Текст книги "Из современной английской новеллы"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Именно тогда это и случилось – во время разговора с миссис Карсон. Мать Майкла упала. Потом она утверждала, что наступила каблуком на что-то липкое и сделала какое-то движение, стараясь это липкое стряхнуть. А в следующее мгновение оказалась на полу, на спине, вся залитая чаем.

Миссис Карсон помогла ей подняться. Эй. Джей. Эл. хлопотливо проявлял заботу. Поперек Себя Дороти подобрала с пола чашку и блюдце.

– Все в порядке, все в порядке, – твердила мать. – Просто я наступила на что-то и поскользнулась.

Эй. Джей. Эл. усадил ее на стул.

– Мне думается, надо бы все же пригласить сюда сестру, – сказал он. – На всякий случай просто.

Но мать продолжала твердить, что все в порядке и нет никакой нужды беспокоить сестру. Лицо у нее было белое как мел.

Подошли отец Майкла и Джиллиан и выразили огорчение. Майкл видел, как Тичборн и Карсон подталкивали друг друга локтями и хихикали. Ему захотелось убежать, спрятаться на чердаке или еще где-нибудь. Кусок намазанной маслом булочки прилип во время падения к свекольному пальто матери. Левая нога у нее была совсем мокрая от чая.

– Мы отвезем тебя в город, – сказал отец Майкла. – Какая неприятность.

– Я только локоть ушибла, – шепнула мать. – Стукнулась прямо локтем.

Карсон и Тичборн теперь, уж конечно, будут изображать все это в лицах – они же всегда все изображают. Будут стоять, делая вид, что держат в руках чашку с чаем, а потом вдруг плюхнутся навзничь на пол. "Мне думается, надо бы все же пригласить сюда сестру", – скажет Карсон, передразнивая Эй. Джей. Эл.

Отец Майкла и Джиллиан попрощались с Поперек Себя Дороти и с Эй. Джей. Эл. Оробело примолкнувшая мать, казалось, была только рада поскорее скрыться с глаз долой. В автомобиле она не проронила ни слова и, когда они подъехали к "Сан-Суси", ничем не выказала желания, чтобы Майкл поднялся к ней в комнату. Она вышла из машины, шепотом пробормотав слова благодарности, лицо ее слегка порозовело.

В этот вечер Майкл обедал с Джиллиан и с отцом в отеле "Грэнд". Тичборн и Карсон и еще несколько мальчиков тоже обедали там со своими родителями.

– Я могу прихватить с собой кое-кого из них, – сказал отец Майкла. – Стоит ли вызывать машину? – И он пошел и переговорил с мистером Тичборном и мистером Карсоном и с отцом еще одного мальчика по фамилии Маллабидили. Майкл ел суп минестроне и цыпленка с горошком и жареным картофелем. Джиллиан рассказывала ему, что близнецы совсем заморочили им голову и отец Майкла решил построить для них плавательный бассейн. Отец вернулся к их столику и объявил, что он обо всем договорился и в девять часов отвезет всех мальчиков.

Майкл ел цыпленка и думал о том, как мать сидит сейчас на своей кровати в "Сан-Суси" и плачет небось. Он думал о том, как она повезет обратно в Лондон все, что накупила для "пикника" с ним в ее комнате. Она никогда ни словом об этом не обмолвится, никогда не упрекнет его за то, что он отправился обедать в "Грэнд", когда ей так хотелось, чтобы он побыл с ней. Она рассудит, что это ей поделом.

Когда они сели в машину, отец Майкла сказал, что он завернет к "Сан-Суси", чтобы Майкл мог забежать к матери.

– А мы должны в четверть десятого быть на месте, – поспешно сказал Майкл. – Я ведь уже попрощался с ней. – Но это было не совсем так.

Возможно, все было бы по-другому, не будь в машине Карсона и Тичборна. Он бы тогда зашел и побыл с ней минутку, потому что ему было жаль ее. Но некрасивый фасад "Сан-Суси", сломанная калитка, маленький дворик и эти гномы с удочками вызвали бы новый приступ хихиканья и подталкивания локтями в отцовском "альфа-ромео".

