Текст книги "Из современной английской новеллы"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

– Так вы, стало быть, не ближе к разрешению?..

– Дальше от разрешения. Правда, по-вашему кое-что намечается. Примерно то же самое говорил еще один свидетель, только не так связно.

Она еще помолчала.

– Зря это я сказала про полицейских. Что избивают.

– Ладно, оставьте, случается. У полицейских тоже есть маленькие дочери – вот они порой и хватают через край.

– А вы правда чувствуете себя прокаженным?

– Иногда.

– И все друзья у вас полицейские?

– Не в друзьях дело, а в работе. Привыкаешь представлять власть, официальничаешь. Повинуешься людям, которых не уважаешь. И сам себе не хозяин.

– Это вас волнует?

– Когда я вижу, что бывает иначе.

Она глядела вдаль.

– Может быть, из-за этого когда-нибудь и бросите службу?

– Из-за чего?

– Из-за того, что не сам себе хозяин.

– Почему вы спрашиваете?

– Да просто… – Она дернула плечом. – Странно от вас это слышать.

– Почему?

Она ничего не ответила, только снова опустила глаза.

– У меня есть своя теория, диковатая, – и усмехнулась. – Литературная. Продаю за чашку чаю. – Она помахала сумочкой. – У меня с собой ни гроша.

Он встал и протянул руку:

– Пойдемте, угощаю.

Они пошли к деревьям у Кенвуд-Хауза. Она держалась уговора: сначала чай, потом теория. И они разговорились как вовсе незнакомые люди, сведенные случаем. Говорили каждый о своей работе: оба поначалу ожидали большего от волнующих профессий детектива и литератора. Он спросил о книге детских рассказов, и она призналась, что метит выше и хочет писать для взрослых, взялась за роман, который идет туго, все время черкаешь и начинаешь заново; вообще так трудно разобраться, то ли ты писатель, то ли невольник привитой любви к литературе. У него было сходное отношение к своей работе: пустопорожние удачи и неудачи, многонедельное толчение воды в ступе. Странным образом оказалось (хотя прямо и не высказывалось), что при всей разнице культурной среды ситуации у них довольно похожие. Он стоял в очереди за чаем позади своей свидетельницы, поглядывая на ее темный затылок, нежную шею над воротом платья, крахмально-синие полосы по мучнистой белизне и думал, что надо как-то устроить с ней свидание помимо службы. С девушками он обычно не робел. И тут была не то что физическая неуверенность, не опаска насчет иной культуры и воспитания; нет, преграда была психологическая: он понимал, что, несмотря на ее грубую оплошность – грубую, но по-своему честную, – она непривычно находчива и требовательна к чувствам и личным отношениям… это плюс исконная неприкасаемость таких, как он, для таких, как она; да вдобавок еще новый, политический барьер (она ведь наверняка левых убеждений) – полицейский для нее в самом деле "прокаженный". Однако было в ней что-то, чего ему как раз недоставало, словно она – почему-то именно она – могла обсеменить некую душевную пустошь, указать ему нужное направление жизни. Короче, в ней была прямизна. Давно уже ни одна девушка не вызывала у него такого внезапного и сильного влечения. И все же он мудро решил выжидать.

Они нашли себе в углу отдельный столик. Предложенная сигарета была на этот раз принята.

– Ну что ж, излагайте.

– Реальность по боку. Все сплошной вымысел.

Покусывая ненакрашенные губы, она ждала, как он отзовется.

– Это и есть решение?

– Нет, это условие. Уговоримся, что все, связанное с Филдингами, даже и наш с вами теперешний разговор, – все происходит в детективном романе. Идет? Мы не на самом деле, кто-то где-то про нас пишет. Он или она решает, кто мы такие, чем занимаемся, – словом, все с начала до конца. – Она поиграла ложечкой, устремив на него темно-карие глаза с живой искоркой. – Приготовились?

– Напрягся.

– В романе должен быть конец. Нельзя оставлять загадку без разрешения. Уж раз ты писатель, то будь добр, придумывай.

– Почти целый месяц я пробился…

– Да, но не отвлекаясь от действительности. Одно дело – у меня слишком мало фактов, чтоб доискаться решения; другое – у меня мало фактов, но какое-то решение должно быть найдено.

Ее перевес в его глазах поколебался: наконец-то изъян – глуповатая рассудочность. Была бы она не такая милая в остальном, это бы раздражало, но тут ему даже стало полегче. Он усмехнулся.

