Текст книги "Люди песков (сборник)"

Автор книги: Бердыназар Худайназаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Глава третья

Кульбердыевы уехали через неделю.

Грузовик наняли в своем же колхозе, ночью уложили пожитки, утварь, посуду. С рассветом соседки, родственницы, любопытные кумушки столпились у двора, бесконечно прощались: "Счастливо съездить, счастливо вернуться", "В добрый путь с открытым лицом", "Дай бог встретиться живыми-здоровыми".

Айболек целовалась с подружками.

Мужчины молча пожимали Союну руку. Они бы унизили его напутствиями, советами.

Из толпы вышла дряхлая старушка, обратилась к заплаканной Герек:

– Ай, хозяйка, в какую сторону держите путь?

Герек не знала, куда показать.

Старуха была настойчива, спросила Союна, зло косившегося на провожатых:

– Сынок, в какую сторону держите путь?

Союн тоже не знал, куда ткнуть пальцем.

– В прежние времена говорили, – продолжала она. – "в среду езжай в любую сторону, в остальные дни бери проводника".

Бог знает, что это значило…

Неблаговоспитанный Мухамед заорал:

– Ай, бабка, на шоссе указатели. И по-туркмски и по-русски. Не заплутаемся.

Старушка обиженно поджала бесцветные губы.

Джемаль дернула мать за юбку:

– Ну, мама, ну поедем же!

И Герек в последний раз бросила сокрушенный взгляд на огромный пудовый замок, хищно впившийся в дверь ее дома.

В этот момент Союн спохватился: где же чабанский посох? И взял прислоненную к стволу тутовника зеркально сиявшую палку. И последний шаг к могиле сделает Союн, опираясь на этот священный посох.

Вещи сложили в тени одноэтажного, наспех сколоченного из щитов домика строительно-монтажной конторы. Шофер пожелал запыленным, усталым путникам всяческого благополучия и резво погнал машину обратно в аул.

Вот бы вернуться…

Угрюмый, огрызавшийся на шутки младших братьев Союн взялся за топор, – он предусмотрительно захватил с собой четыре полена.

Женщины расстелили кошму.

Баба и Мухамед, люди тертые, тотчас ушли в контору. Вскоре они вернулись за Союном, позвали к начальнику Розенблату. Союн бросил топор, пошел было, но вдруг замер, долго искал глазами посох. И, лишь подняв посох с кошмы, величественно последовал за расторопными братьями.

Розенблат при появлении Союна вышел из-за стола, с уважением пожал ему руку, пригласил садиться.

На диване, обитом черной клеенкой, развалился юноша с фотоаппаратом и тяжелым портфелем, он не встал и не поздоровался.

Не успел Союн сесть, как в кабинет вошел, шумно отдуваясь, толстый мужчина с орлиным носом, требовательно осмотрел братьев, спросил старшего:

– Откуда, одногодок?

– Мы люди песков, мы кумли, – с достоинством ответил Союн.

– Специальность?

– Чабан.

– Зачем сюда пришел?

– Чтобы большую воду увести за собою в пески.

Младшие, Баба и Мухамед, стояли навытяжку, как солдаты в строю.

– А… осилишь?

– Это одному богу известно, а я стану бороться до конца.

– Плавать умеешь?

– Как рыба плавает в песках, так чабан умеет плавать в реке, – улыбнулся Союн.

– Значит, научишься! – бесцеремонно заявил толстяк.

– Дай срок. А если я чего-либо не сумею, то сам буду виноват, – заверил его Союн.

– Ладно!.. – Толстяк плюхнулся на затрещавший пружинами диван, сложил коротенькие пухлые ручки на животе. – Как вас по паспорту? Кульбердыевы? Значит, Кирилл Давыдович, – сказал он Розенблату, – беру себе братьев Кульбердыевых. Техник – раз, бульдозерист-тракторист – это два, а старший, чабан, – рядовой матрос…

Юноша с фотоаппаратом при упоминании о братьях Кульбердыевых переменился в лице, приосанился.

– Я согласен, – кивнул начальник.

