Текст книги "Из современной английской новеллы"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Питер Филдинг издал глубокий вздох.

– Ладно, спрашивайте.

– Вы полагаете, отец ваш отдавал себе отчет, что жизнь его построена на притворстве?

– По временам, во всяком случае. Приходилось общаться с такими жуткими тупицами, болтать такую несусветную чепуху – но чаще даже и это его забавляло.

– Никак у него не прорывалось, что лучше бы без этого?

– Без чего – без нужных людей? Шутить изволите.

– Не замечали в нем разочарования по поводу затора в политической карьере?

– Тоже запретная тема.

– Он однажды намекал на это своему коллеге депутату.

– Что ж, не исключено. Была у него такая шуточка: мол, зады парламента – седалище демократии. Мне в этом всегда чудился подвох. – Он прошелся по комнате и снова сел напротив инспектора. – Вы все-таки не понимаете: вечно одно и то же – личины, личины и личины. Для встречи с избирателями. Для влиятельных людей, от которых что-то нужно. Для старых приятелей. Для семьи. Все равно, что выспрашивать меня про личную жизнь актера, которого я видел только на сцене. Не знаю – и все тут.

– А последняя личина – что вы о ней думаете?

– Не думаю – аплодирую. Если он и вправду сбежал.

– По-вашему – нет?

– Статистическая вероятность – один к эн, где эн – сумма слагаемых британского уклада жизни. Такие микровеличины можно в расчет не принимать.

– Ваша матушка, однако же, считает иначе?

– Моя мать вообще ничего не считает. Все подсчитано за нее.

– Извините, а сестры разделяют ваш образ мыслей?

– Мало вам одной паршивой овцы на стадо?

Инспектор принужденно улыбнулся. Он продолжал расспросы – и получал такие же ответы, полураздраженные, полубезразличные: Питер, казалось, больше старался прояснить свое отношение к делу, чем само дело. И без особой проницательности была заметна утайка: стыдливое горе, непризнанная любовь или то и другое вместе; может быть, Питер и чувствовал надвое, вполовину желая самоутверждения за чужой счет – эффектного разрыва с лицедейством, а вполовину надеясь, что все пойдет, как прежде. Если он – а похоже было на то – и в самом деле "розовый до поры", тогда решение отца выпасть в "красный осадок", пусть не в политическом, но в социальном смысле, унижало сына, будто насмешливый совет: если уж готов на все плевать, то плюнь как следует.

Наконец инспектор встал и на прощание упомянул, что желательно было бы все-таки повидаться с мисс Изабеллой Доджсон, когда она вернется из Парижа, куда отбыла дней через десять после исчезновения Филдинга. Ее сестра была на сносях, и она давно обещала приехать, но кое-кто увидел в этом детективный сюжет, и поведение мисс Доджсон, приезды и отъезды ее пестрой французской родни – все было несколько дней под наблюдением, и все оказалось до тоски безобидным. Питер Филдинг, видимо, в точности не знал, когда она вернется. Должно быть, не позже чем через неделю – ей нужно к себе в издательство.

– И все, что она вам скажет, вы уже сто раз слышали.

– Тем не менее хотелось бы повидать ее, сэр.

И Дженнингс отправился восвояси, еще раз не докопавшись ни до чего, кроме заторможенного эдипова комплекса, – не стоило и копаться…

На очереди был условленный визит в Тетбери-Холл; но, прежде чем любоваться его замковыми рвами и потолочными балками, инспектор посетил некоторых соседей. Они смотрели на дело по-своему и сообща питали очень мрачные, хоть и неопределенные, подозрения. Филдинга считали жертвой, и опять-таки в один голос расхваливали, словно соревнуясь в соблюдении заповеди De mortuis[33]33
  De mortuis aut bene, aut nihil (лат.) – о мертвых (говорят) или хорошее, или ничего.


[Закрыть] Он был таким замечательным собачником – то есть был бы, если б, увы, столь часто не отлучался, – он так «радел о деревне» и со всеми ладил (не то что прежний депутат). Когда инспектор пытался объяснить, что политическое убийство, ничем не подтвержденное, не говоря уж о трупе, трудно считать совершившимся, он замечал соболезнующие взгляды: ничего, мол, парень не смыслит в нынешней городской жизни. Кто же мог хоть на миг всерьез поверить, будто Филдингу взбрело бы на ум покончить с собой накануне охотничьего сезона?

