Текст книги "Из современной английской новеллы"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Невинные шутки

Филип Скроуп и Нора Скроуп, оба университетские преподаватели, сидели у себя в кабинете перед увеличенным снимком человеческого мозга. Прежде, когда Филип с Норой не были еще женаты, на этом месте висело средневековое распятие шотландской работы, доставшееся Филипу от родителей – семейство было пресвитерианское, и где-то в глубине сознания Скроупов-младших еще таился господь. Низринуть божество не так-то просто. На фотографию падал свет дуговой лампы, какими пользуются в операционных, полученной ими на Рождество в подарок от знакомого в стесненных обстоятельствах. На камине в беспорядке стояли фотографии, лежали морские раковины – память о медовом месяце на Майорке, – серебряная георгианская погремушка и недоеденный персик из домашней оранжереи, где в свободные часы любил возиться Филип. Камин и снимок на стене не очень вязались друг с другом.

Филип и Нора, любящие супруги и люди разносторонне образованные – впрочем, не без пробелов, то есть смутных представлений о том, что они намерены были узнать, но еще не успели, – угощали сандвичами с салатом Пембертона Джонсона, тоже преподавателя. Гость вел разговор о греческом писателе, брошенном за решетку в Афинах.

– В "Эмнисти" говорят, что он умрет, если его не вызволить, у него больная печень. Надо что-то делать. Ведь большой поэт, в конце концов.

– Пускай бы маленький, какая разница? – сказала Нора. – Пускай бы вообще не поэт, ну и что?

– Тебя послушать иной раз, так создается впечатление, будто литература для тебя ничего не значит, – глядя на нее стеклянными глазами, сказал Пембертон, хотя сама комната, заваленная книгами, красноречиво свидетельствовала об обратном.

– Никому не попадались мои носки? – спросил Филип. – Может быть, потом перейдем в оранжерею? – Он неуклюже поднялся со стула и стал искать носки.

– Поди дай ему другие, – досадливо сказал Пембертон Норе.

– Да нет, – сказал Филип, – на тех, которые я ищу, остались подвязки. Ты лучше помог бы, их по подвязкам обнаружишь в одну секунду.

Пембертон, не трогаясь с места, продолжал развивать свои взгляды по поводу военно-диктаторских режимов, а Нора и Филип тем временем шарили по столам, заглядывая за стопки журналов и книг.

– Можно направить еще одно письмо в "Таймс", – сказала Нора. – Это, кажется, единственное, что в наших силах.

Филип, занятый более общими размышлениями, стал посреди комнаты, выпрямясь во весь свой немалый рост и по привычке мерно покачивая из стороны в сторону тяжелой головой. Лицо его затуманилось.

– От кого-кого, а от Греции я такого не ожидал, – сказал он.

– Все мы на ложном пути, – сказала Нора.

– Окончательно погрязла в домашних заботах, – с пренебрежением вставил Пембертон, решив, что она говорит о носках, но она продолжала:

– Даже в демократических государствах с налаженной системой социального обеспечения до сих пор пытаются решить проблему бедности, не давая беднякам умереть с голоду, нередко до глубокой и одинокой старости.

– Странная нелюбовь к поискам творческой мысли, – сказал Пембертон. – Для человека мыслящего.

– К творческому поиску? Ничего подобного, – сказала Нора. – Особенно в области медицины.

– Она хочет сказать, что у нас неверный подход к положению вещей с политической точки зрения, – сказал Филип. – Чересчур упрощенный. Можно сбросить фигуры с шахматной доски, но это не способ выиграть партию.

Нора нашла носки.

– Так где ж они лежали? – Пембертон переменил положение, не вставая со стула.

– За журналами "Экономист". Наверное, он снял их, чтоб занести что-нибудь в картотеку.

– Как это "снял, чтобы занести в картотеку"?

– А у нас под ящиками с картотекой ковер, так что не холодно, да и вообще без носков оно как-то свободнее.