– Ты так считаешь? – спросил отец. – Я ведь успею доставить тебя в школу к четверти десятого.

– Да нет, ничего, все в порядке.

Она же его не ждет. Она небось даже не распаковала то, что привезла с собой для их "пикника".

– Слушай, это кто был – твоя крестная? – спросил его Тичборн в дортуаре. – Та, что грохнулась на пол?

Он начал было мотать головой, перестал и снова замотал. Тетка, сказал он, с чьей-то там стороны, в общем, какая-то родственница, он и сам толком не знает. Он не придумывал этого заранее, это получилось как-то само собой, но так естественно и просто: какая-то дальняя родственница приехала на конфирмацию и не остановилась, как все прочие, в "Грэнде".

– Черт побери, вот была умора! – сказал Карсон, а Тичборн изобразил все в лицах, и Майкл смеялся вместе с приятелями. Им и в голову не пришло, что эта женщина – его мать, и он был им за это благодарен. Эй. Джей. Эл. и Поперек Себя Дороти и мисс Тренчард знали, что это мать Майкла; знал об этом и его преподобие мистер Грин, но ведь до конца пребывания Майкла в Элтон-Грейндже ни у кого из них, скорее всего, не будет повода упомянуть об этом публично. И даже если случайно Эй. Джей. Эл. все же выразит завтра в классе надежду, что мать вполне оправилась после своего падения, то он, Майкл, скажет потом, что Эй. Джей. Эл. просто все напутал.

Лежа в темноте, он мысленно шептал ей, что просит у нее прощения, что он любит ее больше всех на свете.

Миссис Экленд и духи

Мистер Моклер был портным. Он занимался своим ремеслом в доме номер 22 по Джунипер-стрит, Юго-Запад 17, который закладывался и перезакладывался в течение двадцати пяти лет и наконец перешел в полную его собственность. Мистер Моклер никогда не был женат, и, поскольку ему уже стукнуло шестьдесят три, представлялось маловероятным, что он еще вступит когда-либо в брак. Каждый вечер он встречался за кружкой пива в старинной пивной «Карл Первый» со своими приятелями: мистером Юпричардом и мистером Тайлом, – которые тоже были портными. В доме на Джунипер-стрит он жил вдвоем с котом Сэмом, сам готовил себе еду, сам все мыл и убирал и был в общем и целом доволен своим существованием.

Девятнадцатого октября 1972 года мистер Моклер получил утром письмо, порядком его удивившее. Письмо было написано аккуратно, разборчиво, приятным округлым почерком. Оно не начиналось с привычного обращения "Любезный мистер Моклер", не было подписано и не заканчивалось, как положено, какой-нибудь стереотипной фразой. Но имя мистера Моклера повторялось в нем не раз, и из содержания письма он мог заключить, что написала его некая миссис Экленд. Мистер Моклер читал письмо и изумлялся. Потом прочел его во второй раз и – более медленно – в третий.

Доктор Скотт-Роу умер, мистер Моклер. Я знаю, что он умер, потому что на его месте здесь теперь другой человек – моложе, ниже ростом, и зовут его доктор Френдман. Он смотрит на нас, не мигая, и улыбается. Мисс Эчесон говорит, что он занимается гипнозом, это, по ее мнению, видно с первого взгляда.

Они все такие самоуверенные, мистер Моклер; они не приемлют ничего выходящего за рамки их белохалатного мира. Меня держат здесь в заточении, потому что я однажды видела духов. Мое содержание оплачивает человек, который прежде был моим мужем. Каждый месяц он выписывает чеки на покупку персиков – их ставят в мою комнату, – и на засахаренные каштаны, и на мясо с чесноком. "Самое главное – чтобы она чувствовала себя счастливой". Отчетливо представляю я себе, как дородный мужчина, который был когда-то моим мужем, произносит эти слова, прогуливаясь с доктором Скотт-Роу среди розовых кустов, по залитым солнцем газонам. В этом доме содержатся двадцать утративших душевный покой женщин – каждая в своей отдельной комнате; их нежат и балуют, потому что другие люди чувствуют свою перед ними вину. И, прогуливаясь по газонам, среди розовых кустов, мы перешептываемся друг с другом, удивляясь безумию тех, кто пошел на такие расходы, чтобы упрятать нас сюда, и еще большему безумию медиков: ведь не всякий утративший душевный покой – сумасшедший. Скажите, мистер Моклер, похоже разве, что это письмо написано умалишенной?