– Значит, договорились. А меня зовут Непес Сарые-вич. Са-рые-вич. Я начальник земснаряда.

Младшие привычно взглянули на Союна, будто заранее не столковались с Розенблатом о работе, и Союн, помедлив минутку, наклонил голову в знак согласия.

– Непес Сарыевич, я хотел спросить… Мне нужно для лирического отступления, – сказал юноша.

– Товарищ Мурадов, старший багермейстер Джават Мерван работает великолепно.

– Да я не о нем.

– Товарищ корреспондент, Витя Орловский работает великолепно. И я за него ручаюсь! – с раздражением сказал Непес Сарыевич. Встав, он протянул руку Союну. – Значит, поработаем, саккалдаш! [19]19
  Саккалдаш – одногодок, сверстник.


[Закрыть]

С младшими он попрощался тоже за руку, уважительно, а на Мурадова и не посмотрел. И быстро ушел, отдуваясь, раскачивая торчащий подушкой живот.

Братья поняли, что им пора уходить.

На крыльце Союна остановил Мурадов, молниеносно выхватив из кармана записную книжку и карандаш.

– Э… дядюшка! Возле какого колодца вы пасли отару? А глубина колодца? Вода пресная или горькая? Мне эти факты нужны для лирического отступления…

Айболек, кипятившая чай на низком костре, оглянулась и в полнейшей растерянности ухватилась рукою за край раскалившегося в пламени котелка, боли она не почувствовала, боль пришла позднее.

"Не здоровается? Ну и пусть, пусть…"

Командир земснаряда Непес Сарыевич Какалиев считал необходимым сперва, как он выражался, «обнюхать человека», а потом уж либо брать, либо не брать его на работу.

Конечно, Джавата Мервана он не обнюхивал – как же, знаменитость! Лучший багермейстер республики, а может, и всей Средней Азии…

Но следом за Джаватом на земснаряде появился лихой парень в рваной грязной фуфайке и новеньких хромовых сапогах гармошкой.

Непес Сарыевич как бы мельком оглядел его.

– Сколько сидел?

– Девять месяцев.

– Кого ограбил?

– Зубного врача. Частника.

– А-аа… Золотишко! Блатной?

– Был. Теперь буду работать.

– Специальность?

– Монтер. Сварщик. Радист.

– Родители?

– Отец погиб на фронте. Мать умерла в Ленинграде – блокада… Где-то замужняя сестра, да зачем я ей!.. – Парень безрадостно усмехнулся.

– Вот это правильно, совершенно правильно, – согласился Непес Сарыевич. – Сестре ты не нужен. И вообще никому ты не нужен. Только мне ты нужен. А монтер у меня есть. И сварщик есть. И радист тоже есть. – При этих словах лицо парня вытянулось, посерело. – А нужен мне хороший человек. Вот ты и станешь таким хорошим человеком. Человеком!.. – многозначительно поднял указательный палец Какалиев. – Чело… Лоб… Разум! Разум века. Как зовут?

– Витька Орловский.

– Не Витька, а Виктор. Отчество?

– Не Виктор, а Виталий, – поправил просиявший парень. – Виталий Трофимович Орловский.

– Получите, Виталий Трофимович, сто рублей! – Непес Сарыевич вынул бумажник. – Сходите в баню и в столовку. Ж-жива-аа!.. – рявкнул он, скорчив зверскую рожу.

Земснаряд, которому предстояло проплыть, проползти четыреста километров до Мары, сооружение громоздкое, могучее, по первому впечатлению неуклюжее, был похож и на корабль, и на богатырскую металлическую черепаху.

Вечером Непес Сарыевич пригласил братьев Кульбердыевых на борт. Мухамеду и Баба такие агрегаты были не в диковинку, но Союн простодушно восхищался, позабыв, что ему, старшему, крайне необходимо блюсти достоинство.

– "Красное Сормово". Старинный Нижний Новгород. Теперь город Горький. Великий русский писатель Горький… – Непес Сарыевич вытащил клетчатый платок, утерся.

