Текст книги "Люди песков (сборник)"

Автор книги: Бердыназар Худайназаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

Глава восемнадцатая

Санджаров шел домой расстроенный. Конечно, кому не лестно, когда рекомендуют в первые секретари, и за прежнюю работу он спокоен: Шаклычев, заврайоно, дельный, надежный парень, хороший предрайисполкома из него выйдет. И все-таки на душе у Санджарова было смутно. Весь вечер он провел с Кадыровым, секретарем райкома, теперь уже, можно сказать, бывшим. Кадыров молча шагал сейчас рядом. Разговор у них получился невеселый, хотя освобождали Кадырова по состоянию здоровья, никаких грехов за ним не числилось. Видимо, как ни тяжела работа, а уходить от людей, с которыми провел всю жизнь, еще тяжелее.

Молчание становилось тягостным, и Санджаров стал говорить Кадырову, что ему бы поехать в степь, попить свежего молока, подышать вольным воздухом – всякую болезнь как рукой снимет. Но Кадыров не слушал.

На затянутом тучами небе вдруг ослепительно вспыхнула молния. Где-то поблизости грохотнул гром. Из дворов с радостным визгом выбегали ребятишки и, размахивая руками, неслись по улице.

 
Скоро дождь пойдет,
Он песок польет!
 

Санджаров запрокинул голову, оглядывая небо. На лицо упали первые тяжелые капли.

Открыв дверь дома, он тотчас почуял и с наслаждением вдохнул вкусный запах вареной зайчатины. Однако подумал, что уж больно много сейчас охотники зайцев бьют, так и всех перевести недолго.

На кошме, облокотившись на подушку, полулежал Нунна-пальван – вот откуда зайчатина! – и разговаривал с его сынишкой. Санджаров улыбнулся, он любил этого старика. Да и вообще ему нравилось, когда земляки наведывались запросто. Анкар-ага, тот никогда не придет без приглашения, даром что сват. Гордый старик, цену себе знает. Если дело какое, в исполком зайдет, в гости набиваться не любит. А Нунна-пальван даже не задумывается – удобно, не удобно… Другие норовят скота побольше развести, на заработки уходят – Нунне-пальвану это ни к чему. «Будет день, будет и пища» – такое у него правило. Он, хитрец, и основу под это дело подво-дит: «Государство наше богатых не жалует, я их тоже терпеть не могу. Да и кому оно впрок, богатство? Харун ар-Рашид сорок городов золотом наполнил, а смерти не миновал». Старика Нунну, конечно, сыновья поддерживали, особенно Модан. А теперь сыновей нет, самому приходится думать, как жить. Зайчатиной не прокормишься. Говорят, недавно пшеницу занимал у Анкара-ага. Надо помочь старику…

Что касается Нунны-пальвана, то он вовсе не выглядел озабоченным; скорей всего, ему просто не свойственно было такое состояние.

– Ну как, Санджар Политик, будут нас переселять к Амударье? – без всяких околичностей начал он, едва Санджаров, поздоровавшись, расположился на кошме.

– Гм… переселять? А ты как считаешь, надо?

– Мне-то все равно, я при ружье состою; дня не проходит, чтобы не подстрелил чего-нибудь, – уклончиво ответил старик. – А то саксаул заготовлю да в Ашхабад свезу на машине. Или арбузы можно посадить по такыру – опять верный заработок.

– По-твоему, каждый должен выкручиваться в одиночку? Зачем же тогда колхозы?

– Это конечно… – согласился гость. – С зерном трудно, больно далеко возить приходится. А верблюдов мало стало. Но только переселяться – дело такое…

– Какое?

Гость не ответил, отмолчался. Однако после обеда Санджаров решил довести разговор до конца.

– Осенью будем переселяться, Нунна-пальван, другого не придумаешь. Дело нелегкое, ты прав, но необходимое. И ведь в конечном счете – на пользу любому жителю Ербента. Кто не хочет уезжать, пусть остается, пусть гоняется за зайцами. Но тот, кто думает не только о своей утробе, но и о сыновьях, сражающихся на фронте, поймет: надо. Рано или поздно это все поймут. Надо переселяться, чтобы сеять хлопок и хлеб, чтобы собирать рис на золотых землях Лебаба!

