Текст книги "Люди песков (сборник)"

Автор книги: Бердыназар Худайназаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

Глава четвертая

Сколько стало писем! Раньше – два, ну три в день, а теперь сумка битком набита треугольниками. Особенно много отвожу их в район. Если в какой-нибудь дом пришло письмо с фронта, на него отвечают трое или четверо.

И посылки посылают. Вчера отвез целых двенадцать штук. Восемь затолкал в хурджин, остальные вместе с сумкой к седлу приторочил, а сам – пешком.

Идти мне тяжело, особенно по песку. Левая нога у меня плохая, вся тяжесть приходится на правую. Пока поднимусь на бархан – хоть рубашку выжимай. На такыре я не выдержал, взобрался на ишака. Говорят, ишак фыркает, когда груз легкий, по вчера он фыркал не от легкости. У него даже зад опустился, все как-то приседал. «Ничего, – утешал я своего ишачка, – не всегда так будет. Опять поскачешь галопом. Помнишь, как ты мчался по этому такыру два месяца назад?» Хороший был день… И жары я не замечал, хотя в июне не легче, чем теперь, в августе. Мы тогда поспорили с Покером. «Пускай, говорит, своего скакуна галопом, а я шагом поеду, посмотрим, кто раньше на почте будет».

Я погнал ишака вовсю, Нокер шагом едет – копыта цокают. И вдруг как промчится мимо! У него не копь был – ураган. «Стой! – кричу. – Нечестно!» Куда там, уж и след простыл… Я обиделся, даже пригрозил Нокеру: мол, отцу пожалуюсь, что коня зря гоняет. Но на обратном пути помирились. Нокер вообще-то парень ничего, не балованный, просто глупый еще. Вот Юрдаману – девятнадцать, всего на год старше, а уже мужчина, и повадки как у взрослого, не то что у Нокера.

Когда возле почты я слез с ишака, штаны у меня были влажные – бедный ишак взопрел. Он даже не издал ни звука, а раньше, бывало, как увидит белые домики, так и орет до самой почты.

Письма и посылки мы сдавали вместе с одним почтальоном. Я его частенько здесь встречал, знал, что он из Кизылтакыра, но знаком с ним не был. И вдруг парень подходит, приглашает пообедать вместе. Оказалось, что зовут его Пальван, по кличке Рябой. Он и правда рябой.

Пришли в столовую. Ничего подходящего нет, рыбные консервы да засиженные мухами пивные кружки. Пальван подошел к буфетчику, пошептался с ним, тот поглядел по сторонам, нырнул под прилавок, достал пол-литра.

– Если спросит кто, скажете – с собой принесли. Ясно?

Сели мы в сторонке, открыли банку консервов. Пальван разлил водку по стаканам.

– Вот, браток… – заговорил он, опрокинув в рот свои полстакана. – Повестка в кармане. Завтра в военкомат с вещами. – Он помолчал. – Говорят, здоровые эти немцы… как черти… Ни одного нет, чтоб меньше двух метров. А мне плевать! Я им покажу! Узнают Пальвана Рябого! Пускай у меня морда решетом, у них грудь будет решетом от моих пуль!

– Зачем же пули зря тратить, – пошутил я. – На каждую грудь по одной хватит. Целься в левую сторону.

– А ты думаешь, они будут навытяжку стоять, пока я стану целиться? Нет, брат, не так оно просто. А ты чего не пьешь? Давай – за мое благополучное возвращение.

Я лихо опрокинул водку в рот и долго тряс головой, ловя ртом воздух. Водку я пил первый раз в жизни.

– Ну, что зажмурился? Привыкнешь. Рубай консервы.

Он достал из банки маленькую рыбку и сразу проглотил ее. На лбу у него выступил пот. Больше мне не наливал, пил сам. Глаза у Рябого покраснели, наполнились слезами. Он сердито замотал головой.

