Текст книги "Люди песков (сборник)"

Автор книги: Бердыназар Худайназаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

Глава четырнадцатая

Санджарову не спалось. Он лежал и курил одну папиросу за другой. Нет, не справиться им с переселением. Вот Анкар-ага, близкий человек, верит Санджарову, как самому себе, а сказал ведь: «Разлученный с родиной плачет всю жизнь». И на том стоит. Уж как его Санджаров уламывал: и о трудностях говорил – «песком сыт не будешь», и – «переселение выгодно самим степнякам». А он? «В нашем селе не найдешь человека, готового ради выгоды на чужбину податься. Здесь мы родились, здесь и глаза закроем». Ну как их убедить? А переселять все равно придется… Зазвонил телефон. Санджаров вскочил, торопливо прошел в другую комнату и взял трубку.

– Добрый вечер, товарищ Санджаров. – Он сразу узнал спокойный голос наркома. – Спали уже? Это неплохо, что ложитесь вовремя, другое плохо. Жалоба на вас. И не кому-нибудь, а председателю Совнаркома.

Санджаров сел, собираясь слушать.

– С переселением-то у вас не ладится!

– Точно, товарищ нарком, не ладится.

– Сегодня к председателю Совнаркома явился один старик из Учоюка!

– Из Учоюка?!

– И я сначала усомнился. Но все правильно, был такой посетитель. Так вот, товарищ Санджаров, что-то там ваши люди перемудрили: запугивали, что ли… Решили, видно, не церемониться. Придется вам разобраться на месте. И помните – никакого принуждения: разъяснять, разъяснять и разъяснять! Ясно?

– Ясно, товарищ народный комиссар, – еле слышным голосом ответил Санджаров. – Спокойной ночи.

Он вернулся в спальню. Лампа на тумбочке не горела – движок уже перестал работать. Санджаров открыл форточку, лег, взял папиросу.

– Ругали? – сонным голосом спросила жена.

– А ты думаешь, ночью звонят, чтоб благодарность объявить? – Санджаров шарил по тумбочке, не находя спичек.

– Опять куришь! Господи, ведь не продохнуть! А еще говорил – бросишь.

– Да, бросишь тут… – Санджаров поднял с коврика оброненный коробок.

…Из Ашхабада Анкар-ага вернулся через несколько дней довольный, однако ничего рассказывать не хотел.

Как-то утром, когда вся семья пила чай, пришел старик из соседнего села, давний знакомый. Гость справился о здоровье, о вестях с фронта, о том, как в селе с продовольствием. Не забыл помянуть добрым словом покойную бабушку Дурдыгюль, пожелал, чтоб земля ей была пухом. Взглянув краем глаза на Кейик, сообщил, что слышал о женитьбе Юрдамана, но на свадьбу прийти не смог. «Да принесет новая невестка благо в твой дом!» – торжественно произнес старик. И только после всех этих необходимых предварительных разговоров открыл, из-за чего явился к Анкару-ага: люди говорят, в Ашхабаде он был, насчет переселения беседовал с большим начальством.

Почтенного гостя Анкар-ага не мог обидеть. Пришлось все изложить по порядку. Впрочем, позднее, по просьбе односельчан, неоднократно повторял он свой рассказ.