– Мы тоже так играем. Впрочем, неважно.

Она прикусила губу.

– Deus ex machina нам заведомо не годится. Это беспомощность и жуткое надувательство, не более того.

– Сделайте такое одолжение…

– Бог на веревке, – улыбнулась она, – из греческой трагедии. Когда по-честному конец не вытанцовывается, и прибегают к посторонним средствам. Негодяя убивает молнией. Кирпич ему на голову падает. Понятно?

– Оклемался и слушаю.

– Все это с Британским музеем вполне может быть и простым совпадением. Но что, если исчезнувший человек действительно решил встретиться с той девушкой? По воле писателя он мог бы, не обнаружив ее в читальном зале, позвонить ей на службу, в издательство. Есть непонятный пробел в ее дне – от половины шестого, когда она ушла с работы, до восьми, когда она с Питером Филдингом явилась на премерзкую вечеринку.

Он вдруг не на шутку почувствовал себя не в своей тарелке. То ли она его дразнит – и, значит, он ей нравится? То ли водит за нос – и, значит, вовсе нет?

– И они встретились?

Она подняла палец.

– Писатель может устроить им встречу. Только придется сделать это его решение внезапным, иначе, учитывая характер мистера Филдинга, все было бы куда лучше спланировано. Он сказал бы ей что-нибудь такое… Я не выдержал скрытого стресса двойственной жизни и не знаю, к кому обратиться, а вы кажетесь мне доброжелательной и хладнокровной девушкой, и вот…

– И хладнокровная девушка станет мне это рассказывать?

– Только будучи уверена, что тут ничего не докажешь. А она, пожалуй, и уверена – ведь полиция до сей поры даже не подозревала об их встрече.

– Не совсем так. Не имела данных.

– Все равно.

– Положим.

– Почему бы ей попросту не пожалеть его? Опустошенный человек в приступе отчаяния, в тисках безнадежности. Очень трудно написать, и все-таки… Ведь эта девушка, кстати, гордится своей независимостью – и уменьем разбираться в людях. Не забудьте еще, что она совершенно чужда тому миру, от которого он бежит. – Действительная девушка играла пластмассовой ложечкой и смотрела на него уже без улыбки, испытующе. – Сексуального подтекста нет: она делает это лишь по доброте сердечной. И что особенного от нее требуется? Всего только подыскать ему укрытие на пару дней, пока он сам не устроит все толком. А уж раз у нее такой характер, то от решений своих она не отступается, и никто из нее ничего не вытянет, даже шустрые молодые полисмены, угощающие ее чаем.

Он разглядывал свои чашку и блюдце.

– Как же вас прикажете…

– Такой вот вариант концовки.

– Прятать людей – дело непростое.

– Ага.

– Особенно когда они действуют напропалую: судя по всему, даже не запасшись деньгами. И когда они так действовать не привыкли.

– Тонко подмечено.

– К тому же и характер у нее, по-моему, не такой.

– Меньше дерзновения?

– Больше воображения.

Она с улыбкой прилегла щекой на ладонь.

– Стало быть, придется нашему автору перечеркнуть такую концовку?

– Если у него есть в запасе получше.

– Есть. А можно еще одну сигарету?

Он щелкнул зажигалкой. Она подперла кулачками подбородок и подалась вперед.

– Предположим, автор наш перечтет все неперечеркнутое – что ему должно броситься в глаза?

– Собственная беспомощность.

– Почему?

– Забыл подготовить развязку.

– А может, стоит оглянуться на главного персонажа? Знаете, в книгах они, бывает, живут своей жизнью.

– И бесследно прячут любые улики?

– Вынуждая автора с этим считаться. Да, вот так он решил сам за себя: исчез, как в воду канул – и оставил автора с носом. И без развязки.

Инспектор усмехнулся.

– Кто же мешает писателю устроить все иначе?

– Вы хотите сказать, что в конце детективного романа все должно разъясняться? Закон жанра?

– Условность.

– Ну а если в нашем романе нарушены литературные условности, может, он просто достовернее? – Она снова закусила губу. – Не говоря уж о том, что случилось-то это на самом деле: значит, так оно и есть.

– Почти упустил из виду.

Она выставила блюдце и стряхнула в него пепел.