– А чего не понять? – неожиданно согласился Нунна-пальван, проворно поднимаясь с кошмы. – Очень даже понятно.

– Понятно? – Санджаров улыбнулся. – Ну, тогда и другим растолкуй. Считай, что райисполком дал тебе специальное задание.

Он вышел во двор, закурил. Дождь перестал, по звезд не было, – значит, опять жди дождя. Санджаров расхаживал по двору и думал о своем госте, об Анкаре-ага, который никак не хочет уезжать из Ербента. И виделись ему, Санджарову, тучные зеленые пастбища с разбросанными по ним легкими весенними кибитками, молодухи, доящие овец, седобородые стригали с раскрасневшимися, потными лицами. И тут же, совсем рядом, – пашни, подросшая озимь, а дальше – Амударья, быстрая, неисчерпаемая, бесконечная… Потом эти отрадные видения сами собой исчезли, и Санджаров видел Анкара-ага. Стоит старик возле своей одинокой кибитки и смотрит вслед каравану: огромные, отягощенные прицепами грузовики навсегда увозят его сородичей. Картина столь явственна, что Санджаров даже услышал тяжелый грохот машин. Он достал папиросу и прикурил от гаснущего изжеванного окурка.

Глава девятнадцатая

Вода в колодце Юсуп солоновата, она только для скота, а людям не годится. Для питья берут из водоема – большой ямы посреди такыра; вода в ней держится, как в глиняном горшке. Когда мы приехали, яма была полна до краев, а все равно воду берегли – брали только для чая.

Весна пришла дружная, обильная. Старики рассчитывали на хороший урожай трав. И еще на то, что в этом году окончится война.

Овцы уже доились. Первый надой, как положено, раздавали соседям, и старики благоговейно склоняли головы над деревянными чашками, наполненными пахучим парным молоком.

Молоко сливали в большие кожаные мешки, вешали перед кибиткой, на воткнутые в землю скрещенные палки, и сбивали масло.

Мы с Солтанджамал поставили свои кибитки по соседству. Так распорядился Поллык-ага: «Активисты должны держаться вместе, придется советоваться, решать всякие вопросы». Как только поставили кибитки, он провел собрание. Велел принести маленький столик, накрыть его кумачом – для президиума. Это необходимо, сказал он, какое же собрание без президиума. Стул нашелся только один. Его поставили сбоку. Поллык-ага сиял мохнатую шапку, положил ее перед собой на стол, достал из кармана очки, надел их, вынул карандаш, положил рядом с шапкой.

– Товарищи женщины-доярки! – начал Поллык-ага. – А также мужчины, прибывшие на стрижку овец! Считаю собрание открытым. Предлагаю избрать президиум: меня, Солтанджамал и Еллы!

Нас сразу же выбрали. Солтанджамал Поллык-ага указал на стул, а сам стал рядом.

– Протокол будем вести? – спросил я.

– Как, товарищи, будем его вести? – обратился Поллык-ага к собранию. И, наклонившись ко мне, спросил потихоньку: – А что такое протокол?

Я стал шепотом растолковывать ему; Поллык-ага выслушал, потом махнул рукой и громко сказал:

– Ну, в общем, пусть Еллы пишет все как положено, а я вот что хочу сказать. Первое: мы соревнуемся с доярками и стригалями колодца Ганлы, надо их обогнать. Второе: мы должны трудиться на совесть, чтобы скорее вернулись наши ребята, да поможет им бог! Третье: кому что в моем докладе непонятно, прошу поднять руки.

Оказалось, что всем все понятно и вопросов нет. Только один чабан поднялся с места.

– Запиши, что он будет говорить, – кивнул мне Поллык-ага.

– Вот ты, Поллык-ага, сам недавно был чабаном и хорошо понимаешь наше положение. Чабан – гость в своем доме; по нескольку месяцев не видим жен, скоро, наверное, имена их забудем. А вот сейчас они здесь, в песках, к нам приехали. У меня предложение – оставить мою жену моим помощником. Без жены, сам знаешь, какая жизнь…

– Постой! – Поллык-ага толкнул меня в бок. – Ты эти слова не пиши. Вот что, – обратился он к чабану. – Я слышал, парень, в Кизылтакыре есть женщины-чабаны, дело это возможное. Только насчет жен сомневаюсь. Надо с Санджаровым посоветоваться. Если закон разрешает и государству вреда не будет, мы, президиум, отдадим тебе твою жену.