Несколько иначе думал только управляющий Филдинга, молодой человек в твидовом костюме. Дженнингс плохо разбирался в сельском хозяйстве и хозяевах, но тридцатилетний управитель, отрывистый и немногословный, пришелся ему по душе. Он и сам заочно относился к Филдингу примерно так же: раздражение мешалось с уважением. Управляющий, правда, был раздражен оттого, что ему не давали свободы действий. Филдинг любил и требовал, чтобы к нему обращались "по любому пустяку"; и все решалось "на расчетной основе" – что бы уж поставить компьютер, и дело с концом. Однако он признал, что многому научился, что даже и дерготня пошла ему на пользу. Под давлением Дженнингса он наконец выдал словцо "перегороженный" – в том смысле, что у Филдинга было две натуры. Он выкачивал из хозяйства всю до грошика подсчитанную возможную прибыль, и при этом был "хорош с людьми, очень отзывчивый, никакого снобизма". Недели за две до того, как "запропастился", Филдинг держал с управляющим совет дальнего прицела. Ни малейшего признака, что владелец планировал отдельно от своего будущего. Под конец Дженнингс полунамеком спросил о миссис Филдинг – был ли у мужа какой-нибудь повод для ревности.

– Чего не было, того не было. Здесь – что вы? В пять минут разнесли бы по всей округе.

Наверняка не было – это стало ясно при одном взгляде на миссис Филдинг. Хотя инспектор и отнесся к Питеру скептически, однако все его колкости насчет лицедейства оказались вполне к месту. Ей осторожно объяснили, что Дженнингс, несмотря на свой малый чин, "один из наших лучших людей", что он изначально целиком занят расследованием этого дела, – весьма многообещающий работник. Он припомнил школьную выучку, держался любезно и непринужденно и дал понять, что очень рад возможности свидеться с нею лично.

Вкратце оповестив миссис Филдинг о том, что он предпринял и намерен предпринять, Дженнингс как бы невзначай предложил ее вниманию догадки мисс Парсонс и депутата-лейбориста – разумеется, не называя имен. Идею, будто ее муж в припадке раскаяния покончил с собой или же от стыда скрывается, миссис Филдинг сочла неправдоподобной. Уж конечно, он прежде всего подумал бы о тех страшных волнениях, которые причинил, и немедля вернулся бы к семье. Да, неизбежная гласность, разумеется, повредила бы его политической карьере, но у него "было кое-что в жизни и помимо карьеры".

Предположение, что он отчаялся преуспеть в политике, миссис Филдинг также отвергла. Он вовсе не был мечтателем-честолюбцем и давно понял, что ему не хватает напора и не даны министерские таланты. Он не умел фехтовать в парламентских дебатах и слишком много занимался собственными делами – не то что кандидаты в правительство. Маркус, заметила она, был, кстати, настолько лишен амбиции, так до смешного оптимистичен, что даже додумывал и вовсе не баллотироваться на следующих выборах. Однако, настаивала она, отнюдь не потому, что в чем-нибудь разочаровался: просто считал, что свое на этой ниве отработал. Инспектор возражать не стал. Он спросил миссис Филдинг, к каким выводам пришла она сама за две истекшие недели.

– Конечно, мы только об этом и говорили, однако… – Она изящно и безнадежно развела руками, видимо не впервые.

– Но вы все же полагаете, что он жив? – И быстро прибавил: – Само собой разумеется.

– Знаете, инспектор, я прямо теряюсь. То я жду, что вдруг откроется дверь и он войдет, то… – И она опять плавно развела руками.

– Ну а если он скрывается, способен он обойтись без прислуги? Стряпать, например?

Она скупо улыбнулась.

– Как вы сами понимаете, это занятие для него непривычное. Но ведь он бывший военный. Конечно, способен. Всякий способен, если понадобится.

– Никакое имя не выплывало – может быть, из далекого прошлого? Кто бы мог стать укрывателем или укрывательницей?