– Да… вот сижу пью. А брату обещал, что не буду. Он сам никогда не пил. Ты моего брата знаешь? Должен знать. Его тут все знали. Модану-пальвану [3]3
  Пальван – силач, богатырь.


[Закрыть]не было равных до самого колодца Дамла!.. А теперь всё! Нет больше у меня брата. Нет! – Он трахнул кулаком по столу. – Убили! Такого парня! Ну умрет кто-нибудь от старости или чабан в песках без воды пропадет… А такой парень! До самого колодца Дамла не было ему равных…

Модана-пальвана я знал, не раз любовался им на праздниках. С виду человек как человек, в поясе даже тонкий, но сильный, гибкий, как пружина. Оглянуться не успеешь, а противник уже на земле. И вот нет его, убит…

Глава пятая

Совещание руководителей районов назначили на десять. Время еще оставалось. Санджаров выпил чаю и пошел побродить по Ашхабаду. Он не был здесь с начала войны. Город заметно изменился. Мужчин в штатском мало, но военные попадаются часто. В витринах продовольственных магазинов запыленные муляжи. На прилавках пусто. Очереди.

Санджаров завернул на рынок. Народу там было порядочно, и все-таки как непохож этот базар на довоенный, обильный, полыхающий, яркими красками. Яблоки и груши продают на штуки, мяса совсем не видно. Больше всего народу вокруг продавца самосада, табак отмеривают стаканами. Тут же с безменом в руках пристроился рослый широколицый человек, торгует солью. Соль у него двух сортов: из грязного бязевого мешка он отвешивает белую, мелкую, а рядом на старой газете разложены комки ноздреватой темной соли. Санджарову показалось, что где-то он видел этого парня.

Подошел высокий старик.

– Свешай-ка фунт джебельской, – хмуро бросил он, расстилая на земле платок. – Раньше говорили: «Девок да соли хватает», а теперь вон – тридцать рублей фунт. Привести бы его сюда, кто это придумал!..

– Ну привел бы, а дальше? – спросил торговавший солью парень, насмешливо глядя на старика.

– Связал бы вас обоих, натер морды солью и излупил до полусмерти. На, подавись моей тридцаткой! – Старик сунул парню розовую бумажку.

– Зря злишься, отец, – благодушно отозвался парень. – Свою продаю, не чужую.

– Свою! Верно, участок солью засеял?

– Сеял не сеял – товар мой.

– А откуда у тебя товар? – негромко спросил Санджаров, сбоку подходя к парню. – И как ты вообще сюда попал?

– Товарищ Санджаров? – растерянно пролепетал парень. – Я… мне люди поручили…

– Люди! – не унимался старик. – Люди на фронте. У меня сыновья – по плечо тебе будут, а оба воюют.

Стала собираться толпа. Парень молчал, дрожащими руками сгребая в кучку комки красноватой соли.

– Вот что, – сказал Санджаров, мрачно глядя на грязные дрожащие руки торговца, – забирай товар, и чтоб духу твоего здесь не было!

Парень засуетился, пряча в мешок безмен, соль, пачки денег. Санджаров повернулся и пошел к выходу. Совещание в наркомате начиналось через полчаса.

Было оно коротким, – война и тут установила свои порядки. Отпустив люден, парком попросил Санджарова остаться. Угостил чаем, расспросил, как дела в районе, а потом подвел к большой, в полстены, карте республики.

– Вот, скажем, ваш Ербентский район. – Он ткнул указкой в желтое пятно Каракумов. – Здесь – Амударья. В Ербенте есть люди, но нет условий для земледелия. По Амударье прекрасные земли, а людей маловато. Понял, к чему клоню?

– Понял. Об этом еще до войны говорили…

– Говорили, но решить не смогли. Сейчас с продовольствием… сам знаешь, и вопрос о переселении людей из песков на поливные земли стал для республики чуть ли не главным. Откладывать дальше нельзя. Транспортом обеспечим.