На этом собрание было закрыто. Все разошлись. Только нам с Солтанджамал Поллык-ага велел задержаться. «После собрания президиум должен немного посидеть на месте», – убежденно сказал он.

Вечер. Перед кибитками расстелены кошмы, повсюду дымят очаги. Аромат степных трав смешивается с запахом горящего в очагах кандыма, приятно щекоча ноздри. Удивительный, этот вечерний степной запах – он опьяняет, лишает сил: лежал и лежал бы так до скончания века, глядя на далекую луну…

Прошлой весной мы тоже поставили кибитку по соседству с Солтанджамал. И так же по вечерам стоял в воздухе этот дурманящий весенний запах, и так же ярко светила луна.

Я лежал на кошме, но смотрел не в небо, как сейчас, а на соседнюю кибитку, возле которой пили чай Солтанджамал и ее муж Ходжали. «Выпей еще, прошу тебя!» – нежно говорила она, подавая очередную пиалу, и в лунном свете поблескивало кольцо на ее пальце… Я не мог отвернуться, все смотрел, смотрел на них, пока Илли не пристыдил меня…

– О чем замечтался, Еллы?

Я обернулся. Рядом со мной сидела на кошме Солтанджамал. Как она подошла, я не слышал. Грустная.

– О чем ты думаешь, Еллы?

– Не знаю…

– Давай вместе чай пить. Сейчас принесу пиалу.

Я хотел подняться, но Солтанджамал, опередив меня, сама принесла из кибитки пиалу. Наливая чай, она глубоко-глубоко вздохнула. Мне даже показалось – она дрожит.

– Как мне быть, Еллы? – тихо спросила Солтанджамал, задумчиво держа перед собой пиалу. – Все получают письма, к некоторым даже в отпуск мужья приезжают, а от моего хоть бы словечко… Уж скоро год. Руки опускаются…

– Потерпи, Солтанджамал, напишет.

– Устала я терпеть. Скажи, бывает так: человек жив, а писем от него нет?

– Не знаю, – откровенно признался я. – Если твой муж жив-здоров, нашел бы время черкнуть две строки.

Да если и ранен, из госпиталей тоже письма приходят – всегда есть люди, которых можно попросить. Не знаю, что тебе сказать, Солтанджамал, сам удивляюсь.

Она опять вздохнула. И вдруг меня осенило:

– Слушай! А может, он на такой службе, что оттуда и писать нельзя?! Разведчик или партизан! Очень даже просто!

Солтанджамал только махнула рукой. Но по тому, как быстро поднялась она с кошмы, как легки стали вдруг ее движения, я почувствовал, что у нее все-таки отлегло от сердца. Я смотрел ей вслед, и очень хотелось, чтоб все было так, как я сказал. Ведь бывает…

Я задремал. Разбудили женские голоса, среди них я сразу различил мамин. Значит, вернулась. Вчера ее и еще одну женщину послали на колодец Ганлы «для обмена опытом и насчет соревнования» – так выразился на собрании Поллык-ага.

Первым делом мама передала мне привет от Анкара-ага: женщины останавливались у него на ночевку.

– Ну как он, от Паши с Юрдаманом что слышно?

– Говорит, писем не было.

Я спросил о соревновании, мама покачала головой:

– Какое там соревнование. Одно у всех на уме – переселение. Говорят, как вернемся с кочевья, переселять будут…

– Анкар-ага сказал?

– Об этом он молчит. Но видно, что думы у него тяжелые. И Дурсун сама не своя… Зато Кейик с Кейкер щебечут, как воробьи!.. – Мама сердито нахмурилась. – Словно на свадьбу ехать, а не навек в чужие места!

Я пожал плечами:

– Возьмем да и переселимся; на реке хорошо.

– Эх, сынок, сынок! Легко сказать – переселимся. Ничего-то вы, молодые, не понимаете. – Она тихо пошла к очагу.

Глава двадцатая

Пленум избрал Санджарова первым секретарем райкома, там же освободили Довлиханова от обязанностей второго. Решено было рекомендовать его председателем в Учоюк.