– Нет, – отрезала она. – И ради всего святого, избавьте вы меня от ваших предположений на этот счет. От меня он принципиально ничего не скрывал. Хорошо, пусть даже он кем-то увлекся. Но чтобы тайком, мне не сказавшись – если тем более…

Дженнингс закивал.

– Мы так и считаем, миссис Филдинг. Я, собственно, вовсе не об этом. Простите – и спасибо. – И прибавил: – А у кого-нибудь из друзей – может быть, вилла или особняк за границей?

– Как же не быть друзьям с заграничными виллами и особняками? У вас они наверняка все на заметке. Но я отказываюсь верить, что они могли со мною так поступить – со мной и с детьми. Невообразимо.

– А ваши дочери – они не могли бы что-нибудь подсказать?

– Сомневаюсь. Впрочем, они здесь – расспрашивайте.

– Ну, попозже, может быть? – Он обезоруживающе улыбнулся. – Тут еще один такой довольно тонкий вопрос. Простите – честное слово, обидно…

Она изобразила покорность жестом мученицы: ее долг – слушать и отвечать.

– Видите ли, нужна ведь психологическая картина. Я уже имел разговор с вашим сыном в Лондоне. Его политические взгляды – большое было разочарование отцу?

– Что он вам сам сказал?

– Хотелось бы сперва послушать вас.

Она пожала плечами: вопрос скорее глуповатый, чем "тонкий".

– Не худо бы ему понять, что от него при всех условиях ждут самостоятельного мышления, а не… вы меня поняли.

– И все-таки – было разочарование?

– Поначалу муж мой, разумеется, огорчался. И он, и я. Но… расхожденье – не раздор? И он, кстати, прекрасно знает, что в других отношениях им просто гордятся.

– Выходит, однако же, так: построен мир, красивый и уютный, а сын и наследник шарахается в сторону, ему все это не нужно?

Она усмехнулась.

– Да Питеру очень даже все это нужно. Он обожает этот дом и здешнюю жизнь – мало ли что он там говорит. – Усмешка ее стала несколько надменной. – Уверяю вас, инспектор, вы идете по заведомо ложному следу. Нелады, какие были, давно утряслись. И кроме Питера, есть еще две дочери, об этом тоже не забывается. Словом, – заключила она, – легкий флирт Питера с Карлом Марксом не слишком омрачал наше почти устрашающее семейное благополучие.

Ощущалось примерно то же, что с мисс Парсонс: обе явно предпочитали не делать лишних открытий. Положим, он потому и был здесь, что миссис Филдинг настаивала на продолжении расследования; но вряд ли ей так уж нужна была истина, может быть неприглядная, соблюдался декорум, и не более того. Еще вопросы, еще ответы – и никакого толку. Стало прямо-таки казаться, будто на самом деле она знает, где ее муж, и укрывает его от назойливой полиции. На инспектора снизошло странное наитие, подобное тем, которые беспомощность внушала и самой миссис Филдинг в памятный вечер исчезновения: ему подумалось, что нужна не учтивая беседа в гостиной, а ордер на обыск Тетбери-Холла. Но на такое преступление была бы способна совсем иная женщина, вовсе не эта миссис Филдинг – наглухо спаянная со своей жизненной ролью и социальным статусом, наделенная осанкой и обделенная воображением. Еще он почуял в ней глубоко уязвленное самолюбие. Так или иначе тень происшествия падала на нее: и в глубине души она копила горькое возмущение. Куда лучше было бы, если б она выражала его открыто, подумал инспектор.

Опрос дочерей занял немного времени: тут семейный фронт был нерушим. Да, у папы бывал очень усталый вид, он ведь невероятно много работал; но папы лучше него свет не видел. Младшая, Каролина, – та, что вернулась от берегов Греции, – внесла, однако, некоторый разнобой. По ее мнению, "даже мамочка" и та не совсем представляла себе, как много значила для отца деревенская жизнь и здешнее хозяйство. Тони (управляющий) прямо из себя выходил, зачем папа всюду мешается, а он потому и мешался, что все-все здесь принимал близко к сердцу. Он даже не то чтобы мешался – он "вроде как бы жалел, что он не Тони". Почему же он тогда не расстался с Лондоном и не переехал сюда? Этого Каролина не знала. Наверно, все-таки потому, что он очень непростой человек, "сложнее, чем мы все думали". Она даже рискнула высказать самое покамест фантастическое предположение.