Сегодня я сказала мисс Эчесон, что доктор Скотт-Роу умер. Она ответила, что ей это известно. Теперь, сказала она, доктор Френдман с этой его улыбочкой и магнитофоном будет заниматься нами. Мисс Эчесон – пожилая дама, ровно вдвое старше меня: мне тридцать девять лет, а ей семьдесят восемь. Ее поместили сюда в 1913 году, за год до первой мировой войны, – ей тогда было восемнадцать лет. Мисс Эчесон стал являться святой Олаф Норвежский и является до сих пор. Эти видения приводили родственников мисс Эчесон в смущение, и поэтому в 1913 году они тихонечко сплавили ее сюда. Теперь уже никто никогда не навещает ее здесь – никто с 1927 года.

"Вам следует написать об этом", – сказала мне мисс Эчесон, когда я много лет назад рассказала ей, что меня упрятали сюда, потому что я видела духов, причем это были вполне реальные духи, поскольку Рейчелсы видели их тоже. Рейчелсы живут себе сейчас где-то в самых обычных условиях, однако в то время они едва не лишились рассудка от страха, а я ничуть не была испугана. Беда в том, говорит мисс Эчесон – и я вполне согласна с нею, – что в наши дни, если вы ничего не имеете против привидений, люди принимают вас за сумасшедшую.

Вчера мы с мисс Эчесон беседовали об этом, и она сказала: почему бы мне не сделать так, как делает Сара Крукэм? Она ведь тоже не больше сумасшедшая, чем я или мисс Эчесон; вся ее болезнь в том, что у нее разбито сердце.

"Вы должны все это описать", – сказала Саре мисс Эчесон в первый же день, когда Сару привезли сюда и она, бедняжка, плакала не осушая глаз. И Сара так и сделала – описала все и отправила свое письмо Э. Дж. Роусону, адрес которого она нашла в телефонном справочнике. Но мистер Роусон ни разу не приехал навестить ее, не приехал и другой человек, которому Сара Крукэм писала после. И Ваш адрес, мистер Моклер, я тоже узнала из телефонного справочника. Очень приятно, когда кто-нибудь приходит тебя проведать.

"Вы должны рассказать все с самого начала", – сказала мне мисс Эчесон, и я сейчас так и делаю. Случилось это довольно давно, в январе 1949 года, когда мне было пятнадцать лет. Мы жили в Ричмонде тогда: мои родители, мой брат Джордж и мои две сестры – Элис и Изабел. По воскресеньям после ленча мы обычно отправлялись все вместе на прогулку в Ричмонд-парк и брали с собой нашу собаку – далматского дога по кличке Рыжий. Я была самая старшая, за мной шла Элис – на два года меня младше, Джорджу было одиннадцать лет, а Изабел – восемь. Чудесны были эти прогулки и возвращение потом домой к воскресному чаю. Мне особенно запомнились осенние и зимние прогулки, уют горящего камина, горячие бисквиты, особые воскресные сандвичи и маленькие сдобные булочки, которые мы с Элис помогали делать каждое воскресное утро. Мы играли в "монополию" у камина, и Джордж всегда выбирал корабль, Анна – шляпу, Изабел – гоночную машину, мама – собаку, а мы с папой вместе – старый башмак. Я очень любила эту игру.

И наш дом я любила – дом номер 17 по Лорелай-авеню – обыкновенный пригородный домик, построенный в начале века, когда мисс Эчесон была еще совсем юной. У входа в холл, по обеим сторонам двери, были окна с цветными стеклышками, а в одном из окон на лестнице – витраж: Моисей в корзинке среди тростников. На рождество в доме бывало особенно чудесно, в холле ставили елку, а в сочельник, сколько я себя помню, всегда съезжались гости. Эти вечера живут в моей памяти по сей день. Взрослые обычно пили пунш, стоя вокруг елки, а ребятишки играли в прятки в верхних комнатах, и Джорджа никому не удавалось найти. Вот о Джордже-то и пойдет речь, мистер Моклер. И об Элис, конечно, и об Изабел.