– До Ашхабада я добрался быстро – машина шла, груженная саксаулом. Переночевал в караван-сарае ка Текинском базаре, встал пораньше и – прямо в Совнарком. Иду сразу к самому главному. Нет, говорят, его, будет после обеда. Пришел после обеда – собрание. Походил я по базару, вернулся – говорят, ушел; может, зайдет вечером. Сел я у двери, где караул стоит, жду. «А вы, – спрашивают, – отец, на прием-то записаны? Без записи едва ли примут». – «Не записан, говорю, но все равно примет, не может он меня не выслушать – дело важное». Стемнело, я все сижу. Потом вижу: подъезжает машина, вылезает из нее человек, плотный, невысокий, кожаное пальто на нем, как у Санджара Политика, шапка смушковая. Увидел меня, остановился. «Здравствуйте, говорит, отец! Что это вы так сидите сиротливо?» – «Здравствуй, отвечаю, сынок! Жду я одного человека». – «Кого же?» – «Да самого главного. Дело у меня к нему важное». – «Важное, говорите? – Посмотрел на меня внимательно, на часы глянул. – Ну что ж, пойдемте, расскажете». И удивительно, насколько маленькие начальники чванливы бывают, настолько настоящее начальство просто с людьми держится. Чаю мне сам в пиалу наливал. Я вот на невестку обижался, а, оказывается, у них, у ученых людей, это первое уважение. Рассказал я Совнаркому про паше собрание, про представителя этого. Хмурится. Я сначала думал – на меня сердится, что жаловаться приехал. Сердится не сердится, думаю, скажу все как есть. Выслушал он меня, потом говорит: «Нехорошо у вас там, отец, вышло. Не поняли вы друг друга. Одно могу сказать – против воли народа никаких решений приниматься не будет. Поезжайте, успокойте людей, пусть работают, как работали». На том и расстались, до самых дверей проводил…

– Ну теперь до него рукой не достать! – с улыбкой заметила Кейик, когда свекор вышел проводить гостя. – Думает, и правда – правительство с ним советоваться станет. Надо будет переселять – и переселят!

– Бог с тобой, невестка! – испуганно пробормотала тетя Дурсун. – Как ты легко толкуешь! Может, тебе хочется переселяться?

– А что особенного? – спокойно отозвалась Кейик. – Я привыкла на земле работать. А тут, в песках, с тоски пропасть можно. Целыми днями сидишь без дела. А знаешь, мама, – вкрадчивым голосом добавила Кейик, – говорят, там, на Амударье, сплошной сад!

– Сад! – горестно протянула тетя Дурсун. – Эх вы, молодые! Ничего-то вам не жалко. Недаром в старину говорили: «Цену родного очага узнаешь, когда откочуешь». – И вздохнула.

Глава пятнадцатая

Недавно я понес письмо матери Вейиса. Не люблю приходить в их кибитку, мрачно там. Конечно, не у всех так, как у Анкара-ага, у того вечно полно народу; не только односельчане – из других мест люди приезжают за советом. Но все-таки в каждой кибитке бывают гости. Соседи наведываются друг к другу, вот к нам, например, чаще всего заходят Солтанджамал и тетя Огулдони, мы – к ним. Найдется о чем потолковать, а то и просто – чаю вместе попить. Это старинный обычай – навещать друг друга; сказать по правде, нравится он мне. Не зря ведь в пословице говорится: не швыряй землю в костер – погаснет; не обижай соседа – откочует. Каждый раз я думаю об этом, когда иду к кибитке Вейиса.

Тихо. У порога ни души. Если бы не дымок вверху, можно подумать – и не живет тут никто. Я подошел поближе, кашлянул, отворил дверь. Тетя Шекер пряла. Она испуганно взглянула на меня (на меня все матери теперь так глядят) и чуть слышно ответила на приветствие. А Гыджа как пила чай, так и продолжала пить.

Я отдал письмо тете Шекер и присел у порога.

– Нашел кому отдавать, – сквозь зубы процедила Гыджа. – Будь уверен, сразу прочтет!

– Моя обязанность вручить письмо адресату, – ответил я. – Было бы тебе адресовано, тебе бы отдал.

– Очень нужно! – Гыджа презрительно передернула плечами. – Вручай кому хочешь! Только не больно зазнавайся, хромой!

Никогда меня хромым не называли. Правда, одна нога у меня короче другой, я таким родился, но никто меня этим не попрекал. Наоборот, жалеют, называют «милый Еллы» или «Еллы-почтальон». Слава богу, работаю не хуже других: и в жару, и в дождь, и в мороз.