У Филипа мягкий выразительный взгляд – когда-то, окончив Оксфорд, он из неприязни к духу соперничества в университетской среде отказался даже от стипендии, дававшей ему возможность совершенствоваться в общественных науках, и поступил составителем маршрутов в Автомобильную ассоциацию. Правда, его очень скоро уволили за живописный маршрут, составленный для одной автомобилистки, которой нужно было ехать в Годалминг, за тридцать с небольшим миль от Лондона. Относясь без особого восторга к томному жеманству Годалминга и с большой любовью к красотам сельской Англии, Филип отправил ее в путь через Льюис, хоть это крюк в сторону, а дальше – через Стоунхендж и Дорчестер, а это еще больший крюк. На дорогу у дамы ушло четыре дня, потому что она неважно водила машину и к тому же, по собственному признанию, останавливалась полюбоваться видами. Потом обнаружилось, каким образом был составлен маршрут, и в ту же пятницу Филип лишился работы. Не слишком о том сокрушаясь, ибо дело было как раз накануне свадьбы с Норой, он, чтобы зарабатывать на жизнь, нанялся судомойкой в ресторан «Лайонз», а кроме того, начал читать политэкономию и заниматься садоводством. В свободное время он писал под лупой тонкими собольими кисточками изящные маленькие акварели, изображающие цветы. По убеждениям Филип, как и Нора, неуклонно тяготел к левым. Он воевал в Испании в годы гражданской войны. К 1939 году он, до сих пор дальновидный участник антифашистского движения, решил, что больше не пойдет воевать. Сидел в тюрьме за отказ от военной службы по идейным причинам, но был в конце концов выпущен на свободу с условием, что будет трудиться на земле. От этого его занятия лишь поменялись местами: дни он мог проводить за городом, а вечерами читал лекции. Нора в то время часто должна была оставлять его в одиночестве, так как находилась в рядах Женской вспомогательной службы военно-морского флота. Форма ей шла необыкновенно, по крайней мере на его взгляд. Этот пригнанный френч, эта фуражка, это лихое приветствие!

Их крестник Джонни, пяти с половиной лет от роду, сидел сейчас наверху. Возился с чем-то, размышлял – словом, вел себя совсем как Филип или Нора.

– Джонни, ты что там делаешь? – крикнула ему Нора.

Мальчик не сразу отозвался:

– Делаю одну вещь в коридоре, только не знаю, как это называется.

– Вот вам, пожалуйста, и лингвистика, – проворчал Пембертон с заметным благорасположением к лингвистике. – А чем ты ее делаешь? – крикнул он.

– Магнитом и железными опилками.

– Тогда это физика, – прокричал Пембертон. – Впрочем, какая разница, лишь бы получалось. Как кончишь, спускайся вниз.

С публикой вроде Джонни Пембертон ладил как нельзя лучше. Люди искушенные – вот с кем ему приходилось туго. За это, помимо прочего, его и уважали Скроупы. С умниками ему было не по себе. В начале второй мировой войны он в смятении бежал в Америку, где и застрял, став тайным сотрудником ЦРУ. Когда его связь с ЦРУ выплыла наружу, не обошлось без шума, так как до этого он неизменно пользовался репутацией непоколебимого и трезвого радикала – он таким и выглядел при его подкупающей внешности: долговязый, по-мальчишески сутуловатый, с цепким взглядом скульптора. Скроупы принадлежали к тем немногим, кто еще принимал его у себя, когда ему случалось бывать в Англии.

Нора в эту минуту думала о еще одной страсти своего мужа – его видавшей виды машине. Допуская, что ему может прийти в голову съездить прокатиться, она вышла прогреть мотор.

– Тебе по каким предметам задали на завтра? – спросил Пембертон, когда Джонни спустился вниз.

– По истории, по географии, по природоведению.

– Что же такое история?

– Это как люди воюют.

– А скажи ты мне, что такое география?

– Это про те места, куда вы все ездили.

– А природоведение?

– Как воюют.