Когда я впервые рассказала про них доктору Скотт-Роу, он заявил, что это, по-видимому, изумительные дети, и я сказала, что, да, вероятно, это так, но боюсь, что в суждениях о своих близких человеку трудно оставаться беспристрастным. Ведь в конце-то концов, это же мой брат и мои сестры, и к тому же их уже нет в живых. Я хочу сказать, что, возможно, они были самые обыкновенные дети, просто дети как дети. Оставляю это на Ваш суд, мистер Моклер.

Джордж был невысок для своего возраста, худенький, гибкий, темноволосый, страшный непоседа, хохотун, и ему вечно влетало от отца, потому что преподаватели жаловались на него – он считался самым проказливым мальчиком в классе. Элис – старше его на два года – была полной его противоположностью во всем: застенчивая, молчаливая, но по-своему веселая – спокойно-веселая и красивая. Гораздо, гораздо красивее меня. А Изабел была совсем нехороша: сплошные веснушки, длинные бесцветные косички и очень длинные ноги, которым порой удавалось оставлять позади даже Джорджа. Она и Джордж были просто неразлучны, ближе, мне кажется, не бывает, но в общем-то мы все были очень дружны: в доме 17 на Лорелай-авеню царила атмосфера любви.

В тот день, в субботу, когда это произошло, я лежала с простудой. И злилась, потому что все они ужасно суетились и волновались, оставляя меня дома одну. Они привезут мне шоколадные конфеты "Черная магия", твердили они, а мама сказала, что купит букет желтых нарциссов, если они ей попадутся. Я слышала, как заскрипел гравий под колесами машины у выезда из гаража, потом долетели их голоса; они кричали на Рыжего, чтобы он не пачкал лапами обивку сиденья. Отец просигналил на прощание, а затем наступила тишина. Мне кажется, я знала уже тогда, задолго до того, как этому случиться, что так, как было минуту назад, уже не будет никогда.

Когда мне исполнилось двадцать два года, мистер Моклер, я вышла замуж за человека по фамилии Экленд, который помог мне перенести мою утрату. Джорджу в это время было бы восемнадцать, Анне – двадцать, а Изабел – пятнадцать. Они бы полюбили моего мужа – это был добрый, щедрый, великодушный человек. Он был много старше меня, толстяк, большой любитель поесть.

"Ты настоящий ребенок", – бывало, говорила я ему, и мы оба смеялись. Особенное пристрастие он питал к сыру, а также к ветчине и ко всякого рода овощам: картофелю, репе, луку-порею, сельдерею, моркови, пастернаку. Возвращаясь домой, он обычно приносил из машины четыре-пять фунтов ветчины, отбивные котлеты, несколько пачек пломбира, печенье и два, а то и три цукатных кекса с орехами. Цукатные кексы были его слабостью. Часов в девять-десять вечера он варил какао для нас обоих, и мы пили его с кусочком кекса, пока смотрели телевизор. Он был очень добр ко мне в те дни. Я сильно располнела тогда, вам даже трудно будет этому поверить, мистер Моклер, потому что теперь я, пожалуй, слишком худа.

Мой муж был – да таким он и остался – человек умный и со средствами. Одно проистекало от другого: он нажил состояние, сконструировав крепежные детали для самолетов. Однажды – это было в мае 60-го года – он повез меня в Вустершир.

"Я хочу сделать тебе сюрприз, – сказал он, остановив свой горчичный "альфа-ромео" перед весьма внушительным фасадом какого-то дома в викторианском стиле. – Вот, получай". И он обнял меня и напомнил, что сегодня мой день рождения. Два месяца спустя мы переселились в этот дом.