Тетя Шекер смолчала. Взглянула на Гыджу с укором, но сказать ничего не посмела. Да куда уж ей против такой невестки! Я и сам хотел промолчать: пререкаться с женщиной – последнее дело. Но не вытерпел:

– Лучше быть хромым Еллы, чем резвоногим Копеком!

Крикнул и вышел из кибитки. Это было самое неприятное, что я сумел придумать. Я весь дрожал от обиды. Почему она такая? Я ведь до сегодняшнего и слова худого ей не сказал, не то что другие – в глаза корят Ко-пеком. А может, Гыджа зла на людей за то, что на нее наговаривают? Но она никогда не пыталась оправдаться; наоборот, так себя держит, словно вызов всем бросает… И все-таки ей очень плохо живется. Никто не зайдет, никто ее знать не хочет. Да и как зайдешь: вот уж сегодня совсем собрался посидеть, прочесть тете Шекер письмо, поговорить с ними, а она…

Вдруг что-то заставило меня обернуться. Я всегда оборачиваюсь, когда чувствую на себе взгляд. Гыджа стояла возле кибитки, скрестив на груди руки, и смотрела мне вслед. Лицо у нее было не злое, скорее грустное. Мне стало не по себе – захотелось пойти куда-нибудь, где тепло, людно. И вдруг издали, со стороны кибитки Анкара-ага, послышались звуки дутара. С тех пор как ушел на фронт Юрдаман, дутары молчали в нашем селе.

Неужели вернулся? Нет, не может быть, – давно бы все знали. По дутар звенел, звенел… Я побежал туда.

Играл Караджа-ага, знаменитый дутарист и учитель Юрдамана. Вокруг него расположились женщины: тетя Дурсун, тетя Огулдони, моя мать, Солтанджамал и Кейик. Сам Анкар-ага, видно, отлучился куда-то.

Посреди кибитки горел очаг, закипала вода для чая. Караджа-ага сидел, согнувшись над дутаром, – тонкие, худые пальцы его порхали по струнам. Кончив играть, он достал платок с завязанным на нем узелком, вытер вспотевший лоб и только тогда протянул мне руку.

Мы знали только, что Караджа-ага вместе с бригадой бахши ездил в Ашхабад, а он, оказывается, побывал и на фронте, в туркменской дивизии.

– Встречали кого-нибудь из наших, Караджа-ага? – спросил я.

– А как же! Потому и сижу в этой кибитке. Подарок за добрую весть получил от молодухи.

– Еллы-джан, милый, подумай только, – тетя Дурсун всхлипнула и вытерла слезы, – он Юрдамана видел! Расскажи ему, Караджа-ага; мы с невесткой еще разок послушаем.

Он поднял обеими руками пиалу с чаем, отхлебнул немножко и поставил ее на скатерть.

– Дали мы последний концерт, уже уезжать собрались, знакомых я так никого и не увидел: из Мары ребята, из Чарджоу, даже из Ашхабада, а из наших мест, как назло, – ни одного. Вдруг в командирскую землянку является офицер: высокий такой, военврач, а родом из Кизыларвата, он мне потом говорил. Ну вот, вошел и спрашивает: среди приезжих артистов есть бахши по имени Караджа-ага? Я удивился: «Есть такой». – «Отец, говорит, не можете ли вы со мной на часок в гости съездить, машина ждет. Раненый там у нас, уж очень дутар хочет послушать – даже в бреду о нем говорит. Он и сам дутарист, да только рука у него…»

Тревожно взглянув на гостя, Кейик шепнула что-то свекрови.

– А с рукой-то что? – спросила тетя Дурсун.

– Перебита. Но врач сказал – поправится. Когда я его видел, в гипсе еще была.

– А не опасная рана?

– Да ведь я сказал. – Караджа-ага укоризненно покачал головой. – Врач обещал – заживет. Ох, женщины, женщины, хотел все по порядку рассказывать – сбили. Ну ладно… Приехал в госпиталь, гляжу: Юрдаман лежит на койке, бледный очень, рука забинтована до самого плеча…

Тетя Дурсун всхлипнула, Кейик прерывисто вздохнула, яшмак задрожал у нее в губах.