После пленума к Санджарову зашел Шаклычев, которому предстояло заменить его в райисполкоме. Шаклычева, заведующего районо, Санджаров видел часто, но теперь, после назначения, особенно внимательно приглядывался к этому подтянутому человеку. Завтра им вместе ехать в Учоюк – проводить перевыборы председателя и готовить людей к переселению.

– Товарищ Санджаров, хочу спросить вас… – Шаклычев замялся, взял зачем-то коробку «Казбека», лежавшую на столе, и сразу же, словно прикоснулся к чему-то поганому, положил на место. – Не люблю, – с обычной своей непосредственностью объяснил Шаклычев, лицо его осветила доверчивая улыбка. – Из развлечений не люблю папирос, из людей – демагогов.

– Многозначительно сказано. Что же вы имеете в виду?

– Вот хотя бы историю с Довлихановым.

– Какую историю?

– Вы говорили на пленуме, да я и сам это понимаю, что переселение – важнейшая наша хозяйственно-политическая задача и решение ее требует от руководителей большого такта. А Довлиханов допустил грубость, в какой-то мере подорвал доверие к райкому. Неужели вы считаете правильным – рекомендовать колхозникам того, кто не умеет или не желает уважительно говорить с людьми? Тем самым колхозникам, которых он так обидел, что они пожаловались правительству. Зачем это нужно?

– А чтоб Довлиханов научился разговаривать с людьми, уважать колхозников. Его там живо в чувство приведут. Председатель в Учоюке слабый, за отцовские заслуги выдвинут. Фактически колхозом руководят старики, такие, как Анкар-ага.

– Знаю его. – Шаклычев усмехнулся. – Я у Паши в гостях бывал, познакомились. Занятный старик…

– Занятный? Мало ты его, видно, знаешь. Завтра поедем в пески, там поймешь, почему решили послать в Учоюк Довлиханова.

Они добрались до колодца Ганлы во второй половине дня, спешились возле кибитки Анкара-ага. Кроме Кейкер, дома никого не оказалось.

– Здравствуй, дочка, – сказал Санджаров, отвечая на приветствие девушки. – Чаю нам дашь или сначала за отцом сходишь?

– И чаю дам, и за отцом схожу, – бойко ответила Кейкер и потупилась, смущенная своей смелостью.

В восьмикрылой кибитке было довольно просторно, хотя скарба домашнего у Анкара-ага хватало. Во всем заметна крепкая хозяйская рука.

– Чайку бы неплохо… – мечтательно произнес Шаклычев, передавая Довлиханову протянутую Саиджаровым подушку. – Да и в том кувшине, что завернут в кошму, неплохой, наверное, напиток…

– Не торопись, Шаклычев, – рассмеялся Санджаров. – В этой кибитке есть чем угостить путников. Наберись терпения. Ложись, отдыхай – бери пример с Довлиханова.

Довлиханов старался держаться непринужденно, но Санджаров остро чувствовал, как тот внутренне напряжен, как не по себе сейчас этому самоуверенному человеку.

Снаружи послышалось предупреждающее покашливание, и Анкар-ага открыл дверь. Он подошел к гостям, с каждым поздоровался за руку, потом прошел в задний угол, туда, где сложена посуда, и скромно примостился там.

– Что это ты где пристроился? – насмешливо спросил Санджаров. – В старцы древние записался?

Анкар-ага улыбнулся, перебирая бороду крупными гибкими пальцами. Ответил не сразу:

– Знаешь, Санджар Политик, у ребенка сила в ногах – бегает, скачет, резвится; у юноши – важней всего стан стройный, красавицам по вкусу. А на старости лет прелесть жизни – во рту. Поесть да с людьми потолковать – вот и все наши радости.

– Будто уж больше ни на что и не способен? – Санджарову не терпелось сказать, что человек, за одну ночь добравшийся до Ашхабада, не вправе жаловаться на старость, но стесняло присутствие Довлиханова.

Гости пододвинули поближе чайники, принесенные Кейкер, и разговор перешел на злободневные темы: о сенокосе, о стрижке в отарах…

– Кстати, Шаклычев, – сказал Санджаров, когда с чаем было покончено, – не наведаться ли вам с Довлихановым к стригалям? Подозреваю, что вы в жизни своей не видели, как овцу стригут.