– Разве в транспорте дело? – Санджаров вздохнул и с сомнением покачал головой. – Осуществить это переселение намного труднее, чем может показаться на первый взгляд. Тяжело уходить с насиженных мест…

– Представляю. Очень нелегко. Займитесь активной пропагандой, растолкуйте людям, что это выгодно не только государству в целом, но и им лично.

– Если бы вы знали, как жители Ербента любят свои пески!

– Мне все ясно. – Нарком доверительно положил руку Санджарову на плечо. – Вся наша жизнь сейчас сплошные трудности. Придется поработать. Разъяснять, агитировать и снова разъяснять! Другого выхода нет. Действуй, товарищ Санджаров!

Глава шестая

Бригады вернулись в село. Сена женщины заготовили пропасть, выполняли по две нормы. И теперь с гордостью говорили, что могут работать не хуже мужчин.

Другим не менее злободневным поводом для разговоров был слух о том, что Гыджа, жена фронтовика Вейиса, связалась с заведующим фермой Копеком. Старухи толковали, будто «Гыджа и в девках была бесстыжая», немудрено, что без мужа совсем с цепи сорвалась.

Копека Кейик немножко знала, он вел караван, отправляя ее бригаду на покос. Неприятный человек: глаза зеленые, как у кошки, и бегают – не смотрят на собеседника, даже если перед ним мужчина. А Гыдже Конек вроде бы правился, во всяком случае, держалась она с ним без всякого смущения. Кейик спросила даже: «Он тебе родственник?» Гыджа засмеялась: «А что? По-твоему, если не родственник, за яшмаком прятаться надо? Не собираюсь прятаться». Сказав так, Гыджа почему-то вдруг вспыхнула, краска залила ее смуглые щеки.

Копек разместил женщин-косцов на чабанском стойбище у колодца Ганлы, надавал им советов и уехал. Кейик, все время наблюдавшая за Гыджой, заметила, что та и не взглянула на Копека, когда тот сел на копя. Вообще странная женщина, то за троих тянет, а то в самый разгар работы бросит все, сядет где-нибудь в тени и думает о чем-то, пожевывая травинку. В тот день, ложась спать, Кейик спросила, знает ли Гыджа, что болтают про них с Копеком. И добавила, что сама нисколько в ней не сомневается – ведь ничего нет проще, чем ославить солдатку. Но Гыджа не стала ни отрицать, ни возмущаться. Наоборот, сказала, что Копек ей правится, по крайней мере, мужчина. «А твой разве не мужчина?» – возразила потрясенная Кейик. «А!» – Гыджа досадливо махнула рукой. Больше Кейик не заговаривала с ней о Копеке.

И вот слухи о «бесстыдстве» Гыджи дошли до кибитки Анкара-ага. Больше всего тревожило старика, что невестка целых три недели провела с этой распутницей, но, кажется, не осуждает ее. За вечерним чаем Анкар-ага решил потолковать о Гыдже.

– Скажи-ка, – неожиданно обратился он к Кейик, сидевшей возле Бибигюль, – как ты там отвечала, когда Гыджа намекнула тебе про Копека?

Кейик настороженно взглянула на старика, подумала и что-то шепнула Бибигюль. С самим свекром она никогда не говорила. Бибигюль повернулась к свекру:

– Кейик говорит, что промолчала.

– И правильно сделала, невестка. – Анкар-ага не спеша поставил пиалу на кошму и погладил бороду. – Порядочная женщина не должна разговаривать с недостойной. Муж воюет, бьется не на жизнь, а на смерть, а эта сучка хвостом виляет перед чужим мужиком! И Ко-пеку такое спускать нельзя. – Анкар-ага сердито покашлял. – Разврат – он как заразная болезнь, на других перекинуться может…

Кейик не могла не понять, для чего свекор читает ей мораль. И если раньше сама не одобряла Гыджу, то сейчас, разозленная прозрачными намеками Анкара-ага, готова была защищать ее до последнего. Она наклонилась к Бибигюль и громко, чтобы слышал свекор, зашептала:

– Как только не стыдно возводить напраслину! Да я через соль готова перешагнуть – Гыджа честна!..