Детей у нас не было. В этом большом викторианском доме мирно потекла моя жизнь вдвоем с человеком, который был моим мужем, и снова, как когда-то в доме 17 на Лорелай-авеню, я почувствовала себя счастливой. Наш дом стоял на отшибе, хотя и неподалеку от близлежащей деревни. Муж мой каждый день уезжал туда, где изготовлялись и проходили испытания сконструированные им крепежные детали для самолетов. Над землей проносилось – да и сейчас проносится – немало самолетов, которые развалились бы на части, если бы не гениальное изобретение моего мужа.

В доме было много комнат. В одной из них – большой квадратной гостиной – был металлический потолок, кажется из белой жести с орнаментом, как из сахарной глазури на свадебном пироге. Выкрашенный в белые и голубые тона, потолок напоминал не то свадебный пирог, не то веджвудский фарфор. Все обращали внимание на этот потолок, и мой муж любил объяснять, что металлические потолки были очень в ходу одно время, особенно в больших особняках в Австралии. Состоятельные австралийцы, по-видимому, вывозили их из Бирмингема, следуя английской моде. Мы с мужем, рука об руку, водили, бывало, гостей по дому и показывали им этот потолок, или зеленые обои в нашей спальне, или портреты, развешанные на стенах вдоль лестницы.

Освещение в доме было плохое. Длинная лестница из холла в бельэтаж днем выглядела очень мрачно, а вечерами освещалась единственным бра. Дальше лестница становилась менее величественной и вела к небольшим комнатам, в которых прежде помещались слуги, а следующий пролет – еще выше, к чердаку и кладовым. Ванная, выложенная зеленым викторианским кафелем, находилась в бельэтаже, рядом была туалетная комната, обшитая панелями красного дерева.

В маленьких комнатах для прислуги теперь жили мистер и миссис Рейчелс. Мой супруг оборудовал для них отдельную кухню и ванную комнату, так что у них получилась совершенно обособленная квартирка. Мистер Рейчелс занимался садом, а миссис Рейчелс следила за порядком в доме. Держать их, в сущности, было не так уж необходимо: я вполне могла бы убирать комнаты сама и даже возиться в саду, но мой супруг по своей всегдашней доброте решительно освободил меня от этих забот. По ночам я слышала, как Рейчелсы ходят у меня над головой. Эти звуки беспокоили меня, и мой муж попросил Рейчелсов по возможности соблюдать тишину.

В 62-м году моему мужу пришлось отправиться в Германию – ему предложили проинструктировать немецких самолетостроителей по части изобретенных им крепежных деталей. Поездка предстояла продолжительная, по меньшей мере на три месяца, и я, узнав об этом, естественно, опечалилась. Муж и сам был огорчен, но тем не менее 4 марта он улетел в Гамбург, оставив меня на попечение Рейчелсов.

Это была довольно приятная супружеская чета, обоим, как мне кажется, перевалило уже за пятьдесят, причем муж отличался молчаливостью, а жена не прочь была поболтать. Если бы они не шебаршили по ночам у меня над головой, их присутствие ничем бы меня не обременяло. После отъезда мужа в Германию я дала миссис Рейчелс денег на приобретение ночных туфель, но, по-видимому, она их не купила, так как шум был все тот же. Я, разумеется, не стала подымать из-за этого разговор.

В ночь на 7 марта я проснулась от звуков музыки – в доме играл оркестр. Я услышала старую мелодию, популярную в пятидесятых годах: кажется, она называлась "В поисках Генри Ли". Музыка была отчетливо слышна в моей спальне, и я лежала испуганная, не понимая, откуда могут долетать ко мне четкие танцевальные ритмы Виктора Сильвестера. Потом я услышала женский голос, что-то быстро лопотавший по-французски, и тут наконец поняла, что слушаю программу передач по радио. Радиоприемник стоял в другом конце комнаты на столике у окна. Я зажгла ночник, встала и выключила приемник. Потом выпила апельсинового сока и снова легла в постель. Мне как-то даже не пришло в голову задуматься над тем, кто же мог включить радио.

На другой день я рассказала об этом миссис Рейчелс, и вот она-то и навела меня на мысль, что все это куда более странно, чем мне показалось поначалу. Я отчетливо помнила, как сама выключила приемник, ложась спать, и, кроме того, у меня нет привычки слушать французские передачи, так что если бы даже приемник каким-то чудом включился сам, то он уж никоим образом не мог сам настроиться на французскую волну.