– Один раз довелось, – сказал Шаклычев, вопросительно глядя на Довлиханова.

– А в самом деле! – Довлиханов проворно поднялся, стараясь не показать, что понял маневр Санджарова. – Приехали – и за угощение. Надо же к людям сходить, поздороваться…

Они ушли.

– Знаешь их? – спросил Санджаров, решив не откладывать разговора.

– Тот, помоложе, над учителями начальник; помнится, бывал у нас. И другой… знаком. Вид у него что-то невеселый. Причина какая есть?

– Есть, – ответил Санджаров, глядя Анкару-ага прямо в глаза. – От работы освободили. Меня ведь тоже освободили. Этот молодой, учительский начальник, теперь на моем месте будет.

Анкар-ага молча кивнул – понятно.

– Я слышал, ты собрание приехал проводить? – спросил он немного погодя.

По тому, с каким безразличием были произнесены эти слова, Санджаров мог судить, что обеспокоен старик не на шутку. Значит, Сазак успел уже проболтаться.

– Собрание, Анкар-ага. И надеюсь на твою помощь. Хотим дать вам нового председателя. – Санджаров внимательно посмотрел на старика.

– Так-так… – Больше Анкар-ага ничего не добавил, и о смысле его короткого замечания можно было только догадываться.

Санджаров помолчал, еще надеясь, что старик продолжит свою речь. Нет, ни слова. И он не выдержал:

– Как тебя понимать? Если ты против – скажи прямо.

– Скажу, скажу. Скрытному ведь грош цена. Я не знаю, одумался ли человек, будет от него колхозу прок или нет. Лицо у него сегодня виноватое. Может, понял, что не дело людей запугивать. А так – ученый, видно…

Восторга старик не испытывает, но возражать не станет. И то хлеб. Вопрос об избрании Довлиханова следовало считать решенным. Но это был все же не самый трудный вопрос. Переливая зеленый чай, Санджаров поглядывал на старика, стараясь понять, благоприятный ли сейчас момент для главного разговора. Настроение у Анкара-ага вроде ничего, да и тянуть больше нет никакой возможности.

– Почему про переселение не спрашиваешь? – начал Санджаров. – Или не интересно?

– Интересно. Чай пью – не хочу портить удовольствие.

– Ты уж извини, если я тебе его испорчу. Переселяться думаешь? Или один останешься в песках?

Анкар-ага неторопливо допил чай, налил новую пиалу, поставил ее на кошму и лишь после этого взглянул на Санджарова:

– Правду знать хочешь?

– Правду.

– Тогда знай: если все мои односельчане решат трогаться, я на плечах потащу свой скарб, уйду со всеми. Но если хоть один сосед останется здесь, в Учоюке, вы не вышибете отсюда мою кибитку. Хоть из пушки бейте!

Санджаров почувствовал, как багровеет у него лицо.

– Не то говоришь, Анкар-ага, – сказал он, с трудом сохраняя спокойствие. – Не советская власть, а Гитлер направил пушку на твою кибитку. На Учоюк, на Ербент, на весь Советский Союз! Он убивает детей и женщин, грабит и рушит наши города и села. Знаешь, сколько он разорил сел? Тысячи, десятки тысяч! И для победы над врагом стране нужен хлеб, рис, хлопок – нужно, чтобы ты и твоя семья переселились на Амударью. Вот как обстоит дело. – Санджаров поднялся с кошмы и, подойдя к двери, добавил: – Силой тебя никто гнать не будет. Оставайся, если для тебя нет ничего дороже твоих песков…

Глава двадцать первая

У колодца Ганлы нашему председателю поставили большую палатку. Здесь и контора и жилье: раскладная железная кровать, стол, два стула. На столе несколько книг, календарь, свернутая трубочкой карта. Под кроватью – небольшой чемодан. Все это я видел, когда Довлиханов пригласил меня в палатку.

Я приехал на Ганлы с твердым намерением выпросить у председателя лошадь. Хоть какую клячонку на смену моему несчастному ишаку. Ну в самом деле, не бегать же ему по семьдесят километров в день!.. Довлиханов стоял возле палатки, засунув руки в карманы брюк. Я поздоровался. Он молча кивнул.