– Знаете гору Афон? Ну в Греции? – Инспектор покачал головой. – Мы там мимо проплывали. Такая гора, на ней одни монастыри и монахи – только мужчины. Не позволено даже держать кур и коров. Нет, не туда, конечно, это смешно, а куда-нибудь вот в этом роде. Где бы он мог побыть один.

Но привести что-нибудь в подтверждение и объяснение этой тяги к одиночеству ни Каролина, ни ее сестра не смогли. В том, что брат их считал лицедейством, они усматривали, напротив, семейный долг и самопожертвование.

Еще через несколько минут миссис Филдинг поблагодарила инспектора за усердие и не пригласила его остаться к обеду, хотя уже был второй час. Он вернулся в Лондон, резонно полагая, что с тем же успехом мог бы и не уезжать оттуда.

Расследование явно зашло в тупик, у него опускались руки. Намечено еще было кое с кем повидаться, но изменений в общей – и совершенно невразумительной – картине он не предвидел. Детективный азарт быстро сменялся вялостью, и он понимал, что не сегодня-завтра будет уже не придумывать себе задания, а избегать их за ненадобностью. Так, наверняка незачем было встречаться с Изабеллой Доджсон, любовницей Питера. Ее подробно расспросили еще на предварительном следствии, и расспрос этот ничего не дал. Правда, она оставила приятное впечатление; в конце концов, почему бы и не полюбоваться на хорошенькую девушку, даже если она никудышная свидетельница. А то у Каролины и Франчески красивее всего были имена.

Она вернулась из Парижа пятнадцатого августа, посреди самой знойной недели за много лет. Дома ее ожидала открытка с просьбой позвонить в Скотленд-Ярд сразу по приезде, и нестерпимо душным и влажным утром шестнадцатого инспектор услышал в трубке ее спокойный голос. Он предложил приехать к ней в Хэмпстед во второй половине дня. Она суховато заверила, что прибавить к показаниям ничего не сможет, так что и приезжать вроде бы незачем. Он, однако, настоял, хоть и не сомневался, что она уже переговорила с Питером и выступит его подголоском.

Понравилась она ему сразу, еще в дверях домика на Уиллоу-роуд. Она глядела озадаченно, словно ожидала кого-то другого; между тем он явился минута в минуту. Должно быть, представила его себе старше и в форме; он тоже думал увидеть куда более самоуверенную девицу.

– Инспектор Майк Дженнингс. Легавый.

– А, ну да, конечно.

Невысокая брюнетка, живое овальное личико, темно-карие глаза; длинное, по щиколотку, белое платье в синюю полоску, босоножки… одно к одному, но не в этом дело. Все были какие-то неживые, будто манекены, а от нее сразу повеяло жизнью, и не отошедшей, а нынешней, сиюминутной, – вот уж не пара Питеру! Она улыбнулась и легким кивком указала на улицу.

– А если в парк, это никак нельзя? Душно до умопомрачения, а в комнате и вовсе дышать нечем.

– Идемте.

– Сейчас, только возьму ключи.

Он дожидался на тротуаре. Солнца не было: знойная муть, сырой и затхлый воздух. Он снял темно-синюю полотняную куртку и перекинул ее через руку. Она вышла с маленькой сумочкой; оба осторожно улыбнулись друг другу.

– Вы нынче мое первое прохладное впечатление.

– Да? Одна видимость.

Они поднялись на Ист-Хит-роуд, пересекли улицу и тропкой пошли к прудам. До понедельника она была в отпуске; в редакции как-нибудь обойдутся без девчонки на побегушках. Он знал о ней куда больше, чем она могла подумать: пока ее держали на подозрении, навели справки. Двадцать четыре года, университетская специальность – английская литература, опубликовала даже сборник детских рассказов. Родители развелись, мать в Ирландии, сошлась с каким-то художником. Отец – профессор Йоркского университета.

– Понятия не имею, что мне вам говорить.

– Вы по приезде виделись с Питером Филдингом?

Она покачала головой.

– Нет, разговаривала по телефону. Он там, у себя в деревне.