– Значит, нашему автору только и остается убедительно разъяснить, почему главный персонаж толкнул его на чудовищное литературное преступление – нарушение законов жанра? Ах, бедняга, – сказала она.

Инспектор чувствовал пропасть между ними: между теми, кто живет идеями, и теми, кто вынужден пробавляться фактами. Почему-то было немного унизительно вот так сидеть и слушать все это; а глазам его представлялась ее нагота, ее нежная нагота – на его постели. На ее постели. На любой или без всякой постели. Соски грудей под легким платьем; такие маленькие руки, такие живые глаза.

– И вы беретесь разъяснить?

– Его жизнь имеет своего автора – в некотором смысле. Не человека, нет – систему, мировоззрение. Он был нацело задуман, был сделан книжным персонажем.

– Так, ну и…

– Безукоризненно правильным. Который всегда говорит то, что надо, надевает то, что следует, отвечает нужным представлениям. Правильным с большой буквы. Роль за ролью и все вместе. В Сити. В именье. Тусклый и надежный член парламента. Ни малейшей свободы. Никакого выбора. Все только по указке системы.

– Но это можно сказать про…

– Однако же надо искать в нем чего-то необычного – коли уж он совершил такой необычайный поступок?

Инспектор кивнул. Теперь она избегала его взгляда.

– И вот он это осознает. Наверно, не сразу. Медленно, понемногу. Осознает себя чужим твореньем, вымышленным персонажем. Все распланировано, расчерчено. Он – всего-навсего живая окаменелость. Вряд ли у него изменились взгляды, вряд ли Питер его переубедил или Сити вдруг показалось ему грязненьким игорным притоном для богачей. Наверно, он винил всех и вся подряд – в том, что его сделали манекеном, связали по рукам и ногам.

Она стряхнула в блюдце пепел.

– Вы его альбомы видели?

– Его что?

– В Тетбери, в библиотеке. Все в синем сафьяне, с золотым тиснением: его инициалы, чины, даты. А внутри – газетные вырезки со времен его адвокатуры. Отчеты "Таймс" и тому подобное. Любой пустяк приобщен. Вырезки из местной газетенки о благотворительных базарах и те на своих местах.

– А что, это так необычно?

– Больше похоже на актера. Писатели бывают в этом роде. Навязчивая потребность… в каком-то признании?

– Пожалуй.

– На самом-то деле – от страха. Перед неудачей, перед безвестностью. Только вот писатели и актеры – большинство из них – могут жить будущим, лелеять вечный оптимизм. Новая роль будет ослепительной. Следующая книга будет шедевром. – Она посмотрела ему в глаза взглядом убеждающим и в то же время оценивающим. – Вдобавок и жизнь их нараспашку. Цинизм, грызня. Никто не верит чужой репутации – особенно высокой. Оно даже и здоровее – в некотором смысле. Но он был не таков. Консерваторы принимают успех всерьез, определяют в точности. Никаких скидок. Общественное положение. Статус. Чины. Деньги. А мест наверху маловато. Надо стать премьер-министром, знаменитым юристом, мультимиллионером. Или расписаться в неудаче. Возьмите, – сказала она, – Ивлина Во – ужасный сноб, оголтелый консерватор. Но очень проницательный, невероятно остроумный. И подставьте другого на его место – человека совсем не такого ограниченного, каким он казался, однако без тех отдушин, что были у Во. Ни блистательных книг, ни католицизма, ни остроумия. Опять-таки ни тебе пьянства, ни шалых домашних выходок.

– То есть такого же, как тысячи других?

– Не совсем. Он ведь сделал то, чего тысячи других не делают, – стало быть, ему было нестерпимее других. Обреченный на неудачу, загнанный в западню, да еще вынужденный соблюдать видимость и притворяться счастливцем. Никаких творческих способностей, Питер мне говорил. В суде он тоже был на вторых ролях: узкий специалист, не более. А вкусы его! Как-то признался мне, что он большой любитель исторических биографий, жизнеописаний замечательных людей. Да, и к театру еще был очень неравнодушен. Я все это знаю, потому что больше нам и разговаривать было не о чем. Обожал Уинстона Черчилля, этого толстомясого фанфарона.