Два дня спустя я обнаружила, что моя ванна до половины наполнена водой, а полотенца, мокрые и смятые, разбросаны по полу. Вода в ванне была теплая и грязная: примерно час назад кто-то здесь принимал ванну.

Я поднялась по лестнице и постучалась в комнату Рейчелсов.

– У вас засорился сток из ванной? – спросила я, когда мистер Рейчелс – и, конечно, не в ночных туфлях, на которые им были даны деньги, – появился в дверях. Я добавила, что не возражаю против того, чтобы они пользовались моей ванной, но была бы им очень обязана, если бы они всякий раз не оставляли после себя воду и убирали полотенца. Мистер Рейчелс поглядел на меня как на сумасшедшую. Он кликнул жену, и мы втроем спустились вниз в мою ванную комнату. Оба очень решительно заявили, что никто из них ванны не принимал.

Я плохо спала в ту ночь, а спустившись вниз на следующее утро, обнаружила, что стол в кухне накрыт на четверых. Стол был застелен скатертью, чего я обычно не находила нужным делать, а на маленькой железной печке кипел чайник. Большой коричневый фарфоровый чайник для заварки чая, которым я, как правило, никогда не пользовалась, подогревался рядом. Я заварила чай, села и стала размышлять о Рейчелсах. Почему они так странно ведут себя? Зачем понадобилось им забираться ночью ко мне в спальню и включать приемник? Зачем они пользуются моей ванной, а потом отрицают это? Зачем накрыли на стол так, словно у нас в доме кто-то заночевал? Я не стала ничего трогать на столе. Сливочное масло было подано в виде шариков, мармелад разложен на две фарфоровые тарелочки. Серебряный тостер – свадебный подарок тетушки моего супруга – стоял наготове.

– Спасибо, что накрыли на стол, – сказала я миссис Рейчелс, когда часом позже она вошла в кухню.

Она покачала головой. И принялась уверять, что и не думала накрывать на стол, но тут же замолчала. Я видела по ее лицу, что они с мужем накануне вечером обсуждали случай с ванной. Теперь же ей не терпелось обсудить с ним накрытый к завтраку стол. Я улыбнулась ей.

– Странная штука произошла на днях у нас тут ночью, – сказала я. – Меня разбудила музыка – Виктор Сильвестер исполнял мелодию под названием "В поисках Генри Ли".

– "Генри Ли"? – повторила миссис Рейчелс. Она стояла у раковины и обернулась ко мне. Ее обычно румяное, как яблочко, лицо побелело.

– Это старая песенка пятидесятых годов.

И только тут, говоря это, я вдруг поняла, что происходит у нас в доме. Конечно, я ничего не сказала миссис Рейчелс и сразу же пожалела, что вообще говорила ей что-либо. Я была испугана, обнаружив беспорядок в ванной, и, естественно, это должно было испугать и Рейчелсов. А мне не следовало их пугать, так как бояться, разумеется, было нечего. Ни Джордж, ни Элис, ни Изабел не могли причинить вреда никому, если только смерть не преобразила их совершенно. Но даже в этом случае я ведь все равно не смогла бы ничего объяснить Рейчелсам.

– Должно быть, я просто стала очень рассеянна, – сказала я. – Говорят, это случается с людьми, когда они долго живут в одиночестве. – И я рассмеялась, давая понять, что в этом нет ничего необычного и меня это нисколько не тревожит и не пугает.

– Так вы хотите сказать, что накрыли на стол сами? – спросила миссис Рейчелс. – И сами принимали ванну?

– Да, и не выключила как следует приемник, – сказала я. – Забавно, как такое если уж случается, то непременно не меньше трех раз – одно за другим. И как ни смешно, но объяснение всегда самое простое. – И я снова рассмеялась, и миссис Рейчелс не оставалось ничего другого, как рассмеяться тоже.