Анкар-ага молчал, опустив глаза. Вступать в пререкания с невесткой ниже его достоинства: молода, неразумна, да он вроде бы и не слышал ее дерзких слов. Но вот то, что она клянется солью, – это нельзя оставить без внимания.

Глава седьмая

В сентябре, когда начались занятия, мне вдруг поручили преподавать родной язык. Я кончил только четыре класса, но учитель Агамурад, уходя в армию, советовал поставить на его место меня. Наверно, потому, что я неплохо учился. Я думал, назначение временное, пока не вернется Агамурад, а потом пришла похоронная, и мы узнали, что он никогда не вернется.

Похоронную на почте отдали мне. Оказывается, в его документах значилась моя фамилия – Агамурад написал, что я самый близкий ему человек.

У нас в селе учитель Агамурад прожил около года. Он мало кому писал и редко получал письма: кажется, вырос без родных, в детском доме. Был Агамурад небольшого роста, кругленький и очень застенчивый. Он стеснялся не только стариков – стариков все стесняются, – но робел даже перед ученицами. Любил ребятишек, верблюжат, весенний дождь, радугу, траву. Я знал это, потому что меня он тоже почему-то полюбил и всегда разговаривал со мной.

Как-то раз я позвал Агамурада посмотреть капканы на заячьих тропах. У меня их было поставлено целых четыре. Мы вышли рано. Солнце только поднялось, и роса сверкала в свежей траве. По росе особенно отчетливо видны заячьи следы. Их оказалось много, и я заторопился, но учитель попросил подождать – ему не хотелось спешить.

– Давай поглядим…

Мы стояли на гребне бархана. Село оттуда – как на ладони. Народу еще не видно, лишь несколько молодых женщин у колодца. Над дворами вьются дымки. Тихо…

– Какая красота! – задумчиво проговорил Агамурад.

Я тоже люблю смотреть с бархана на село, но мне не терпелось проверить капканы – я промолчал.

Первый капкан был пуст. Второго не оказалось на месте, а на песке была кровь. С капканом заяц не мог далеко уйти, я нашел его сразу. Крупная зайчиха сидела в зарослях и, опустив правое ухо, таращила на нас круглые от страха глаза. Агамурад отвернулся.

– Отпусти ее, Еллы, – попросил он.

– Так ведь у нее лапа разбита, – нерешительно сказал я. – Прыгать не может. Лучше не мучить.

– Ну смотри, – ответил учитель.

Когда я, сдирая шкурку с зайчихи, вспорол ей брюхо, там оказался зайчонок. Учитель отошел в сторону и стал молча ждать.

– Вот о чем я хочу попросить тебя, Еллы, – сказал он, когда мы спустились с бархана. – Пусть это будет твой последний заяц. Обещаешь?

Я обещал.

В армию его провожали всем селом. Он ходил по домам, прощался, говорил, чтоб не сердились, если что не так. Старики хвалили его, просили после армии обязательно возвратиться к нам, обещали женить…

И вот его убили.

Война.

Глава восьмая

Анкар-ага принимал в своей кибитке гостей. Один был Джапар-ага, отец его младшей невестки, другой – старый знакомый Нунна-пальван. Нунна-пальван, разумеется, заявился без гостинцев – да их от него никто и не ждал, – зато сват приехал не с пустыми руками.

Жгуты сушеной тедженской дыни – от одного аромата слюнки текут – и тутой мешочек зерна – подарки по нынешним временам ханские.

– Я вот что думаю, – начал разговор Анкар-ага, не дав гостям задать друг другу обычные вежливые вопросы, – когда к Санджару Политику приходят, он всегда гостей знакомит. Давайте и я вас познакомлю. Это Джапар, отец нашей невестки, а это Нунна-пальван из Кизылтакыра.

– Слышал, слышал… – сказал уважительно Джапар-ага. – Отец Модана-пальвана? Здоров ли наш богатырь?