– Вы не думайте, не допрос. Беседа, не более того.

– А вы продвинулись?..

– Да почти что нет. – Он перевесил куртку на другую руку. Хоть не двигайся – сразу обливаешься потом. – Я вот толком не понял, как давно вы познакомились с Филдингами.

Шли они еле-еле. И вся она казалась легкой и прохладной, хотя он-то говорил только о ее платье; маленькая, хрупкая, точно шестнадцатилетняя; нет, какое! – взрослая женщина, помимо случайной робости, уверенная в себе. Сладко пахнуло французскими духами: да, молодая, привлекательная женщина, избегающая его взгляда, скользящая глазами по траве, посматривающая вдаль.

– Весной, четыре месяца всего. С Питером то есть.

– А с его отцом?

– Были мы в их роскошном поместье два или три раза. И в Лондоне была вечеринка у него на квартире. Иногда обедали вместе, как в тот последний раз. Мало ли с кем сын придет. Нет, по правде-то я его не знала.

– Он вам нравился?

Она улыбнулась, помолчала и ответила:

– Не очень.

– Почему же?

– Консерватор. Я не так воспитана.

– Понятно. И только-то?

Она с усмешкой повела глазами по траве.

– Я как-то не думала, что вы будете задавать такие вопросы.

– Я и не собирался. Сами напрашиваетесь.

Она с удивлением глянула на него, как бы не ожидая такой прямоты, потом неопределенно улыбнулась. Он сказал:

– Факты все налицо. Осталось узнать, как о нем думали.

– Не о нем. Об их жизни.

– Друг ваш выразился иначе: лицедействе.

– Да они же не притворялись. Они ведь такие и есть.

– Вы не против, если я сниму галстук?

– Пожалуйста. Ради бога.

– Весь день мечтал о воде.

– И я.

– Ну вот и вода, хоть купайся нагишом.

Они проходили мимо женской купальни, заслоненной деревьями и кустарником. Он бегло улыбнулся ей, скатывая галстук:

– Только подглядывают.

– А вы откуда знаете?

– Служил постовым неподалеку. Хэверсток-Хилл – бывали?

Она кивнула, и он подумал, до чего же хорошо обходиться без околичностей, говорить напрямик, что думаешь и что знаешь, жить нынешним днем, а не полувековой давностью; хорошо, когда за тебя высказывают то, что ты сам не берешься выразить. Ему тоже не очень-то нравился Филдинг и совсем не нравился его образ жизни. Вот так. Ленишься думать, ловишься на подсказку, впитываешь глазами дурманящие цвета воскресных газетных приложений, соглашаешься со старшими, подчиняешься профессии – и совсем забываешь, что есть и независимые люди с незамутненным сознанием, которым все это не застит глаза и которые не боятся…

Вдруг она спросила:

– А правда, что полицейские там избивают стариков за непростительное любопытство?

Он словно ударился оземь; и постарался не выдать сотрясения – сильного и неожиданного, точно охотился за пешкой и вдруг подставил под удар короля.

– Не знаю, может быть. – Она бродила взглядом по траве. Через секунду-другую он добавил: – Лично я их чаем угощал. – Однако пауза уже сломала ритм общения.

– Простите, я зря это спросила. – Она искоса поглядела на него. – У вас не очень-то полицейский вид.

– Ничего, нам не привыкать.

– Мне когда-то рассказывали. Простите, я не хотела… – Она встряхнула головой.

– Да все в порядке, обычный вопрос насчет превышения мер.

– И я вас прервала.

Он закинул куртку за спину и расстегнул рубашку.

– Сейчас мы пытаемся выяснить, не опостылела ли такая жизнь ему самому. Ваш друг сообщил мне, что у отца его не хватило бы смелости… ни смелости, ни воображения на что-нибудь другое.

– Питер так сказал?

– Слово в слово.

Она помедлила с ответом.

– Иногда казалось, что он вовсе не здесь, понимаете? Будто сам себя изображает и сам это видит со стороны.

– Еще что казалось?

Такая же пауза.