– «Как же, говорю, ты, сынок, догадался, что я здесь, мало ли в Туркмении бахши?» – «Сердце, говорит, подсказало». Сел я, стал играть, много играл, пока врач не напомнил, что ехать пора, – обещал, дескать, через час обратно доставить…

За дверью раздался кашель, и в кибитке появился Анкар-ага.

– Отец! – воскликнула тетя Дурсун. – Наш гость Юрдамана видел! На фронте!

Старик был явно поражен новостью, но не выказал волнения, только поднял руки к своей пышной белой бороде и сказал мне:

– Чего же ты сидишь, Еллы? Ступай во двор – надо зарезать барашка.

Глава шестнадцатая

Раньше при весенних перекочевках село делилось на четыре группы. Теперь народу поубавилось, рабочих рук не хватает, решили делить пополам. Одна группа едет к колодцу Ганлы, другая – к колодцу Юсуп. В каждой группе бригада доярок, из молодых женщин, и бригада стригалей – старики и подростки.

Надо было еще подыскать заведующего фермой вместо Копека. Думали долго, наконец сошлись на кандидатуре Поллыка-ага, того самого, что насмешил однажды собрание рассказом о строптивом козле. Поллык-ага работал старшим чабаном. Его вызвали из песков и устроили что-то вроде экзамена.

Для начала Поллыку велели встать, снять шапку и рассказать о своем социальном положении. Шапку он снял, положил на длинный стол и спросил, надо ли снимать тюбетейку.

– Тюбетейку не обязательно, – подумав, ответил Сазак. – Ну, а теперь расскажи нам, кто был твой отец: бай, бедняк, середняк? Когда ты вступил в колхоз? Какое у тебя образование? Вообще все рассказывай. Не удивляйся, что нам до всего дело есть: теперь, после Копека, мы очень тщательно должны проверять кадры.

– Понятно. Только ведь меня тут все знают. И отца моего, и деда.

– Все равно. Порядок такой.

– Ну, значит, так. Я Поллык, сын Сапардурды, родился, по новому счету, в одна тысяча восемьсот девяносто восьмом году. И отец мой, и дед пасли овец, и я появился на свет только для того, чтобы стать чабаном. Овец пасу тридцать пять лет, это дело я понимаю, а вот насчет фермы мне очень сомнительно. На такой работе фуражка нужна и китель, карандаш в карман прятать. Это я, положим, обмозгую: будет у меня фуражка и китель. А как насчет грамоты? Не умудрил бог.

– Расписываться умеешь? – спросил Анкар-ага.

– Да как сказать… Если над душой не стоят, распишусь. Только чтоб не торопиться.

– Ну как, товарищи? – обратился к правлению Сазак. – Какие будут мнения?

– На ферме счетовод есть. Она грамотная, – сказал бухгалтер. – Да и сам Поллык-ага может подучиться.

– Правильно. – Сазак постучал по столу тупым концом карандаша. – Ты, товарищ Поллык-ага, политическую ошибку допускаешь, что на бога все сваливаешь. Он тут ни при чем – учиться сам должен. Кейкер с тобой займется – мы ей поручение дадим. И давай, товарищ Поллык-ага, приступай.

– Да… в общем-то… только ведь я намаз совершаю. Пять раз в день, как положено. Вот только сейчас отстоял вечерний. Как же с этим-то?

– Ничего. Заведующим фермой мы тебя назначаем с завтрашнего дня, с завтрашнего дня и покончишь с религией. Только ты должен дать нам в этом расписку.

– В чем?

– Что с богом покончишь.

Поллык-ага обернулся к Анкару и вопросительно взглянул на него:

– Как, Анкар, соглашаться?

– Смотри, Поллык, дело серьезное. Подумать надо.

– Товарищ Сазак, – помолчав, тихо вымолвил Поллык-ага, – а что, если я напишу расписку, когда грамоте научусь? Пойдет?