Нунна молча опустил голову. Хозяин дома сделал знак свату.

– Да будет земля ему пухом, – сказал Джапар-ага.

– А как младший? – немного погодя спросил Анкар-ага. – Есть вести?

Нунна-пальван махнул рукой.

– Пишет: «Отправляемся на веселье». Уезжал – хвастался, героем себя выказывал, видно, и там лучше не стал… Пустой парень. Болтун.

– Ну это ты зря. Рябой – парень что надо.

– Нет, Анкар. Модан был – вот это да. Ума, силы – на тридцать таких, как Рябой! – Нунна-пальван глубоко вздохнул. – Чтобы найти золотистого ягненка, сотни отар переберешь. Так и мой Модан. Раз в сто лет природа создает такого. Как узнал… в один день борода поседела.

Помолчали.

– А что слышно о твоих? – осведомился Нунна-пальван.

– Пока пишут. Юрдаман – пулеметчик, а Паша – подымай выше – командир. Ученым людям везде почет. Младший не писал долго, а тут получили письмо и фотокарточку. Без коня снят. Я думаю, он его командиру отдал. Мне письмо недавно прислал большой начальник. «Благодарю, – пишет, – за прекрасного ахалтекинца». И мне и всей семье благодарность. Вот фотокарточка.

Гости стали рассматривать фотографию.

– По одежде судить, он не простой солдат, – с уверенностью заявил Нунна-пальван, считавший себя знатоком армейских отличий. – Сержант. Не иначе, за храбрость повысили.

– Не знаю, – скромно сказал Анкар-ага. – Храбростью вроде не выделялся. Способный – это да. Старшая невестка, она у нас учительница, всегда его хвалила. Правда ли, нет, не знаю; может, она так, по-родственному…

Кейик, прислуживая гостям, ревниво вслушивалась в разговор. Было обидно, что свекор, хваля Пашу и Покера, о ее Юрдамане только и сказал – пулеметчик. Не радовал даже почет, с каким встречал свекор ее отца. Убрав чайники, она принесла большую миску шурпы из парной баранины, разложила на красивой шерстяной скатерти свежевыпеченные лепешки, поставила кувшин с чалом [4]4
  Чал – кислое верблюжье молоко.


[Закрыть].

– А ты, я вижу, не беднеешь, – заметил Нунна-пальван, не в силах скрыть восхищение.

– Жили, слава богу, неплохо. Но прибавляться не прибавляется. Ничего, как-нибудь проживем. Лишь бы сыновья вернулись.

– Все в руках божьих, – вставил Джапар-ага. – Как говорится: сорок лет ходит холера, а умрет лишь тот, кому свыше назначено.

– Брешут, кто так говорит! – сердито проворчал Нунна-пальван. – На аллаха кивают, а про себя думают: береженого бог бережет. Дома отсидеться стараются. А то и вовсе в пески подаются. Вон Копек, ваш завфермой, как получил повестку, сразу, говорят, в пески деру дал.

– Все возможно, – подтвердил Анкар-ага. – Про кого другого, а про этого что ни скажи – поверю.

– Говорят, уже два дня ищут, как сквозь землю провалился. Ничего, найдут, от колодцев далеко не уйдешь.

– Точно! – живо отозвался Джапар-ага. – Вчера возле колодца Динли видел я одного, на лошади. И подозрительно себя вел: увидел меня – остановился, но не подъехал, не поздоровался. Поднялся я на бархан, гляжу – он тронулся, с прежнего пути в сторону подался… Все оглядывался. И ружье у него. Нет, думаю, это не чабан, что отбившуюся овцу ищет.

– Какая уж тут овца! – Анкар-ага выругался вдруг такими словами, каких никто прежде от него не слыхал. – И куда, дурак, бежит? Ну ладно, скроется, переждет войну где-нибудь под кустом, а потом-то куда деваться? Как людям на глаза покажется? Нет уж, от веры можно отречься, а от народа – никак!