– Опасный – не то слово, но такой… чересчур сдержанный. Может, лучше сказать – одержимый? То есть если он себе что-нибудь докажет, другие не разубедят. – Она укоризненно хлопнула себя по виску. – А, все я не так говорю. Странно только, что Питер…

– Не отвлекайтесь.

– Ну, в нем была какая-то внутренняя твердость, напряжение, жесткость, что ли, такая. Нет, смелости бы хватило. И нездешний вид, будто он сам себе чужой. И воображения тоже. – Она состроила гримасу. – Привет от детектива-любителя.

– Нет-нет, очень любопытно. А в последний вечер? Тоже нездешний вид?

Она покачала головой.

– Как раз нет, он был веселей обычного. Да… пожалуй, веселее. К нему вообще-то это слово не подходит, но…

– Чему-то радовался?

– Да, это было не просто радушие.

– Словно бы на что-то решился – и отлегло от сердца?

Она раздумывала, не поднимая глаз. Шли они совсем медленно, будто собрались вот-вот повернуть назад. Наконец она мотнула головой.

– Честно сказать – не знаю. Потаенного волнения, по-моему, не было. И ничего прощального в поведении.

– Даже когда расставались?

– Меня он поцеловал в щеку, Питера, кажется, потрепал по плечу. Впрочем, точно не помню. Но что-нибудь необычное я бы, конечно, заметила. Вот разве настроение у него было немного необычное. Помнится, Питер говорил потом, что он, видно, размякает к старости. В самом деле, он как будто особенно старался быть с нами поласковее.

– И это против обыкновения?

– Ну, не то чтобы… просто обычно он бывал нарочито сдержан. А тогда – может быть, потому, что в Лондоне. В поместье у него всегда был более посторонний вид. Во всяком случае, мне так казалось.

– И все сходятся на том, что в поместье он отдыхал душой.

Она снова задумалась, подбирая слова.

– Да, ему нравилось это показывать. Должно быть, по семейным соображениям. Дескать, таков я en famille[34]34
  В семейном кругу (франц.).


[Закрыть].

– Теперь, – сказал он, – я задам вам очень невежливый вопрос.

– Нет. Этого не было.

Ответила она так быстро, что он рассмеялся.

– Вот повезло со свидетельницей!

– Я ждала вопроса.

– Никогда, ни взгляда, ни?..

– Мужчины оглядывают меня либо в открытую, либо исподтишка. Он исподтишка не оглядывал, за это я ручаюсь.

– Я не о том, позволил ли он себе что-нибудь, а не было ли такого ощущения…

– Которое поддается описанию? Нет.

– Ага, значит, что-то было?

– Да нет же, нет. Он – ничего, это мои штучки. Шестое чувство – чепуха, словом.

– Встать на колени?

Углы ее губ дрогнули, но она смолчала. Они поднимались к Кенвуду полузаметной пологой тропкой.

– Дурные флюиды? – предположил он.

Она поколебалась и качнула головой. Ее темные волосы милыми небрежными завитками курчавились у открытой шеи.

– Я с ним одна не любила оставаться – именно поэтому. Всего раз или два это случилось. Может, просто привычка политика – испускать гипнотическое обаяние. Питер – тот всегда становился сам не свой.

– В каком смысле?

– Ну, нервничал. Вскидывался ни с того ни с сего. Спорить-то они давно уж не спорили, соревновались в уступчивости. Не надо об этом никому, пожалуйста. Ведь фактов никаких, может, мне просто чудилось.

– А с женой они, как по-вашему, хорошо ладили?

– Да.

– Не без колебания сказано.

Тропа вилась по травянистому склону; она шла с опущенными глазами.

– Мои родители разошлись, когда мне было пятнадцать. Вот и эти… ладили хорошо, но как бы не чересчур. Сами знают, что знают, детям не показывают. Когда у людей все прочно, они, наверно, друг с другом понебрежнее, не боятся, что под ногой подломится. Правда, Питер говорил, они всегда так: ни разу на его памяти не повздорили. Ко всем лицом, ко всем фасадом. Мне только и виден был этот всегдашний фасад.

– С миссис Филдинг вы по душам не разговаривали?

– Еще чего. – Она скорчила гримаску. – Исключительно по пустякам.

– Стало быть, наедине оставаться не хотели.

– Есть о чем говорить.