В разброде мыслей инспектора мелькнуло припоминание мисс Парсонс, как Филдинг "чуть не проголосовал" в сорок пятом за лейбористов. Впрочем, одно другому не противоречит. Он сказал:

– Так, ну и что же…

– Он все больше и больше чувствует себя второстепенным героем пустяковой книжонки. Собственный сын и тот его презирает. Ходячий мертвец, верхний винтик дурацкого механизма. С виду – чуть ли не на вершине успеха, сам для себя – нелепое и жалкое чучело.

Кончиком пальца она вычерчивала на столике невидимые разводы: квадрат, круг с точкой. Наверно, подумал инспектор, у нее совсем ничего нет под платьем, и мучительно представил, как она, голая, сидит верхом у него на коленях, обвив шею руками, – сладкое, грубое терзанье. Влюбляешься, вдруг понимая, чего не было, не могло быть прежде.

– Но однажды он видит, что боли и фальши можно положить конец. И заодно пробиться к бессмертию.

– Исчезнув?

– Неразрешимое остается в памяти. Тайна долговечнее всего. – Она подняла пальчик от невидимого чертежа. – Если только она остается тайной. Если же выследят, разгадают – все пойдет прахом. Он попадет назад, в чужую книгу. Нервное потрясение. Детективная головоломка. Да мало ли.

Что-то сместилось, разрозненные улики сплылись, и в словах ее был ритм соития. Треньканье посуды, невнятные голоса, липкий зной – все понемногу отступило. Одно сомнение продребезжало – и не понадобилось.

– Значит, его нет и не будет?

– Как бога, – улыбнулась она.

– Не понял?

– У богословов: Deus absconditus, бог незримый, пропащий. Нет Его – и нет. Оттого и не забыт.

Он опять припомнил разговор с мисс Парсонс.

– Покончил с собой, что ли?

– Спорим на что хотите.

Он поднял и опустил взгляд.

– А ваш писатель – у него и это разработано?

– Что там детали. Я вам разъяснение предлагаю.

Он попытался заглянуть ей в глаза.

– К сожалению, мне-то нужны именно детали.

Она прищурилась.

– Это уж по вашей части.

– Продумывали. Положим, бросился с ночного парома через пролив. Проверяли. Паромы перегружены, всюду народ. Не получается.

– Зря вы его недооцениваете. Он бы рассудил, что это рискованно: заметят.

– Пропавших лодок нет – и это проверяли.

Она глянула из-под бровей – хитро, по-заговорщицки – и тут же скромно потупилась.

– Хотите, я вам его утоплю? В тихом таком местечке?

– Где?

– В лесу возле Тетбери-Холла. Называется озеро, а просто большой пруд. Говорят, очень глубокий.

– Как же он туда добрался невидимкой?

– Прекрасно знает местность. Помещик все-таки; охотится. Выбраться из Лондона, и не сыщешь.

– Ну а как выбрался?

– Переоделся как-нибудь? На такси вряд ли. Поездом тоже опасно. Автобусом?

– Пересадки.

– Он же не торопился. Надо было, чтоб смерклось. Сошел на остановке за несколько миль, а там тропкой. Он любил пройтись.

– Да и утопиться – не шутка. Как труп на дне удержать?

– А что-нибудь плавучее? Надувной матрас? Камера? Выплыть с грузом на середину, а там…

– Из-за вас у меня будут кошмары.

Она улыбнулась, откинулась назад и сложила руки между колен, потом рассмеялась.

– Ну чем я не Агата Кристи?

И снова потупилась в притворном раскаянии, а он не сводил с нее глаз.

– Прикажете принимать вас всерьез – или как?

– В Париже у меня эта история из головы не шла. Особенно Британский музей – зачем я-то ему понадобилась. А если нет, то зачем было так рисковать? Он мог на меня случайно натолкнуться. Да и в читальный зал просто так не пустят – нужен пропуск. Проверяли?

– У всех дежурных.

– И вот теперь я надумала, что это был такой знак. Встречи со мною он не искал, но почему-то ему хотелось, чтоб я знала, что причастна к его решению. Может быть, из-за Питера. Или у него со мной связывалась какая-то мечта.

– О выходе, закрытом для него?

– Вероятно. Тут не во мне дело, я не слишком уж необычная – разве что в его мире. По-моему, он как бы уведомил меня, что хотел бы поговорить со мной толком и без церемоний, но нет, не выйдет.

– А что его потянуло в Тетбери-Холл?

