы, холмы, колодцы носят имена древние и новые. Когда нашли тело погибшего от жажды Кульберды-ага и похоронили его здесь, то появился котлован Кульберды-ага. И шоферы проезжавших мимо машин, чабаны и подпаски, глядя на могилу, говорили: "Да будет пухом тебе земля, где нашел последнее успокоение…"
Шофер остановил машину, не спросив согласия, не взглянув на Союна, и тот был благодарен юноше за молчание. Мерным тяжелым шагом Союн подошел к могиле и прочитал молитву за упокой души отца. Молитва коротка, быстро закончилась, а губы Союна шевелились, будто он разговаривал с отцом. Просил укрепить его дух? Напоминал о клятве, произнесенной двадцать лет назад над телом приникшего к безводной земле Кульберды-ага?
Как это узнаешь…
Но сегодня Союн бесповоротно отрекся от Яраджинского кочевья.
Глава втораяВечерело, когда машина загремела по настилу деревянного моста через канал Бассага – Керки. Здесь кончались пески, здесь начинались поливные плодородные земли.
Всю дорогу Союн, как ни упрашивал шофер, стоял в кузове, облокотившись на крышу кабины. Кабина – душная клетка – пугала его. В последний раз он озирал затуманенными тоской очами Каракумы, и все ему казалось, что он не удаляется, а подъезжает к отаре, тяжелой, с мерно перемещающимися бело-черными волнами. Каракумы пахли горячим песком, овечьим пометом, дымом костров. Лебаб встретил Союна влажным вечерним ветерком и запахом сочного хлопчатника, взлетевшего до пояса хлопковода.
За мостом Союну пришлось то и дело нагибаться, чтобы проскользнуть под ветвями растущих по обеим сторонам дороги тутовников. Шофер резко сигналил, и с середины шоссе отходили к канавам возвращавшиеся с поля женщины и дети. Их платья на спине побелели от соленого дневного пота – в Каракумах так белеют солончаки… Однако колхозницы весело шутили, смеялись, словно шли домой с весеннего тоя. На плечах они несли вязанки сучьев. "Нет ли здесь и матери детей наших?" [18]18
В обыденной речи туркмены называют жену «мать детей наших», мужа – «отец детей наших».
[Закрыть]– подумал Союн.
Комары слепили глаза, и Союн присел на дно.
Неожиданно машина остановилась, шофер сказал: "Садитесь, тетя", – и в кузов влетела связка тутовых сучьев, упала на ноги Союна. Он вздрогнул, а через борт перекинулась женская нога, красное платье сбилось выше колен, и Союн отвернулся.
Прерывисто дыша, женщина влезла в грузовик, вгляделась и воскликнула:
– Ой, бог мой, да это отец детей наших!
Так встретил Союн свою Терек…
В пути муж и жена не разговаривали: это было бы неприлично…
Едва грузовик остановился под развесистым тутовником, Горек выбросила из кузова дрова, спрыгнула и звонко крикнула:
– Эй, отец приехал!
Смуглый красивый мальчик лет двенадцати, точь-в-точь Союн в отрочестве, и веселая трехлетняя девочка кинулись к машине с огорода, отделенного камышовым плетнем от дома. Сын поклонился с достойным видом, дочка бросилась на шею – ведь отец так редко бывал дома. Последний раз Союн приходил в аул ранней весной.
– Отец, почему у тебя в бороде серебряные нити? А вот у Чары-ага вся борода белая! – щебетала девочка.
– Когда вся побелеет, согнусь, как Чары-ага, стану ходить с палкой, – пошутил Союн.
– С этой?..
Лицо Союна потемнело. Палку из крепчайшего созена, отполированную его мозолистыми руками, он захватил с собою. С того дня, когда этот чабанский посох вручил ему отец, незабвенный Кульберды-ага, колхозной тысячеголовой отарой не полакомились ни степные волки, ни хищные стервятники, и не было падежа ягнят, и овцы были тучными, густошерстными, с волочащимися по песку курдюками. Воистину священный посох! "Посох счастья", – говорил Союн подпаскам.
Сейчас он ничего не ответил любопытной Джемалке, с виноватой улыбкой переложил созеновую палку из руки в руку.
Герек учуяла – происходит что-то неладное.
– К добру ли, отец? Проведать приехал?
По правому берегу канала в клубах удушливой рыжей пыли с грохотом прошли бульдозеры, машины, на первый взгляд неуклюжие, но могучие. Союн отметил в памяти: три… четыре… пять…
– Отец, это русские машины! – не унималась Джемаль.