– Постой, ты сказал, как воюют – это история.

– История – это как люди. А природоведение – как воюют звери.

Филип оторвался от страниц "Экономиста". Он был в одном носке, а другой натянуть забыл.

– Н-да, как подумаешь о тщете людских усилий… – сказал он, имея в виду увлекшую его передовую, но голос его при этом звучал по обыкновению бодро.

– А не съесть ли нам всем по булочке? – предложил Пембертон. – Боюсь только, что они уже остыли.

– Я и холодные люблю, – сказал Джонни.

– И я. Хотя, с другой стороны, может, поджарить тебе гренки по-французски?

– Как это "по-французски?" – сказал Джонни.

– По-французски – значит, на американский лад, – сказал Пембертон.

– Ой, а ты не запутался?

Задетый, потому что вопрос с очевидностью пришелся в самую точку, неся с собой глубокий подтекст, о котором неприятно было задумываться, Пембертон повел мальчика на кухню поджаривать гренки по-французски на свою и его долю.

Филип пошел за ними.

– Нравится тебе в Америке, да?

– Во всяком случае, мне там как радикалу очень интересно, – отвечал Пембертон. – Очень важные вещи происходят. Столько честных людей садятся в тюрьму, а другие пытаются осмыслить для себя ход событий. Но с досугом у меня в Нью-Йорке застопорилось. Все жду – вот-вот что-то случится. Ну хоть разок в день. Два – это уж слишком. Но куда прикажете девать время, когда событий нет как нет?

– Со мной то же самое, – сказал Филип. – В Европе, скажу тебе, дни проходят за днями, а событий никаких. Может быть, перейдем с гренками в оранжерею?

Блаженствуя среди любезных его сердцу помидоров, Филип достал тюбики с красками.

Пембертон оглядел холст на мольберте.

– Какой большой.

– Я по-прежнему пишу миниатюры, но вот увидел в лавке этот холст и не устоял перед размерами, – сказал Филип. – Работаю над ним по утрам.

Нора вернулась из гаража, где, после долгих усилий, завела машину. Она сосредоточенно оглядела сине-зеленую мешанину на холсте.

– Ляпаем напропалую, такой наступил период, – сказала она.

Пембертон считался их близким другом, но эти цельные натуры подавляли его. На фоне их добродушной стойкости он выглядел в собственных глазах жалким приспособленцем. Он и хотел бы, да не мог забыть, каким извилистым путем шел в вопросах политики. И сейчас, сидя в оранжерее, он вдруг понял, что всей душой ненавидит Филипа.

– Где мы с тобой в первый раз встретились, не помнишь? – сказал Филипп, с силой болтая кистями в кастрюле со скипидаром. Нора вышла, чтобы сдать Джонни с рук на руки родителям, которые, судя по шуму за входной дверью, приехали забрать сына.

– Не на пароходе ли по пути в Америку? – сказал Пембертон, превыше всего озабоченный воспоминаниями о том, как улепетывал от второй мировой войны.

– Нет, по-моему, в Йельском университете.

– Ах да, верно. Вспомнил. Когда бишь это было?

– Во времена Маккарти. Я приезжал читать лекции.

– Правильно.

– Мы вместе обедали, и все шло замечательно, покуда ты не сцепился с какой-то преподавательницей из-за Комиссии по антиамериканской деятельности. Ты говорил, что ты против Комиссии, а она – что ты за.

– Помню-помню. Занятный был вечер.

– Мне-то лично показалось, что гаже некуда, – сказал Филип.

– Я тебя понимаю. Мне, в сущности, было тоже гадко, но что толку ворошить прошлое?

А то, что если прошлое не ворошить, оно будет повторяться вновь и вновь, подумал Филип.

– В каком смысле – гадко? – сказал он.

– А тебе в каком?

Филип решился.

– Судя по всему, двух твоих студентов кто-то заблаговременно просветил насчет того, что я – социалист. Мне за столом предназначалась роль мишени для наскоков. Так вот, меня почему-то не покидало тягостное ощущение, что просветил их ты. Было это?