Правление согласилось, и старейшего чабана Поллыка-ага назначили заведующим фермой.

– Серьезное обещание ты дал, Поллык, – сказал ему Анкар-ага, когда они вышли на улицу.

Поллык усмехнулся:

– Пока я грамоте научусь, много воды утечет; может, и забудут про расписку.

Анкар-ага засмеялся.

Первые караваны уже ушли. Скоро верблюдов пригонят обратно – забрать остальных людей.

Анкар-ага, назначенный бригадиром стригалей, и тетя Дурсун уехали с первым караваном. В кибитке остались Кейик и Кейкер, они прибудут на пастбище с последней группой.

В селе пусто. По вечерам такая тишина, что прямо тоска берет; темно, луна всходит поздно, из кибитки вылезать не хочется. За дровами Кейик и Кейкер вышли вместе – смелостью-то ни одна не отличалась. Кейик осталась у двери, а Кейкер пошла к куче саксаула. Вдруг послышался шорох. Кейкер выронила колотые сучья и бросилась к кибитке. Оказалось, это Бибигюль пришла их навестить.

– Ого, кажется, голодные сидите? – спросила она, заглянув в пустой котел.

Кейик и Кейкер молчали. Кейкер сняла со стены кусок бараньей грудинки, достала несколько головок лука и положила перед старшей невесткой.

– Знаешь, Бибигюль, – сказала Кейик, ласково обнимая ее, – у нас есть немножко рису и хлопковое масло осталось, сделай плов, а?

– Ишь какие хитрые – плов им свари! А ты будешь бездельничать?

– А я сыграю вам на дутаре! – И, ничего больше не объясняя, Кейик сняла со стены дутар и, как настоящий бахши, начала настраивать его. Бибигюль сидела возле большой миски, резала баранину и во все глаза глядела на Кейик: не было еще такого – женщина и дутар.

Сначала пальцы Кейик прыгали по струнам неуверен но, как тележка по неровной дороге, потом она освоилась, осмелела, и вдруг в кибитке зазвучала знакомая мелодия: «Аркач остался, моя Айна…»

Кончив играть, Кейик положила дутар и взглянула на Бибигюль полными слез глазами.

– Не хочу, чтоб его дутар молчал! Буду играть иногда. Может, услышит…

Бибигюль промолчала. Она думала о том, как разгневается свекор, когда узнает, что молодая невестка играет на дутаре. И заранее жалела Кейик. И радовалась, что живет теперь отдельно от свекра и он не следит уже за каждым ее шагом.

Глава семнадцатая

Занятия в школе кончились, ребят распустили на каникулы, но свободного времени у меня не прибавилось. Отвозить почту на колодец Юсуп – а он самый дальний – назначили меня. Теперь уезжаю на целый день: тридцать пять километров туда, тридцать пять – обратно.

Мне надо читать побольше. Я вообще-то не так уж много читаю и все равно считаюсь сведущим человеком. У меня память хорошая. С первого класса поручали говорить на праздниках приветствия, и ни разу не случалось, чтоб я забыл хоть одного народного комиссара: по имени-отчеству каждого называл.

Когда пишут в Ашхабад какому-нибудь очень ответственному товарищу, фамилию всегда у меня спрашивают. Да я не только фамилию – могу сказать, какого он года рождения и откуда родом. Могу еще перечислить все столицы мира. И примерно знаю, где что делается, – газет-то полная сумка. Со мной многие любят поболтать, даже Анкар-ага иной раз. Как-то зимой зашел я к ним в кибитку – Кейкер мне понадобилась. Анкар-ага в сторонке сидел, чокай [5]5
  Чокаи – кустарная кожаная обувь.


[Закрыть]свои латал. Вдруг спрашивает:

– Как считаешь, Еллы, много народу в нашей стране?

– Сто семьдесят миллионов, – не раздумывая выпалил я. И добавил: – По крайней мере, до войны было.

– А сколько в мире воды?

– Три четверти поверхности Земли составляют моря и океаны, одну четверть – суша.