Союн ничего не понял, но строго кашлянул, стукнул посохом по железному, гудевшему под ногами полу.

– Машина, конечно, сильная, но, саккалдаш, ведь она в такыре увязнет. Глина!..

Мухамед прикрыл ладошкой снисходительную улыбку:

– Брат, если машина начнет тонуть, то она взревет, как тысяча дьяволов, и взлетит вверх! Надо закрыть глаза, сказать: "Дай бог уцелеть!"

– О-о! Поскорее б ступни мои коснулись обетованной земли! – воскликнул Союн, пытаясь беспечно рассмеяться, но, увидев, что у всех серьезные лица, замолчал.

– Значит, со временем разберешься, – сказал Непес Сарыевич. – Электростанция у нас любому городу впору. Моторы электрические. Пойдем, покажу ваши каюты.

Этим знакомство с земснарядом и закончилось.

Братья Кульбердыевы получили три смежные каюты, и весь вечер, до темноты, Герек и Айболек перетаскивали вещи, устраивались.

Айболек еле ноги передвигала, почернела, словно обуглилась, и вздыхала так глубоко, что на нее оглядывались. У Герек тоже голова кружилась от неурядиц. Муж всегда говорил наставительно: "Постель делает дом домом". И набросал в кузов машины ватные одеяла, пуховые подушки, ковры, белоснежные спеленатые тугим свертком кошмы – каждому домочадцу по комплекту. А оказалось, что в каютах блестящие никелированные кровати с шишечками и на кроватях тюфяки, одеяла, простыни, подушки.

– Что это за дом без очага? – хныкала Герек, гремя котлами, котелками, жаровнями, сковородками. – Изволь-ка иди в столовую.

А куда девать два чувала первосортной муки для лапши? Положим, каурма в кувшине и в бараньих высушенных желудках пригодится…

Сперва занялись каютой холостяков. Ковры можно повесить над кроватями, чайники и пиальг поставить на тумбочку. Пол в каютах диковинный: и не деревянный и не металлический, из пластмассы. Застелем же его кошмой, станет как-то уютнее.

Герек растерянно всплеснула руками, увидев, что вещей в коридоре перед дверями не убывает:

– Господи, что я буду с ними делать?

– У меня два чемодана, – отрезала Айболек.

– А мука для лапши?

– Зачем мне лапша? В столовке лапша… Баба вас предупреждал: не тащите старье. Не послушали? Вот теперь и расхлебывайте кашу.

– Ай, девушка, да это ж твое приданое! – ужаснулась Герек, с укоризной глядя на Айболек. – Помоги отнести постели в горницу.

– В чью каюту? – уточнила Айболек.

– Предположим, в нашу, в нашу… – Вдруг Герек беспомощно опустилась на тюки и заплакала. – Дня здесь не останусь! Сегодня же ночью вернусь в деревню. На шоссе выйду, с попутным грузовиком доберусь, пешком пойду!.. Так самому и скажу.

Айболек отлично знала нрав золовки и тотчас охладила ее пыл:

– Хочешь, позову! Вон он, на берегу.

У Герек высохли слезы, однако она пригрозила:

– Погоди, выйдешь замуж!

– А я без приданого. Без постелен! – Айболек задорно засмеялась. – Боюсь одного господа бога, да и то не знаю, как от него избавиться… А если бояться и бога и мужа, то лучше на свете не жить!

Так, и со смехом и с рыданиями, Герек и Айболек к полуночи все-таки втиснули пожитки в узенькие каюты. Но теперь их ждало самое трудное: на берегу остались закопченный двухведерный казан, дрова, топоры и лопаты.

– Пусть сам решает, – храбро сказала Герек. Храбрость оказалась робкой: когда пришел Союн и велел оставить рухлядь на берегу, она простонала:

– Аю, не выбрасывай, пригодится!

Глава четвертая

В приемной главного инженера широколицая блондинка, не очень молодая, не очень красивая, по невероятно развязная, щебетала по телефону:

– Карлуша, Карлочка, доброе утро, настроение паршивое, а вот почему, сам догадайся, у-у-у, паршивец…

На вошедшего Баба она не обратила внимания.