– Нет, бог с тобой!

– Они потом показывали мне твои письма с прозрачными намеками.

– Не верю.

– Ладно, тогда вопрос исчерпан.

– А как их фамилии? – в страхе спросил Пембертон, ища спасения в подробностях, которые его друг наверняка не мог помнить.

– Слушай, – сказал Филип, – ты был тогда в другом лагере, и только. Ты забыл, как было дело. Тебе вообще свойственно вычеркивать события из памяти. Когда ты предложил мне приехать читать лекции, ты находился в незавидном положении – ты сменил подданство и вполне мог ждать, что Маккарти объявит тебя коммунистом. Так? Тебе необходимо было сунуть ему кость в зубы, заткнуть ему чем-то пасть, и ты вызвал меня. Так или нет? Тем более что я не американский гражданин, и для меня это было не опасно. Интересно только, как ты до этого додумался. – Последовало молчание. – Из страха, что ли?

– Я просто спросил у студентов, кого они предпочли бы получить в лекторы, больше ничего, – упрямо уходил в кусты Пембертон.

Филип сделал несколько широких мазков и отложил в сторону недоеденный гренок.

– А может быть, ты и прав, – сказал Пембертон.

– Эх, друг ты. мой, страх – это и ежу понятно, – сказал Филипп. – Но нельзя же просто так взять и заявить, что я, может быть, и прав. Мог бы, знаешь ли, постоять за себя. В других случаях тебя этому учить не приходится.

Пембертон, сдерживая бешенство, заходил по оранжерее.

– Наливаются у тебя помидоры, – сказал он.

– Верней будет сказать – у Норы. Это она за ними ухаживает.

– Не знал, что ее могут привлекать такие вещи, как теплицы. – Что угодно, лишь бы отвести разговор от пятидесятых.

Филип покосился на старого приятеля.

– Нора только что прошла ускоренный курс русского языка и, по-моему, изрядно вымоталась.

– Я думал, что ее область – английское средневековье и раннее Возрождение.

– Как бы то ни было, ее вдруг привлекло творчество одного русского драматурга, конец прошлого века – что-то построенное на судебной ошибке. Ей предлагали взять Англию, шестнадцатый век, – могла бы, наверно, заработать кучу денег, – но ее влекло к новому, и она не отступилась от этой своей затеи с девятнадцатым веком. Беда в том, что на совете ее на этот год завернули. Когда действуешь по-Нориному, не всегда получается как надо. Не всегда, но достаточно часто. Причем по количеству, конечно, судить нельзя, не в том суть. При правильной точке зрения, если у тебя хоть раз в жизни получилось как надо, этого уже вполне достаточно, а у Норы получалось далеко не раз. Потом стало ясно, что она переутомилась, и я – кутить так кутить – увез ее на Тринидад, а там ее заинтересовали муравьеды. Оказалось, что в местном ботаническом саду живет пара великолепных муравьедов. У Норы есть поразительная черта – ей решительно все интересно.

В оранжерею опять вошла Нора и стала с книгой в руках, прислонясь к персиковому деревцу, редкому, но устойчивому к холодам.

– Что это у тебя за книга? – спросил Пембертон.

Нора, поглощенная чтением, не услышала вопроса.

В этот миг Пембертон явственно ощутил, что сегодня все у него не ладится, все идет не так. Чувство было знакомо ему давно, это знали и Скроупы, хоть никогда о том не заикались, оно подрывало уверенность в себе, и потому он всегда спешил отвязаться от этого чувства. У него начал складываться план действий.

– Ничего кругом не слышит, когда внимание занято другим, – сказал Филип. – За тобой изредка тоже водится такой грех.

На последние слова Пембертон обиделся.

– Я как раз не могу позволить себе отключаться.

– То есть держишь ушки на макушке, – миролюбиво сказал Филип. – Да, с этим у тебя всегда был большой порядок. Тебе ничего, что я тут развожу мазню за разговором?