– Знаешь что, – решительно произнес вдруг Нунна-пальван, – на фронт нас с тобой не возьмут, проси не проси. Что, если взять берданку да в пески за этим сукиным сыном?

– Думаешь, у него берданки нет? – усмехнулся Анкар-ага.

– Есть, есть! – торопливо подтвердил Джапар-ага. – Если это тот, которого я видел…

– Пускай, – спокойно ответил Нунна-пальван. – Хоть пять. Его хитростью взять можно. Не я буду, если не поймаю негодяя и не приведу его в женском платке к Санджару Политику. Пусть только твой гость следы покажет. – Он повернулся к Джапару-ага.

Тот испуганно потряс головой:

– Нет уж, в такие дела я лезть не хочу. Я человек простой, чабан, мое дело сторона.

– Как же так – сторона? – холодно спросил Нунна-пальван. – Сейчас никому в сторонке стоять нельзя. Сыновья-то наши там. Кто ж их заменит? Копек, что ли? По-твоему, пусть женщины чабанят, а Копек в песках будет прохлаждаться, овечек жрать?

– Сват! – вмешался в разговор Анкар-ага. – Ты бы должен… – Договорить он не успел. С улицы донесся истошный женский крик:

– Ой, Нокер-джан! Ой, брат мой!

От правления колхоза бежала Кейкер. Дурсун метнулась к порогу и замерла; дочь с разбегу бросилась ей на грудь. Прижавшись друг к другу, они раскачивались, как тополя под ветром.

– Сын мой, Нокер-джан! Мальчик мой! Увял ты, не успев расцвесть!..

Чапан тети Дурсун сполз с ее седой головы и упал на землю. Лицо посинело. Со всех сторон сбегались соседки. С громким плачем они повели Дурсун в кибитку.

Услышав крики, Анкар-ага со своими гостями сразу же вышел на улицу. По обычаю, он должен был мужским словом утешить женщин, а если они не затихнут, прикрикнуть на них. Он не сделал ни того, ни другого, вернулся в кибитку, подошел к фотографии Нокера, которую давеча показывал гостям, и стал перед ней, упершись руками в стену.

– Дитя мое! Ягненочек мой! Родной мой Нокер-джан! – доносилось из соседней кибитки. Постепенно крик затих, и послышалось причитание, негромкое, ласковое, как колыбельная песня.

Анкар-ага сел на кошму и обхватил голову руками.

– Не годится так, Анкар-бай, – сурово заметил Нунна-пальван, – ты ведь не женщина.

Старик опустил руки. Не тоска, а умное, злое раздумье было в его глазах. Он – хозяин, глава семьи, которой сейчас трудно.

Голоса в соседней кибитке смолкли, женщины начали расходиться. Доносились лишь тихие стоны Дурсун.

– Сколько же ему?.. – негромко спросил Нунна-пальван.

– Восемнадцать. Женить не успел, – виновато ответил Анкар. – Вот как получилось…

– Пусть эта жертва будет последней! – торжественно произнес Джапар-ага. – Пошли тебе бог еще сына!

– Куда уж!.. Годы не те. Хоть бы старших бог сохранил…

– Он сохранит! Как же! – с нескрываемой злостью воскликнул Нунна-пальван. – Не слышит он наших слез, не жалеет. Мальчика восемнадцатилетнего не пожалел! Нет уж, видно, плоха на него надежда… Ну как, – обратился он вдруг к чабану, – поможешь Копека поймать?

Тот съежился под требовательным взглядом.

– Ты уж сам… Только поосторожней!..

Нунна-пальван в гневе отвернулся от него.

Анкар-ага вышел проводить гостей. Звезд не было, плыли серые облака. Луна, выглянув из-за них, снова скрылась, и вокруг было темно, даже в правлении не горел свет. Дул влажный западный ветер. На другом конце села брехала собака. Анкар-ага простился с гостями и пошел к жене.