– За такую выходку, паршивец, отомщу, лучше не показывайся на глаза, шучу, конечно, алло, алло, Карлинька, приходи, у-уу, сердитый, муленька, не сердись…

У Баба наконец лопнуло терпение, он прошел к дверям, повернул торчащий в замке ключ. Блондинка выскочила из-за стола, но было уже поздно – Баба поздоровался с Ворониным.

– Что вас привело сюда? – спросил Василий Федорович, с недовольным видом отрываясь от каких-то бумаг.

– Четвертая категория грунта, – сказал Баба. Туркмены-интеллигенты предпочитают короткую, сжатую речь.

У Воронина густые темные брови поползли вверх.

– Видите ли, земснаряд "Сормово-27"…

– Непеса Сарыевича, – уточнил инженер.

– Именно. "Сормово-27" работает на линии канала и все время перегоняет "Сормово-46", сооружающий перемычку. Разрыв-то слишком большой: сто пятьдесят семь процентов плана и сто четыре. У Непеса Сарыевича в наряде грунт четвертой категории.

– Твердый грунт. – Воронин забарабанил пальцами по столу. – Значит, скидка с плана.

– А вы откуда знаете, что там четвертая категория? – спросил без излишних церемоний Баба.

– Вот вы об этом и спросите Непеса Сарыевича.

– Спрашивал. Ответ: "Молодой человек, мягкость и твердость грунтов показывает тахометр".

– А Джават Мерван?

– Говорил. Ответ: "Подчиняюсь капитану". Конечно, я уточнил: "На твердость жалуешься?" – "Никогда и ни на что не жаловался".

– Н-да, – поморщился Воронин. – Но ведь вы, товарищ Кульбердыев, не сможете доказать, что там мягкие грунты.

– Пока не могу, а завтра смогу, – решительно сказал побледневший Баба.

Джават Мерван был неразговорчивым и, прежде чем ответить собеседнику, вытаскивал платок, аккуратно прочищал нос, откашливался. По первому впечатлению он был человеком мирным, тихим, но это только так казалось.

Многие годы он переходил из колхоза в колхоз, исколесил сухую Кесеаркаджскую степь, но нигде не задерживался, в артель не вступал, а работал то плотником, то слесарем по договору.

Завербовавшись на стройку Волго-Дона, Джават угодил рядовым матросом на земснаряд, и это решило его судьбу. Он учился напряженно, страстно, стал мотористом, а через полтора года – сменным багермейстером. И начальникам и приятелям он жалобно говорил: "Сирота, круглый сирота, нигде не учился, никто мне не помогал… Своим горбом!" В газетах появились его фотографии. Заработки солидно возросли.

На Каракумский канал он приехал не безграмотным "круглым сиротой", а дядей Джаватом, уважаемым специалистом. Держался скромно, но достоинство свое оберегал строго. Непеса Сарыевича Джават оценил так:

"Идейная личность. Ну, мне от твоего благородства мало пользы. Мне деньги надо зарабатывать".

И через недельку, знойной июньской ночью, Джават Мерван показал Непесу Сарыевичу, кем является на земснаряде старший багермейстер.

Неожиданно корабль, словно грузовик, молниеносно пролетевший зеркально гладкий такыр и врезавшийся в песчаные холмы, заметался из стороны в сторону. Моторы взвыли, сотрясая широкую грудь великана. У берегов забурлили крутые валы. Стрелка тахометра заплясала: 287… 289… 291…

Заспанный Непес Сарыевич прибежал из каюты на капитанский мостик, взглянул на тахометр и положил руку на бешено заколотившееся сердце. Как только стрелка тахометра коснется цифры "300" – взрыв…

Однако Джават держался с завидным самообладанием и ровным голосом отдавал в сигнальную трубку приказы:

– Влево… Средний ход…

Вдруг земснаряд высоко подпрыгнул, будто верблюд, сбросивший с шеи хомут.