– На моем языке это не называется мазня. На моем языке это живопись, – напыщенно произнес Пембертон. Боже, как он становился себе противен, когда ему изменяло чувство меры!

Филипу сделалось неловко за приятеля, а тот между тем веско продолжал:

– Вот мы говорили о Греции – ну а Англия? Как насчет нее?

– Понятия не имею.

– То есть как это понятия не имеешь?

– А у меня вообще, надо сказать, собственное мнение о чем бы то ни было складывается не чаще, чем раз – самое большее два раза – в году.

– Позволь, а участие в Общем рынке? Англию, несомненно, ждут перемены.

Филип сел, пропуская сквозь дырку в палитре то один, то другой палец.

– Дело в том, что английская цивилизация реально существует. А потому крайне доступна поползновениям предприимчивых людей. А сейчас, может быть, прокатимся на машине?

Машина Филипа – старенький открытый «пежо». Одно из любимых занятий ее владельца – читать от корки до корки парламентские акты, в частности Акт о правилах дорожного движения, который уже не одно десятилетие остается в силе, хотя составлен, на его взгляд, не лучшим образом. Особенно в той части, где речь идет о светофорах. Текст его, по мнению Филипа, никак не распространяется на светофоры-автоматы. Как человек принципиальный и в большом и в малом, он издавна поставил себе за правило считаться только с указаниями регулировщиков. При виде обычного электрического светофора он с должной предусмотрительностью оглядывается по сторонам, а затем едет на красный свет. Не было случая, чтобы у него отобрали права или он стал причиной аварии; машину не раз останавливали полицейские, но церемонная учтивость и дословный пересказ злополучного Акта неизменно помогали водителю отделываться предупреждением.

В этот вечер Филип повез их из Баттерси в Хемпстед, указывая по дороге места, где они когда-то развлекались втроем, а заодно проверяя, как работает коробка передач, которую он своими руками сменил за субботу и воскресенье.

– Лихо идет, – заметил он.

На заднем сиденье аккуратными стопками лежали горы брошюр, издаваемых радикалами, сборники официальных документов – "Белые книги". Впереди, где сидел Пембертон, было просторно, но, когда он оглянулся и увидел, как Нора, зажатая со всех сторон, погрузилась в чтение какого-то журнала, у него появилось желание поменяться с ней местами.

– Норе там тесновато. Дайте я пересяду, – сказал он.

– Она любит сидеть сзади, – сказал Филип, на всякий случай взглянув через плечо на жену. – При этих жутких натриевых лампах вполне можно читать.

Да, но так она не слушает меня, думал Пембертон, отступая от несокрушимой стены их спокойствия.

Проехав перекресток с полным вниманием к дорожной обстановке и полным пренебрежением к светофору, они остановились у пивной. Филип сказал, что хотел бы поковыряться минутку с какой-то неисправностью и, взяв гаечный ключ, полез под машину. В пивной Пембертон сообщил Норе, что их общая знакомая Дебора Меткаф переживает трудное время и хорошо бы Норе к ней выбраться как-нибудь вечером.

– А что стряслось?

– Ей просто нужно, чтоб рядом были люди.

Увидев, что в пивную входит Филип, Пембертон обнял Нору за плечи.

– Я тут говорил, что Дебора захандрила, и Нора обещает побыть с ней завтра вечером, – сказал он, по-хозяйски поглядывая на Нору, так чтобы это не укрылось от Филипа. – Мы сейчас на минуту заедем к ней. Я отвезу Нору на такси, – Он не снимал руки с Нориного плеча, но Филип, похоже, и не думал ревновать.

– Я вас сам отвезу.

– Нет, я предпочитаю такси, – сказал Пембертон, не сводя глаз с Норы.

– Ты предпочитаешь такси? – спросил Филип у Норы, благодушно кивая в знак согласия. – Может случиться, ты и сегодня захочешь остаться на весь вечер, но лучше приезжай сразу домой.