– Есть: вы же мне доказали, что вы телепатка. – Она снова улыбнулась, не разжимая губ. – А дурные-то флюиды – сексуального свойства?

– Не флюиды, ощущение какой-то сдавленности. Как бы вам сказать…

– Говорите наобум.

– Боялась, вдруг он мне в чем-то признается, вдруг у него нервы откажут. Боялась без всякого повода. Не могу объяснить.

– Признается, что несчастлив?

– Нет, не то. Вдруг проглянет другое, незнакомое лицо. Сущие пустяки, и как будто их и не было. – Она пожала плечами. – А когда все случилось, что-то встало на свое место. И не так это вовсе поразило, как должно бы.

– Вы, значит, считаете, что "другое лицо" было совсем другое, не похожее на то, к какому привыкли?

Она медленно, неохотно кивнула.

– Хуже, лучше?

– Честнее.

– На вашей памяти он никогда не собирался менять политическую ориентацию? Свернуть налево?

– Абсолютно не собирался.

– А вы его устраивали как будущая невестка?

Она почему-то слегка смутилась.

– Я пока не тороплюсь замуж. И мы об этом не говорили.

– Само собой не разумелось?

– Само собой разумелось, что спим мы вместе. Когда мы приезжали, нам готовили общую спальню.

– Вам, значит, не нравилось, что вы ему как-то не так нравитесь? Верно – или я упрощаю?

Она вдруг поглядела на него в упор, словно разбираясь, с кем имеет дело. И отвела глаза.

– Пойдем немного посидим? Под тем вон деревом? – Она свернула, не дожидаясь ответа. – Я кое-что утаила от следствия: давно надо было сказать, признаться. Не в чем и признаваться, но все-таки станет понятнее.

Опять эта внезапность – и легкая улыбка предупредила его готовые сорваться слова.

– Погодите. Сначала усядемся.

Она по-детски поджала под себя ноги. Он вынул сигареты из кармана куртки, она покачала головой, и он спрятал пачку назад. И сел, потом прилег на локоть. Жухлая трава. Ни ветерка. Белое платье в синих штрихах, простое белое платье, изгиб ее плеч и легкие холмики груди, бледно-матовая кожа, яркие глаза, темная линия волос. Она сорвала подсохшую травинку и пристроила ее на коленях.

– Во время прощальной трапезы, – она с усмешкой подняла глаза, – тайной вечери? – я была с ним одна несколько минут: мы поджидали Питера с какого-то студенческого митинга, он чуть-чуть задержался. Мистер Филдинг никогда не опаздывал. Да, так он спросил меня, чем я занималась на неделе, а мы перепечатываем забытые романы прошлого века – такие, знаете, с пышными иллюстрациями, пробуем попасть в струю; и я объяснила ему, что их читаю. – Она вспорола стебелек ногтем. – Ну и вот. Я ему сказала, что завтра пойду в Британский музей, остался один непрочитанный. – Она подняла глаза и посмотрела на инспектора. – Правда, не пошла. Но так я ему сказала.

Он потупил взгляд.

– И умолчали – а почему?

– "Меня об этом не спрашивали" – годится?

– Для кого другого – сгодилось бы, для вас – маловато.

Она снова занялась стебельком.

– Ну тогда пусть будет, что я струсила, хорошо? Тем более я же знаю, что вины за мной нет.

– Он дал понять, что ему это важно?

– Ничуть. И сказано-то это было мимоходом, речь шла о книге, которую я прочла. Вот и все. Тут и Питер явился.

– А в музей вы почему не пошли?

– Была суматоха с версткой, и я всю пятницу просидела над корректурой. – Она снова поглядела ему в глаза. – Можете проверить, суматоху пока не забыли.

– Уже проверено.

– Ну и слава богу.

– Проверено, где все были тогда под вечер. – Он сел и прищурился, глядя на Хайгет-Хилл. – Зачем было молчать, если за вами нет вины?

– Сугубо личные причины.

– Какие, простите за любопытство?

– Да из-за Питера. С некоторых пор у нас как-то не клеится. Мы тогда и в Тетбери не поехали по моей милости. – Она поглядела на инспектора – достаточно ли, потом снова опустила глаза. – У меня было такое чувство, что он меня приглашает, как вы сказали, в будущие невестки отцу. И приманкой служит та самая жизнь, которую он будто бы ненавидит. Мне это не понравилось, вот и все.