– Глушить моторы, – так же хладнокровно сказал Джават.

Через минуту тихий, словно баржа с арбузами, земснаряд надежно покоился на ленивой волне, а Непес Сарыевич полулежал в беспамятстве на палубе, обливаясь жгучим, как ледяная вода, потом.

– Если бы я был таким же малодушным, как вы, – наставительно сказал Джават, – то мы погибли бы. Проклятый грунт!

И, смеясь и плача, Непес Сарыевич потянулся к отважному с объятиями, смачно поцеловал Джавата в холодный нос.

Утром специальным приказом старшему багермейстеру Джавату Мервану была объявлена благодарность с выдачей денежной премии.

Непес Сарыевич накатал рапорт, что земснаряд не снимется с якоря до выдачи наряда на грунт четвертой категории. В суматохе, конечно, ни Розенблат, ни Воронин грунт не исследовали, скрепили на скорую руку подписями рапорт.

Заработки взлетели, как стрелки тахометра в ту проклятую ночь, Непесу Сарыевичу приходилось до десяти тысяч в месяц.

И никто не догадался о злой игре Джавата: он нарочно воткнул главный насос в сухой грунт высокого правого берега, отключив воду, и на моторы, на земснаряд покатилось неукротимым потоком обратное давление.

Технику Баба об этой истории рассказал матрос Витя Орловский.

После разговора с Баба Кульбердыевым Непес Сарыевич потерял и покой, и сон, и аппетит.

"Значит, я фальсификатор? – размышлял он, ворочаясь ка койке в жаркой каюте. – Джавату что, сухим вылезет из воды. Рапорт мой – ответ мой. Всю жизнь прожил честно, а на старости потерял папаху [20]20
  Потерять папаху – потерять честь мужчины.


[Закрыть]. Ай-ай-ай!"

Ему казалось, что голова превратилась в пустой глиняный кувшин, а перья пуховой подушки – в острые иглы. Непес Сарыевич с ненавистью смотрел на белый, косо летящий над ним потолок, а из каждого угла каюты раздавалось: "Ж-жжулик, жж-жжу-уу-лик".

Наконец поняв, что не уснуть, он вышел, поднялся на капитанский мостик. Светало. Огромный прожектор с берега вонзил сильный луч, будто раскаленный добела клинок, в мутную воду канала, а расстроенному Непесу Сарыевичу почудилось, что это одноглазая чудовищная змея приподнялась, чтоб броситься на него, сожрать. От Копет-Дага летел прохладный предутренний ветерок, старик не чувствовал на своем разгоряченном лице его дыхания. Корпус земснаряда мерно сотрясался, Непес Сарыевич не ощущал этой привычной дрожи, думал, что стучит мотором его гудящее сердце.

"А ведь я встретил Джавата дружески. Да есть ли на божьем свете истинные друзья? Может, и Джават невиновен? И такое могло случиться. На одном участке – четвертая, на соседнем – вторая категория!..

Обманывал, себя обманывал Непес Сарыевич, он и не думал в эти месяцы о грунтах. Ему тоже понравились высокие заработки.

Союну долго пришлось припоминать, что же произошло. Сперва он был занят, а потом выдалась свободная минутка, и он вышел на палубу, остановился у борта, задумался, и тотчас, как в былые дни, перед ним протопали, пропылили с равномерным стуком отары, и он увидел Хидыра, Сахата, наслаждавшихся бесконечным чаепитием, а в тени на мокром песке лежал Алабай, чутко прядая ушами…

Пронзительный свист оторвал Союна от счастливых мечтаний, он поднял глаза и оторопел, коленки затряслись. Огромный кол на берегу, к которому был привязан стальной трос, намертво удерживающий земснаряд на плаву, шатался, выползал из земли, и трос то погружался в воду, то взлетал вверх, взрезая воздух скрежетом.

Союн побежал по понтонному мосту, но в этот момент земснаряд, не сдерживаемый тросом, метнулся вправо, волны заклокотали, раскачивая настил, и у Союна закружилась голова, а тут с мягким шорохом "вш-шш" обрушился подмытый берег, и матрос рухнул, пополз на четвереньках.