– Я здешний почтальон Еллы. И еще работаю в школе, преподаю родной язык. У меня к вам дело, товарищ председатель.

– Хорошо, – сказал он, но я понял: ничего хорошего он в моем приезде не видит, наоборот – досадует, что оторвал его от размышлений.

– Товарищ председатель, – начал я, когда мы вошли в палатку, – видели ишака? Это весь мои транспорт. На нем я езжу за почтой. Через день семьдесят километров: тридцать пять туда, тридцать пять обратно. А дорога – вы сами знаете. Никакой ишак не выдержит. Я не могу…

– Так, – прервал меня Довлиханов. – Вы о чем, собственно: транспорт просите или – от работы освободить?

– Освободить. – И как у меня вырвалось это слово! Знаю же: освободить меня нельзя, некому будет возить почту.

– Тогда считайте, что просьба удовлетворена.

Мне бы хоть полюбопытствовать: а кто будет возить письма? Но я был настолько обижен неожиданным решением, что совсем растерялся. Как же так? Разве он не понимает, какое сейчас важное дело почта? Вместо того чтобы уговорить меня, пообещать лошадь – «считайте, что просьба удовлетворена»! Поздравляю тебя, Еллы! Четыре года изо дня в день трясся ты на своем ишаке из села в район, из района в село, летом, осенью, в любую погоду – и что же? Оказывается, без тебя прекрасно могут обойтись.

Довлиханов поднялся, давая понять, что разговор окончен. Я тоже встал, ноги у меня дрожали.

– Есть еще ко мне какое-нибудь дело? – холодно спросил председатель.

– Нет. Хотя есть. Может, и от учительства освободите?

– Освободил бы. Не имею права, школы в ведении районо. Я считаю необходимым освобождаться от всех, кто не хочет работать. Как говорит наш новый первый секретарь товарищ Санджаров: «Я за принцип добровольности!» Товарищ Санджаров – великий теоретик марксизма. Он внес огромный вклад в учение о работе с народными массами.

Это было уж слишком.

– Товарищ Санджаров очень хороший человек, – сказал я, не глядя на председателя.

– Еще бы! – Довлиханов усмехнулся. – Любимец народа. Сват – мудрейший советчик по любым вопросам. Он выше правления колхоза. Невестка этого мудрейшего – бригадир, дочь – счетовод, близкий друг и приятель Поллык-ага – завфермой. Да здравствует демократия! Да здравствует родство и содружество!

Я разозлился и забыл, что передо мной председатель.

– Во-первых, ничего плохого нет, если люди дружат! Во-вторых, Анкар-ага ни к кому в советчики не набивается, люди сами к нему идут, потому что уважают. А его дочь и невестку не Санджаров назначал, общее собрание выбрало. Так же, как вас.

– Знаешь, что я тебе скажу, учитель, – Довлиханов едва сдерживался, – сказки ты ребятам в школе рассказывай. Я вас хорошо понял: все вы тут политики, все философы доморощенные, одной веревочкой связаны, круговая порука! Ладно, посмотрим, чья возьмет!

Меня словно ветром вынесло из палатки. Что ж это получается? Довлиханов против Санджарова, против нас всех? А к чему он приплел политику?

Я снял с ишака сумку с почтой, достал газеты и письма (сегодня, уж так и быть, разнесу) и, вернувшись в палатку, положил сумку на стол.

– Вот! Тут список подписчиков. А ишак мой собственный, не колхозный. Все. Спасибо, что не отказали в просьбе.

Довлиханов холодно взглянул на меня. Я отправился разносить по кочевке письма в последний раз.

Может, мне только казалось, а может, и правда односельчане обходились со мной в этот день как-то особенно ласково, словно прощались, хотя никто еще не знал, что я больше не буду возить почту. Везде усаживают, предлагают чаю, спрашивают, как дела на фронте, как идет стрижка овец в нашем становище. Фронтовые треугольнички берут обеими руками, не решаясь развернуть, долго благодарят, желая мне здоровья и белолицую красавицу жену, потом просят прочитать. Письма с фронта почти всегда читаю я.