– Такие же русские, как и туркменские, – сказал Союн.
Жена не уходила, ждала ответа.
– Отнеси вещи в дом, приготовь чай, – попросил Союн негромко.
Неужели Терек подумала, что мужа выгнали с пастбища, привязав к поясу за спиной колокольчик?
К ужину пришли братья Союна – тракторист Мухамед и гидротехник Баба.
Они не терпели друг друга, ссорились, и соседи удивлялись, как это братцы уживаются в одном доме…
О таких, как Мухамед, старики говорят: "В мире потоп, а ему хоть бы что!" Работал отлично, начальников ни во что не ставил, но не спорил с ними. На собраниях лениво слушал, но сам не выступал никогда. "Встречу мудреца, куплю полкилограмма, а то и килограмм ума, – объяснял Мухамед. – А пока не встретил – молчок". Разумеется, это было чистейшим притворством.
Баба же был общительным, учтивым, дипломом не кичился, а приятелям говорил, что одолеть книжную мудрость легче, чем досыта напоить водою делянку хлопчатника.
После чекдирме с помидорами Союн придвинул к ногам чайник, оперся локтем на подушку, сказал:
– Нужен спутник в дорогу…
Мухамед не понял, усмехнулся:
– Только что в дом ввалился, а уже собираешься в путь?
– Нет, дня два-три отдохну.
Проницательный Баба спросил коротко:
– На канал?
– Да, конечно, на канал, – кивнул Союн.
Братья переглянулись, насупились, а порывистая Терек всплеснула руками:
– Отец, да ты в уме ли?
Союн обжег жену взглядом, строго спросил братьев:
– Почему замолчали?
– Если ты всерьез, то давай условимся, пока соседи не подслушали, что такого разговора не было, – предложил Мухамед.
Баба, отвернувшись, кашлянул:
– Хмм-мм…
Рывком поднявшись, Союн ушел из дому.
Жена не упустила этого благоприятного мгновения:
– Правду говорят: "Седина в бороду, а бес в ребро". Нет, он свихнулся, я сразу догадалась… И лицо чужое, и слова чужие. Нет, вы не соглашайтесь, так и скажите: нам здесь хорошо.
– Да чего уж, – буркнул Мухамед.
– Поеду! – решительно заявил Баба, залившись жгучим румянцем.
В эту минуту вернулся Союн, прошел на свое место старшего, губы его кривились, дышал тяжело. Плеснул зеленого чаю в пиалу.
Неожиданно заголосила притихшая было после обильной еды Джемаль.
– Ух тебя! – гаркнул Союн и велел жене: – Унеси девочку. – И едва за ними захлопнулась дверь, обратился к Мухамеду: – Значит, не желаешь?
– Значит, не желаю.
– А ты, Баба?
– Я-то поеду. Но ты насильно никого не тащи с собою. Тут геройством не возьмешь!
Союн опять вспылил:
– Тебя не спрашивают!
– Спрашивай не спрашивай, а на жену не ори! – невозмутимо сказал Баба. – Конечно, она твоя жена, но не твоя рабыня.
– Вот вы фырчите: пустая затея!.. – успокоившись, заговорил Союн. – Об этом же мне твердили Сахат и Хидыр. Сейчас, кажется, расстались со мною сухо. Даже Алабай отвернулся. Сам был уверен: пока дышу, не покину могущественную степь. Но попрощался. Уехал, зажмурившись. Летел сюда на грузовике с думой: умру, а сдержу клятву. Не от своего, от имени всего рода принес я клятву на отцовской могиле. Теперь настал срок выполнять. Клятва – это клятва. Честь мужчины!.. Отец лежал на горячем песке, протянув руки к бушующим волнам пригрезившегося моря. Он ушел из этого мира с открытыми очами, шепча: "Вода". Вот и судите меня, Мухамед и Баба!
Братья не произнесли ни слова, задумались.
А сестра Союна, Айболек, заведующая колхозной библиотекой, в это время уже взяла тяжелый замок, потушила свет, но вдруг на крыльце раздались быстрые шаги и в читальню вошел приземистый юноша с портфелем и фотоаппаратом. Грудь у него колесом, глаза круглые, большие, как дно пиалы.
– Откуда так поздно, Ашир? – приветливо воскликнула Айболек, перекидывая через плечо мелкие длинные косички.
– Только что приехал. Остановился в гостинице Чары-ага, побаловался чайком и к тебе… А завтра в город, на совещание механизаторов.
– У журналистов на уме только трактористы, – обиженно надула губки Айболек, но тут же засмеялась.