Он обхватил могучими руками кол так, как в бурю держал столб чабанской кибитки из черной кошмы, и бормотал в беспамятстве: "Всевышний Муса пигамбер [21]21
  Муса пигамбер – мусульманский святой, всесильный, всемогущий.


[Закрыть], спаси, защити!.." Моторы земснаряда оказались посильнее зимнего песчаного урагана и, как бы вздохнув глубоко, выдернули кол, потянули в воду. От толчка Союн кубарем покатился с берега. Он бы утонул, но – «слава блаженнейшему Мусе пигамберу!» – здесь было мелководье, и, хлебнув мутной грязной жижи, Союн встал.

Вода доходила ему до шеи. Благоразумнее было бы закричать, но гордость мужчины сжала ему уста. Трясущимися от страха руками он прочно вцепился в корни тутовника, словно орел когтями в шерсть ягненка. Коричневый его тельпек [22]22
  Тельпек – папаха из длинношерстной овчины.


[Закрыть]плавал рядом. Глыбы мокрой глины падали в канал, пытаясь утопить Союна.

Он не закричал, но на земснаряде тем временем ударили тревогу, Джават и Витя Орловский, грохоча сапогами по настилу понтона, помчались к нему, помогли вскарабкаться на берег. За промокшим, отяжелевшим тельпеком отважно бросился Кульберды. Он с мальчишками за два-три дня научился плавать и теперь помирал от смеха над грязным, дрожащим отцом.

В деревне Кульберды никогда бы не вел себя так нахально, отвернулся бы…

– Саккалдаш, что случилось? – спросил и без того сердитый Непес Сарыевич.

Союн открыл было рот, но вспомнил мудрую пословицу: "Если злишься, укуси себя за нос" – и промолчал, широко разведя руками. Промокший до костей, продираемый ознобом, он признался, что беспомощен перед коварной рекою, перед какими-то "тросами-мросами". Вот если бы беда приключилась с отарой, то старший чабан Союн Кульбердыев знал бы, что к чему…

– Если какие непорядки, немедленно рапортуй дежурному багермейстеру! Так ведь учили тебя на инструктаже.

– За убытки отвечаю своим рублем, – наконец сказал Союн.

"И с такими-то людьми возможно провести большую воду Амударьи до Мургаба?" – подумал Непес Сарыевич.

– Кому нужны твои рубли, саккалдаш! – засмеялся Витя Орловский. – И убытков не было. Десять минут простоя… Но ты все-таки рапортуй.

Гора свалилась с плеч Союна, – значит, машины целы, значит, земснаряд не получил повреждений.

– Хватит, начинайте работу, – распорядился Непес Сарыевич. И вдруг закричал Союну: – Будь крепок, саккалдаш! Мы еще повоюем!..

Глава пятая

Наступили будни.

Мухамед работал бульдозеристом, укреплял берега капала. На собраниях, по обыкновению, отмалчивался, ругался свирепо с поваром – обеды невкусные. Техник Баба метался между двумя земснарядами, то подписывал, то отказывался подписывать наряды, проводил производственные совещания, недоверчиво поглядывал на Джавата, шушукался тайно о чем-то с Витей Орловским, Баба похудел, не выпускал папироски изо рта.

Кульберды часто рассматривал справку об окончании шестого класса деревенской школы, ежедневно ходил с мальчишками в поселок, где строилась школа-десятилетка. Пока из земли торчал один фундамент… Купался Кульберды от рассвета до сумерек, с короткими перерывами для еды.

Постепенно Союн успокоился, исправно нес вахту. Правда, ему докучали кошмарные сны: чуть ли не каждую ночь он видел хитро усмехающегося Сахата: "Погоди, вернешься в Яраджи!" Открыв глаза, Союн радовался, что это был сон, и упрямо бормотал в усы: "А вот и не вернусь…" Как-то за утренним чаепитием он сказал жене:

– Оказывается, снам нельзя верить. И я теперь их не стараюсь запоминать.