– Это как раз очень понятно – и тоже в духе Агаты Кристи. Там и искать не станут, и все концы в воду. Он был очень опрятный, неряшливость ненавидел. А тут на своей земле, никто лишний не замешан. Все равно что застрелиться в оружейной, ей-богу.

Он посмотрел ей в глаза.

– Смущают меня все-таки те ваши два часа после работы.

– Да я шутила.

– Дома-то вас не было. Миссис Филдинг тогда звонила вам.

Она улыбнулась.

– Теперь мой черед спросить: вы это всерьез?

– Скорее для порядку.

– А если я не стану отвечать?

– Своего писателя подведете.

– Ничего подобного, это вполне в ладу с его замыслом. Мало исполнять обязанности, нужно иметь чутье.

Она его, конечно, поддразнивала, но заодно и проверяла: ведь именно это он должен был усвоить. И в самом деле, за последние полчаса уголовное дело точно растаяло, и вовсе не из-за ее предложенной разгадки: просто он, как и все остальные, но по-своему, понял, что дальше разгадывать незачем. Событие совершилось: разнимать его на части, уяснять его в деталях – в этом смысла не было. Зато был смысл в живом личике с карими глазами, насмешливо-испытующими; его бы не потерять. Он подумал схитрить, поискал повода продолжать расспросы и решил – не надо; улыбнулся и опустил взгляд.

Она мягко сказала:

– Мне пора. Если только вы меня не арестуете за ясновидение.

Они остановились друг против друга на тротуаре у ее домика.

– Ну что ж.

– Спасибо за чашку чаю.

Он нехотя принял официальный тон.

– Номер мой у вас есть. Если что-нибудь еще…

– Надумаю, кроме несусветных фантазий…

– Вовсе нет. Это было замечательно.

Легкая пауза.

– Что ж вы форму-то не носите. Вот я и забылась.

Он чуть помедлил – и протянул руку.

– Следующий раз будете осторожнее. Скажите, когда выйдет роман, – я куплю.

Она коснулась его пальцев и скрестила руки на груди.

– Который?

– О котором шла речь.

– Есть и другой – с убийством. – Она словно бы разглядывала улицу за его спиной. – Пока в зародыше – вот найду, кто поможет в технических деталях…

– Полицейская процедура и прочее?

– И тому подобное. Больше полицейская психология.

– Ну, это вам будет нетрудно.

– Вы думаете, найдется охотник?

– Есть один на примете.

Она поставила торчком левую босоножку и рассматривала ее, не разнимая скрещенных рук.

– Завтра вечером он вряд ли сможет?

– Ваши любимые блюда?

– Вообще-то я люблю готовить сама. – Она подняла глаза. – Когда работа не мешает.

– Сухое белое? Примерно к восьми?

Она кивнула и закусила губу, слегка усмехаясь, чуть-чуть сомневаясь.

– Ох, сколько телепатии ушло.

– Я хотел было. Но…

– Замечено. И одобрено.

Она еще поглядела ему в глаза, потом помахала рукой и пошла к крыльцу: темные волосы, легкий шаг, белое платье. Когда ключ был уже в замке, она обернулась, снова вскинула руку и исчезла за дверью.

На следующее утро инспектор безуспешно попытался добиться неофициального позволения обшарить пруд близ Тетбери-Холла. Потом он с тем же успехом попросил освободить его от дальнейшего расследования и предложил молчком прикрыть дело. Его обстоятельная новая теория по поводу загадочного происшествия тоже успеха не имела. Ему велели не терять времени на скороспелую психологию, а лучше поискать веских улик и сурово напомнили, что летний сезон на исходе, скоро палата общин снова соберется в Вестминстере, и не ровен час кто-нибудь полюбопытствует, куда же все-таки исчез их коллега и что на сей счет думает полиция. Инспектор не мог знать, что история спешит ему на выручку: его просьбу и предложение уважили, когда разразилась августовская эпидемия взрывчатых писем.

Однако же к концу того дня, первого из многих, когда яства были съедены, совиньон выпит и босоногая хозяйка после долгих поцелуев согласилась наконец расстаться с платьем – другим, но тоже очень длинным и очень милым, ее единственной защитой от посягательств, принятых более чем охотно, – тогда инспектор отнюдь не был настроен винить Джона Маркуса Филдинга в чем бы то ни было.

Нежная тайнопись пола несет свой ритм, ни сбить, ни нарушить который не может никакая загадка, земная или небесная; она может лишь подсказать его – и исчезнуть.