Нет, Довлиханов, зря ты на наших людей ополчился; таких людей нигде больше не найти. Мы все вместе, все как родные, а ты говоришь «семейственность». Палатку поставил в стороне от кибиток. Эх, Довлиханов, Довлиханов, куда тебе до Анкара-ага, хоть ты и председатель…

Перед кибиткой Анкара-ага на кошме разложены подушки, но никого не видно. Я подошел ближе, кашлянул, и мне показалось, что женский голос в кибитке назвал мое имя. Вышла Кейкер, улыбнулась. Я расседлал ишака, стреножил его и пустил пастись, а сам постарался изобразить беспечность на лице и вошел в кибитку.

Старик протянул мне обе руки и сказал, что мы давно не виделись, хотя я неделю назад приносил ему письмо от Паши. Наверное, у них другой счет – у тех, кто ждет писем с фронта.

Минут десять мы толковали о том о сем. Меня спрашивали о моем здоровье, о матери, сестренке, соседях. Я тоже осведомлялся о здоровье хозяев, хотя знал: их интересует, с чем я пришел. Я слышал, как Кейик несколько раз нетерпеливо вздохнула, но не мог перейти к делу, не поговорив как положено. Наконец я достал письма, и все замолчали, глядя на Кейкер, державшую серые треугольники: один – от Паши, другой – от Юрдамана. Радость какая! Красивое лицо Кейик медленно заливало краской.

Сперва читали письмо Паши. Оно было обстоятельное и очень деловое. Он расспрашивал о школе, о новых учителях, просил Бибигюль не обижать стариков, терпеливо ждать его возвращения. И вообще, хотя он адресовал письмо отцу, обращался больше к жене. Ведь Паша учитель и жена у него учительница, вот он и не стесняется стариков, пишет по-новому. И видно – Анкар-ага не обижается, привык. А вот Юрдаман не смеет обращаться в письме к жене. Только в самом конце, после поклонов всем родственникам, оказалась маленькая приписочка – привет жене.

Но Кейик и этого было достаточно. Глаза у нее заблестели, ей вдруг стало душно в кибитке, и она вышла, чтобы на свободе откинуть яшмак.

Через несколько секунд вернулась, взяла большой казан, потащила во двор. Следом вышла Кейкер и, разведя огонь, стала наполнять водой кумганы из стоявшей возле двери бочки.

Анкар-ага сидел молча и напряженно думал о чем-то – так бывало всегда, когда он получал письма от сыновей. Мне захотелось отвлечь старика от грустных мыслен.

– А что, тетя Дурсун, в молодости и вы, наверное, также крутились вокруг Анкара-ага, угодить старались? – Я кивнул на Кейик, ворочавшую тяжелый казан.

– Было дело, – усмехнувшись, отвечала тетя Дурсун. – Да и не так давно. Старший-то наш всего пять лет как женился.

Старик кашлянул, погладил бороду и тоже улыбнулся, словно вспомнил приятное. Однако ничего не сказал.

– А Анкар-ага не обижал вас, тетя Дурсун? Раньше ведь женщины неравноправные были.

– Неравноправные? – Анкар-ага бросил косой взгляд на Кейик, тихо говорившую что-то свекрови. – А по-твоему, могут они быть равноправными?

– Конечно. – Я взглянул на тетю Дурсун, ожидая поддержки.

– Унижать женщину не следует. – Анкар-ага не глядел на невестку, но чувствовалось – говорил для нее. – Брать по нескольку жен, как баи раньше, – это лишнее. Мужчине довольно одной жены, а другому и одной многовато. К тому же Махтумкули так говорил: две жены и один муж – это три жены. Ну, а насчет равноправия: мужчину всегда будут знать по отцу, мужчине пристало помнить, чей ты сын, женщине – чья ты жена.

– Опять доклад начался! – послышался громкий шепот Кейик. Тетя Дурсун испуганно глянула на невестку, на мужа и, досадливо махнув рукой, отвернулась.

Анкар-ага слышал слова Кейик. Брови у него сошлись на переносице.

– От хорошего доклада вреда не бывает, – сказал он, ни к кому не обращаясь.

Думал, шуткой развеселю старика, и тогда легче будет заговорить о своем. Но Анкар-ага сидел сумрачный, и я не решился. К тому же получилось бы вроде жалобы на председателя, а ведь он, в конце концов, только удовлетворил мою просьбу.