После этого все стало так хорошо – совсем как когда-то в доме 17 на Лорелай-авеню. Я накупила конфет "Черная магия" и молочного шоколада в батончиках и других лакомств, которые мы все любили. Я часто обнаруживала в ванной воду и смятые полотенца на полу и время от времени, спустившись утром в кухню, находила там накрытый для завтрака стол. Вечером одиннадцатого марта на лестнице в холле промелькнула фигурка Джорджа, а три дня спустя я заметила в саду Изабел и Элис.

А пятнадцатого марта Рейчелсы уехали. Я ни словом не обмолвилась им о том, что кто-то опять пользовался ванной и в кухне опять был накрыт к завтраку стол, или о том, что я просто своими глазами видела детей. Я все время была весела и всякий раз улыбалась Рейчелсам при встречах. Я поговорила с миссис Рейчелс о том, что "Брассо"[24]24
  Жидкость для чистки металлических изделий.


[Закрыть] уже не так чистит, как прежде, а у ее мужа спрашивала, какую почву предпочитает он для луковичных растений.

– Мы не можем оставаться здесь больше ни минуты, – сказала миссис Рейчелс, остановив меня в холле, и лицо у нее было при этом белое и напряженное. И тут же, к немалому моему изумлению, они принялись уговаривать меня уехать тоже.

– Этот дом не годится для жилья, – сказал мистер Рейчелс.

– Да что за чепуха, – попыталась я было возразить, но они покачали головой.

– Здесь дети, – сказала миссис Рейчелс. – Трое детей снуют здесь повсюду.

– Норовят подойти прямо к тебе, – сказал мистер Рейчелс. – А другой раз и смеются тебе в лицо.

Их трясло обоих. Они были так напуганы, что, казалось, могут умереть от страха. Сердце не выдержит, и они, не сходя с места, упадут на пол, и все. Но этого не произошло. Взяв свои три чемодана, они вышли из парадной двери на подъездную аллею и зашагали к автобусной остановке. Больше я их не видела.

Думается мне, что и Вас, мистер Моклер, привидения должны пугать: таков, по-видимому, их обычный способ общения с людьми. Я хочу сказать – плохо быть такой, как я: радоваться тому, что я стала теперь не одинока в этом доме, чувствовать себя счастливой. Полагается вести себя, как Рейчелсы, – терять рассудок от страха. Мне кажется, я поняла это, когда смотрела Рейчелсам вслед: мне кажется, я поняла, что Джордж, и Изабел, и Элис уйдут вместе с ними, что я была для них только чем-то вроде посредника между ними и этими людьми и по-настоящему они забавлялись лишь тогда, когда пугали Рейчелсов. Мне хотелось броситься за Рейчелсами вдогонку, но я знала, что это ни к чему.

Без Рейчелсов и без моих сестер и брата мне сделалось очень страшно одной в этом большом доме. И тогда я перебралась в кухню: перетащила туда телевизор и все растения в горшках из гостиной и поставила там раскладушку, чтобы спать на ней. Там и застал меня мой муж, возвратись из Германии, – спящую на раскладушке. Я его просто не узнала – так он изменился. Он орал на меня, не давал мне сказать ни слова. По всему дому расставлены чайные чашки, кричал он, и разложены кусочки хлеба, и печенье, и пирожные, и шоколад. И какие-то записочки в конвертах, и на обоях во всех комнатах что-то нацарапано моей рукой. И пылища повсюду. И где, хотел бы он знать, Рейчелсы?

Он стоял передо мной с парусиновой сумкой в руке, самолетной сумкой с надписью "Люфтганза". Помнится, мне бросилось в глаза, что он растолстел по меньшей мере килограммов на шесть и сделал себе более короткую стрижку.