Герек протяжно вздохнула в ответ.

Ей-то жилось скучнее всех. Чистенькая, сиявшая глянцем каюта казалась мышеловкой. На кровати спать неудобно, жарко, Герек стелила кошму на полу, но и тут долго не засыпала: корпус земснаряда мелко сотрясался, словно сито в руках расторопной хозяйки. У Герек разбаливалась голова, тошнота подступала к горлу.

И делать-то нечего день-деньской: в столовке кормили хоть и не очень сладко, но обильно, по субботам приносили чистое, накрахмаленное постельное белье, полотенца, скатерки на столики…

Словом, счастливее всех был Кульберды: школу не строят и, конечно, к осени не достроят, а плавал он теперь и брассом, и кролем, и саженками.

В девичестве Герек называли кобылой. И говорили так сельчане не в посрамление, а в похвалу: норовистая девка, буйная, быстрая. Такая в обиду себя не даст!..

Свадьба Герек и Союна получилась неожиданно зловещей: вырыли ямы для пиршественных котлов, а пришлось варить в них панихидный рис. Союн пришел из пустыни согбенный горем, принес весть – отец погиб в песках.

По аулу поползли кривотолки, пересуды, вонзившие кинжал в сердце невесты: "Не принесла девка счастья дому мужа!.."

Но Герек не заплакала, из закушенной губы брызнула кровь.

Честный Союн не нарушил слова, не слушал сплетен и после установленного Кораном срока справил свадьбу, невеселую, но достойную и его, прославленного чабана, и матери его будущих детей.

Чета Кульбердыевых жила не лучше и не хуже других деревенских семей: без драк, но и без нежностей. Собственно, Союн жил в песках, домой приходил, как на побывку. Только начнут муж с женою ссориться – пора возвращаться на пастбище…

Удивительно, что на земснаряде Союн и Герек не охладели, а, наоборот, прильнули друг к другу. Проснется он глухой ночью на непривычной высокой койке, а внизу, на кошме, жена тихо-тихо, еле слышно убаюкивает колыбельной песенкой хныкающую дочку. И Союн чувствует, как светлеет его душа, и долго не может уснуть.

Благослови, всевышний, бессонные материнские ночи!..

Однажды Герек до того устала, лелея раскапризничавшуюся девочку, что не заметила, как забылась. Очнулась она, словно от резкого толчка. Предрассветная синь лениво втекала в окошко. Взяв Джемаль на руки, Союн чужим, странно нежным голосом ласкал ее:

– Цветок мой, умница моя, сладенькая моя…

С женой он так никогда не разговаривал, но Герек не обиделась, а улыбнулась сквозь слезы:

– Отец, ложись, на вахту ведь скоро!

Конечно, она не утерпела, выдала тайну Айболек, та рассказала брату. Мухамед веско заметил:

– По всем статьям это невозможно. Значит, в голове Союна происходит реакция.

Айболек ничего не поняла, но осталась удовлетворенной таким ответом…

А у Герек душа изболелась за мужа, видела, как он старался скрыть от экипажа земснаряда, что теряется, не умеет работать, чуяла, что страдает его гордость.

Раз Союну велели перекатить на берегу железную бочку с горючим. Бился он, бился, пять потов сошло, а бочка, словно привинченная к песку, не шелохнулась. Подошел ленивой походкой Витя Орловский, отодвинул плечом Союна: "Браток, ну-ка посторонись!", сунул под бочку лом, и бочка запрыгала мячиком.

Герек так бы и метнулась через борт помочь мужу.

Но застеснялась…

В субботу была получка: кассирша, пожилая, рыхлая, в белом платочке, расположилась на пустом дощатом ящике в тени тутовника; первым в очереди, разумеется, очутился Мухамед.

Через минуту он ворвался в каюту, где в полутьме изнывали от жары и безделья Герек и Айболек. Посеревшая от пыли сетка туго обтягивала его мускулистое тело, обросшее жестким вьющимся волосом, на голове – мятая-перемятая, купленная не вчера, так позавчера соломенная шляпа. Из карманов кенафовых галифе, из-за голенищ сапог сорок пятого размера торчали перевязанные суровыми нитками пачки денег.