– Стало быть, вы решили его не смущать?

– Он и так-то в полном замешательстве. А я подумала… понимаете, любые объяснения все равно будут подозрительными, да еще перед миссис Филдинг… Я знаю, что ни в чем не виновата, а другие-то не знают. Опять-таки не видела – и сейчас не вижу, – что вам это дает.

– Ну а если он хотел с вами повидаться, то зачем?

Она выпростала из-под себя ноги и села к нему боком, обхватив колени.

– Сначала думала, может, по издательской линии. Но я ведь мелкая сошка, он это знал.

– То есть что – анонимные мемуары? Разоблачения?

Она повела головой.

– Да, не вяжется.

– Все-таки надо было сказать.

– Меня допрашивали довольно бездарно. Не как вы.

– Спасибо. Но подколоть случая не упустили.

– О чем и печалуюсь.

Не глядя на нее, он подавил улыбку.

– Ваше ощущение, будто он что-то хотел вам сказать, идет отсюда или возникло раньше?

– В июне в Тетбери был один случай: он повел меня на конюшню показывать новые денники – так, для пущего дружелюбия. Сказал, что мы прекрасно глядимся с Питером, что его это очень радует, а то кругом маловато людей с чувством юмора; их и всегда-то не хватает, особенно нашему брату политику. – Последние слова она выговорила медленно, словно диктуя. – Да, именно так он и сказал. Потом заметил – как легко замкнуться в своем мироощущении. Вот и все – но он вроде бы дал мне понять, что не считает себя мерилом, знает, что Тетбери не по мне, и вполне признает мое право жить и думать по-своему. Впрочем, – прибавила она, – я говорю о слабых, мимолетных впечатлениях; да может, еще задним числом и преувеличиваю, придаю им какое-то значение.

– Питер, видимо, вообще не знает, что вы бываете в музее?

– По счастью, это не всплывало. Он вообще предпочитал лишний раз не вспоминать, что я сама зарабатываю себе на хлеб.

Он отметил прошедшее время.

– А если бы знал – поверил бы вам?

– Вы-то верите?

– Иначе бы вы здесь не сидели. Или опять-таки умолчали бы.

– Да, пожалуй.

Он снова опустился на локоть и прикинул, что еще можно выспросить под маской официального любопытства.

– Питер у вас выходит путаник.

– Именно что нет. В нем одно с другим не путается и даже не связывается. Будто два разных человека.

– В отца пошел?

– Только у Питера это все наружу: не умеет скрыть. – Она говорила, не поднимая головы и чуть покачиваясь, со сплетенными на коленях руками. – Знаете, бывает – люди живут притворно, ну там лакеи по стенам и прочее. Противно, конечно, но хотя бы естественно. Вот мать у Питера. – Она пожала плечами. – Ведь и правда – хозяйка от старинных времен, оставляет джентльменов за портвейном и сигарами. – Она снова искоса глянула на него. – Но отцу-то это не годилось, он был очень неглуп, даром что консерватор.

– Не мог принять всерьез?

– Не мог, но не показывал этого, то есть не извинялся ужимками, как некоторые. Вот только со мной оговорился – тут, конечно, неувязка, и объяснять не берусь. – Она ему улыбнулась. – Жидковато, правда? Не знаю даже, зачем я вам голову морочу.

– Может быть, затем, что я тоже не знаю, арестовать ли вас за недобросовестные показания или напоить чаем в Кенвуде.

Она с улыбкой глядела на свои поднятые колени, не торопясь отвечать.

– Вы так всегда и были полицейским?

Он рассказал ей про своего отца.

– И вам нравится?

– Что – быть прокаженным для вашего поколения?

– Нет, серьезно.

– Это дело – не нравится. Никому оно не нужно, даже опасно – мало ли что выйдет наружу! Между нами, разумеется.

– Тошно это, наверно.

Он усмехнулся.

– Не тошнее обычного – тем более сегодня. – И поспешно прибавил: – Не примите за любезничанье. Просто у вас хотя бы одно вяжется с другим.