– Нет, почему же! – Ашир Мурадов дернул плечом. – Можно и о библиотеке дать фотоочерк на три колонки до подвала.
– Пришел бы пораньше, застал бы репетицию театрального кружка.
– Да я нарочно опоздал, чтобы разошлись!
Девушка смущенно потупилась.
Ночь была светлая и теплая, как парное молоко.
На улицах уже не было прохожих, в домах постепенно гасли огни. Айболек и Мурадов прошли берегом центрального колхозного канала Эне-Яб, разделявшего пополам деревню, поднялись к Бассага-Керкинскому каналу. Колхозники поливали приусадебные сады и огороды. Деревня лежала пышным благоуханным зеленым венком, а за каналом угрюмо желтели песчаные горы, напоминая спящих верблюдов.
– Как поэтичны деревенские вечера! – высокопарно сказал Мурадов.
– Поэзии хоть отбавляй, но в Ашхабаде сейчас, пожалуй, веселее, да? – У Айболек был насмешливый характер.
– И у города и у деревни есть свои красоты.
Парень старался почаще дотрагиваться до руки Айболек, и она вздрагивала, пугливо косилась на него, ко ведь обидного для ее достоинства еще ничего не было, так что приходилось молчать.
Зато когда Мурадов, как бы желая поправить рассыпавшиеся по платью, называемому в деревне "день и ночь", иссиня-черные косички, обнял, рывком притянул ее к себе, Айболек взвизгнула:
– И-иих!..
И так оттолкнула, что Мурадов еле устоял на ногах.
У канала вспыхнули ослепительными пучками света фары грузовиков, и через минуту по дороге проехали, взвихривая еще не остывшую после солнцепека пыль, четыре машины с прицепами, и на прицепах дребезжали, скрипели доски.
– В Головное, на стройку, – сказал Мурадов, чтобы хоть как-то вывернуться.
Девушка молчала, тяжело дыша.
– Знаешь, Айболек, через несколько лет, – пылко воскликнул Мурадов, подняв к небу лицо, – сюда, к вам в деревню, придет большая вода! Тенистые сады опояшут по берегам канал. Девушки станут любоваться своим отражением в светлом лике воды. Быстроходные крылатые катера, курсирующие из Головного в Мары, вздымая высокие валы, подойдут к пристани вашего селения…
– Я домой пойду!
– Айболек, милая! – возопил Мурадов, простирая руки, но девушка уже бежала по тропинке и вскоре скрылась за деревьями.
Ашир разочарованно пожал плечами, вытащил серебряный портсигар, закурил.
Наступило утро. Птицы завозились в ветвях старого тутовника, осторожно свистнули, защелкали, защебетали, словно прочищая тугие горлышки, но Айболек проснулась не от их песнопения – от слез.
Глаза опухли, а щеки были липкие, словно смазанные медом, но не сладким, а соленым.
"Кто он? – думала Айболек, вытянувшись под розовым одеялом, закинув руки за голову. – И зачем он приходит ко мне? И почему я радуюсь его приходу? Но это не любовь. Любовь, дурочка, вроде головокружения. Вот когда ты земли под ногами не почуешь, мой джейранчик, тогда, значит, полюбила…"
За открытым окном раздались возбужденные голоса:
– Поставь условие, чтобы мы работали вместе. Понял?
– Понял. Будь спокоен.
– Скажешь, двое специалистов, а старший без специальности, но научится. Вообще, мол, он смекалистый. Понял?
– Чего тут не понять! Ну я пошел.
– Подожди. Поговори о квартире. Там ведь нету отцовского дома. Понял?
– Понял, понял. Пойду.
– Куда торопишься? Нужно обо всем договориться. Какие понадобятся инструменты, что взять из продуктов… Заранее обдумаем, прикинем. После драки кулаками не машут. Понял?
– Ладно, я пошел, – нетерпеливо сказал Баба.
– Подойди сюда, что мы разговариваем через забор, кричим, будто глухие? О сестре не беспокойся, найдем и Айболек работенку. Понял? – еще строже спросил Союн.
Айболек быстро оделась, накинула косынку, выскочила из дому.
На скамейке под развесистым тутовником сидел Союн, лицо его было озабоченным, в руках он вертел прутик. Младший, Баба, топтался у калитки, то и дело поглядывал на автобус, стоявший у Бассага-Керкинского канала.
– Ну, иди, поезжай, пусть благословенной будет твоя дорога! – торжественно сказал Союн и отпустил брата.
На Айболек они не обратили внимания.
"Куда это мы собрались?" – подумала девушка, и мрачные предчувствия сжали ее сердечко.