– Трофеи вроде неплохие? – улыбнулась Айболек.

– Я не Джунайт-хан [23]23
  Один из главарей басмачевских отрядов.


[Закрыть], чтобы обирать покоренные народы! – важно провозгласил Мухамед. – И вообще, в дни, когда мы приближаемся к коммунизму, подобные разговоры с политической стороны неуместны!.. А ну, невестушка, эй, сестренка, снимайте сапоги!

Он развалился на койке и вытянул ноги.

– А байско-феодальные пережитки уместны? – рассердилась сестра.

– К подобной проблеме можно относиться по-разному!

Герек и Айболек со смехом и шуточками все-таки стащили грязные сапожищи и убежали мыть руки.

А тем временем Союн сидел на берегу, прикрыв правое колено тельпеком, и напряжено размышлял, причитается ли ему зарплата, не оштрафовали ли его за аварию с тросом? Конечно, можно было прямо спросить кассиршу, но напала робость… В канале волна гнала волку, волна давила волну, и от этой непрестанной ряби так сладко кружилась голова.

"Здесь красиво, – думал Союн. – Вон за каналом горы, а на юге Каракумы. Там тоже красиво. Слаза создавшему твердь и воды!.."

Он не осмелился сказать, что теперь сам создает воды.

– Союн Кульбердыев! – протяжно позвала кассирша.

Колебаться больше невозможно. Союн встал, с досадой заметил, что как-то противно ослабли ноги. Старость, что ли? Пожалуй, рановато.

А старушка кассирша с удивленной улыбкой рассматривала подходившего матроса. На нем толстые портянки, чокай с кисточками, халат без подкладки, широкий, из шерсти сотканный женою кушак, на макушке коричневый тельпек.

– Союн Кульбердыев?

– Я, я Союн Кульбердыев.

– Дети?

– Сын – дети, дочь – дети! – Союн поднял вверх два пальца.

– Правильно. Распишитесь!

Рука, со школьных лет не державшая пера, дрожала, Союн начертил латинские письмена, как его учили в ту далекую пору [24]24
  Сейчас в Туркмении русский алфавит (на момент написания книги – прим. ANSI).


[Закрыть]. Деньги он не пересчитывал, это было бы неприлично по отношению к почтенной женщине, взял обеими руками, приложил пачку к вспотевшему лбу.

– Идем в мою каюту кокчай кушать, – пригласил Союн.

– Спасибо, спасибо! – Кассирша показала на соседний земснаряд, и он понял: нужно туда идти выдавать деньги.

В знак благодарности он еще раз поклонился.

Все Кульбердыевы собрались в его каюте, ждали старшего.

– Начинаем семейный совет! – объявил Мухамед.

– Зачем?

– Рассмотрим финансовое состояние. Деньги, полученные из государственной кассы, сдадим в домашнюю кассу. Определим сообща статьи расхода. Есть возражения? Принимаем. Как говорится, "старший начинает, младший продолжает". Айболек, записывай!..

– На собраниях молчишь, а сейчас, гляди, разболтался! – фыркнула Айболек.

Брат бросил на нее, дерзкую, огненный взгляд.

Союн, баюкая на коленях Джемаль, спросил, развеселившись:

– Где касса, кто кассир?

– Чемодан – касса, Айболек – кассирша! – воскликнул Мухамед.

Баба сидел с безучастным видом, словно денежные дела его не касались.

Первым бросил пачки в раскрытый чемодан Мухамед, однако несколько бумажек отделил, бережно припрятал.

– Неделимый фонд. – Он подмигнул сестре. – Обожаю водку!

У Союна получка была крохотная, и младшие из деликатности не назвали сумму своего заработка.

– Завтра же выхожу на работу! – вдруг выпалила Айболек.

Союн нахохлил усы, но посмотрел не на сестру, на жену: "Слава богу, моя еще не решила…"