– Ишь как бойко! – Старик усмехнулся. – Откуда ты премудрости такие знаешь?

– Бибигюль на уроках рассказывала, и в учебнике написано.

– Написано не написано, а сказал ты правду. – Анкар-ага отложил в сторону чокай и произнес, задумчиво глядя перед собой: – Три четверти – бурные воды, а на одной четверти – тысяча битв. Это Махтумкули говорил задолго до нашей Бибигюль. И еще он сказал: сто тысяч жизней уходят, сто тысяч жизней приходят – это закон вселенной. – Анкар-ага покивал, словно соглашаясь с великим поэтом. – Когда падает скот, убыток восполняется скоро – каждая весна приносит новых ягнят. Люди тоже рождаются каждый день, через двадцать лет вырастут новые мужчины, но этих уже никогда не будет… Не будет Модана-пальвана, не будет Агамурада, и никакой другой ученый парень не сможет его заменить… Когда я был молодым, тоже была большая война. Санджар Политик называет ее первой мировой, про нынешнюю воину говорят – вторая. Значит, будет и третья?..

Я молчал. Не знал, что ответить Анкару-ага. В газетах пишут: мы воюем за то, чтоб война была последней. Анкар знает это, газеты ему читают и Кейкер и невестки, но, видно, не очень-то верит…

Войдя в магазин, я застал там Нунну-пальвана и Караджу-ага, они рассматривали какую-то помятую газету.

– По-русски читать умеешь? – спросил Нунна-пальван, едва я поздоровался.

– Нет.

– Жалко. Ну тогда это смотри! – Старик торжественно вынул из конверта фотографию.

– Пальван Рябой! – воскликнул я, взглянув.

– Не рябой, а Пальван Нуннаев, – значительно произнес старик. – На, читай письмо.

– «Сержант Красной Армии Пальван Нуннаев шлет горячий фронтовой привет отцу, матери, снохе…»

– Постой, постой! – перебил меня старик. – Кто шлет привет?

– Сержант Красной Армии.

– Ну так. – Старик удовлетворенно погладил бороду. – Сержант – это значит командир. Читай дальше!

Письмо было длинное и наполовину состояло из слов, которые теперь часто попадались в газетах: «фашистские оккупанты», «боевая техника», «контрнаступление»…

– Видишь, какой он стал, мой Пальван: половина письма по-русски. – Старик взял у меня письмо, свернул аккуратно и, сняв шапку, положил в нее. – И в газете тоже про него пишут, вот только не разберем мы.

– Я вроде разобрал, – сказал магазинщик, протягивая старику газету. – Пишут, что твой сын снайпер, – это значит меткий стрелок, убил двенадцать фашистов.

– Двенадцать? – Нунна-пальван сдвинул брови. – Двенадцать, значит. Говорят, у них сто семьдесят дивизий, и в каждой по шесть тысяч солдат. Сколько это выходит? Ну-ка, возьми счеты.

Продавец быстро защелкал костяшками.

– Около миллиона получается… – сказал он, с сомнением поглядев на Нунну-пальвана.

– Нет! – Я замотал головой. – Не может быть. Вместе с союзниками у них не меньше пяти миллионов солдат.

– А у нас? – озабоченно спросил старик.

– Миллиона три наберется.

– Выходит, у нас меньше? Может статься… Но зато наши солдаты убивают по двенадцать немцев! Если каждый убьет по двенадцать…

Караджа-ага засмеялся:

– Ты что ж думаешь – немцы стрелять не умеют? Стоят и ждут, пока твои сын или другой какой наш солдат счет им ведет?

Но не так-то легко сбить с толку Нунну-пальвана.

– Я не говорю – не умеют, – терпеливо объяснил он, – но с нашими их равнять нельзя. Если уж мой Рябой, который зайца тронуть боялся, двенадцать порешил, другие наверняка больше! – Он снова достал фотографию, посмотрел на нее и, вложив в конверт, спрятал в карман.