– Послушай, – сказала я, – позволь мне объяснить тебе. – И я попыталась рассказать ему, как я рассказываю Вам, мистер Моклер, о Джордже, и Изабел и Элис, и о доме 17 на Лорелай-авеню, и о том, как мы все каждое воскресенье после обеда ходили гулять в Ричмонд-парк и брали с собой нашу собаку, и как в сочельник мама всегда приглашала к нам гостей. Я рассказала ему про цветные стекла, и про младенца Моисея в тростниках, и про то, как мы играли в прятки и в "монополию" и как я и папа всегда выбирали вместе старый башмак. Я рассказала ему про тот день, когда случилось несчастье, про то, как у грузовика внезапно лопнула шина, и его занесло по дороге, и он перевернулся прямо на них. Я поставила чайные чашки, сказала я, и положила печенье и пирожные и маленькие записочки на случай, если дети вернутся – не потому, что они будут что-то есть или читать, а просто как знак. Они сами первые подали мне знаки, объяснила я: Джордж среди ночи включил мой приемник, а Изабел принимала ванну, а Элис накрывала стол к завтраку. Но потом они ушли, потому что им интереснее было изводить Рейчелсов, чем утешать меня. Тут я принялась плакать и объяснять мужу, как мне было одиноко без них, какой покинутой чувствовала я себя после того несчастья, какая тишина была вокруг. Я не могла совладать с собой: слезы все лились и лились у меня из глаз, и казалось, они никогда не иссякнут. Я чувствовала боль во всем теле, голова у меня разламывалась, и тошнота подступала к горлу. Мне хотелось умереть – одиночество было слишком непереносимо. Ничего нет страшнее одиночества, всхлипывая, твердила я, лицо мое стало холодным и мокрым от слез. Люди ведь только тени, когда ты одинок и тишина обволакивает тебя, как саван, пыталась я втолковать мужу. Порой вы никак не можете разорвать на себе этот саван, не можете войти в соприкосновение с тенями, потому что тени плохо поддаются общению, а когда вы начинаете делать такие попытки, это пугает всех, кто за вами наблюдает. Но когда дети пришли сюда, чтобы постращать Рейчелсов, мне было так хорошо, шепотом призналась я. Тут мой муж сказал, что я сумасшедшая.

На этом письмо обрывалось, и мистер Моклер, перечитывая его снова и снова, всякий раз все больше приходил в изумление. Никогда еще не случалось ему получать подобные послания, да и вообще он редко получал какую-либо корреспонденцию, разве что счета или – если посчастливится – чек в уплату за работу. Он покачал головой и спрятал письмо во внутренний карман пиджака.

В этот день, снимая мерки и наметывая, он старался представить себе то место, откуда миссис Экленд прислала ему это письмо – уединенный дом с двадцатью его обитательницами, газоны и розарий. А потом – другой дом, дом номер 17 на Лорелай-авеню в Ричмонде, и третий – загородный викторианский особняк в графстве Вустершир. И тучного супруга миссис Экленд с его короткой стрижкой и крепежными деталями, и детей, погибших в автомобильной аварии, и мистера и миссис Рейчелс, которых они запугивали. Весь день лица этих людей незримо маячили перед мистером Моклером вместе со старушкой мисс Эчесон, и Сарой Крукэм, и доктором Скотт-Роу, и доктором Френдманом. Вечером, встретившись со своими друзьями мистером Тайлом и мистером Юпричардом у "Карла Первого", он сразу показал им письмо, не успев еще заказать выпивку.

– Ну и ну, чтоб мне пропасть! – воскликнул мистер Юпричард, славившийся в своем кругу деликатностью натуры, и добавил: – Несчастное создание!

Мистер Тайл, не подверженный бурному выражению эмоций, покачал головой.

Мистер Моклер спросил мистера Юпричарда, не считает ли он, что следует нанести визит миссис Экленд.

– Несчастное создание, – повторил мистер Юпричард и объяснил, что миссис Экленд, несомненно, решилась написать письмо незнакомому человеку из-за этого самого одиночества, о котором она говорит, – одиночества, обволакивающего ее, как саван.

Несколько недель спустя мистер Моклер, хорошенько подумав и все еще находясь под впечатлением письма, решил отправиться по адресу, присланному ему миссис Экленд, и сел в пригородный автобус. Он навел справки, чувствуя себя при этом смелым искателем приключений, и узнал, что от автобусной остановки, на которой он сошел, до искомого дома примерно три четверти мили по проселочной дороге. Он без труда нашел этот дом. Здание было окружено высокой кирпичной стеной с резными чугунными воротами, заделанными листами железа, дабы сквозь завитки орнамента нельзя было заглянуть внутрь. Ворота были на запоре. Мистер Моклер позвонил в колокольчик на стене.