Их доверие друг к другу действовало на Пембертона, как скрип ножа по стеклу. Впрочем, после, когда Пембертон с Норой были уже у Деборы, Филип позвонил туда с предложением устроить завтра сообща "ошеломительный ленч" вместо встречи вечером, и Пембертон решил, что не напрасно старался смутить его покой.

В ту ночь, когда Нора, вернувшись в Баттерси, спала крепким сном, Филип по обыкновению проснулся в четыре и спустился вниз почитать. Потом вернулся в спальню и долго стоял у окна, склонясь над постелью и разглядывая спящую жену в свете уличных фонарей. Ее волосы так красиво лежали на простыне. Он прикрыл ей плечи и поймал себя на том, что тихонько говорит ей вслух ласковую тарабарщину – так приговаривает конюх, оглаживая любимицу кобылку. Привычно грохотали старые трубы центрального отопления.

Изо дня в день в дом приходили водопроводчики доискиваться причин этого грохота. Позавчера в надежде устранить шум они ввели в систему какие-то химикалии. Сегодня они явились в полвосьмого утра, привлекаемые Скроупами не меньше, чем самой технической неурядицей. Когда Нора сошла вниз, они сидели на кухне и кипятили себе чайник.

– Батарея в спальне определенно работает сегодня ровней, – серьезно, как товарищ товарищам, сказала она за чашкой чая, которым ее угостили.

– Унимаем помаленьку, – сказал на прощанье один, уходя в подвал.

Спустился Филип, прислушался к лязгу и грому в подвале.

– Что творится! У Деборы хоть проведешь вечер в тишине, не то что здесь.

– Это в Ноттинг-Хилл-Гейт? Где что ни день, то расовые беспорядки? Ну нет. Но все равно, ехать надо. А знаешь, Пембертон на обратном пути сказал интересную вещь. Ни с того ни с сего, без всякой связи с предыдущим. "Я, – говорит, – хочу иногда сказать одно, а говорю другое, хочу оспаривать одно, а оспариваю другое". Как будто это у него болезнь такая.

– Потому он, может быть, и наломал таких дров в пятидесятых.

– Вот и я то же подумала. – Нора вынула из тостера готовые гренки. – Но какова повесть!

– "В ней нет лишь смысла".

– Мы выпустили "которую пересказал дурак"[22]22
  У. Шекспир. Макбет, акт V, сцена 5. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть], а между тем, пожалуй, как раз это и терзает Пембертона. Дурак не дурак, но ущербный в нравственном отношении человек – временами просто видишь, что это подозрение у него словно жернов на шее. Может так быть, что он ущербен по части нравственности, как полагаешь?

– Полагаю, что он влюблен в тебя, а это свидетельствует о здравомыслии.

– Ой ли? – Она взглянула на мужа. – Ну разве что на свой манер. Тебя это волнует?

– Нет, милая. Я думаю, мы не заблудимся в этих трех соснах.

Вечером Дебора ждала Пембертона с Норой к обеду. Пембертон предупредил ее по телефону, чтобы готовила "в расчете на троих", прибавив, что Филип должен работать и приехать не сможет.

Дебора занимала верхний этаж обветшалого георгианского дома в Ноттинг-Хилле, а площадь перед домом была обычно местом наиболее ожесточенных расовых стычек. В гостиной, которая служила Деборе также рабочим кабинетом и столовой, висели шторы из набивной африканской ткани, стояли викторианские стулья, обитые кожей, и прелестная молитвенная скамеечка с сиденьем и спинкой, вышитыми руками Дебориной прапрабабушки. Возлюбленный Деборы, чернокожий молодой врач, на несколько часов вырвался из больницы и сидел сейчас, держа на коленях их четырехлетнего сынишку. Был тут еще один их друг, некто Туссен, тоже черный, – Пембертон с Норой встречались с ним раньше. Он помог Деборе запечь мясо в горшочках, потом они с врачом быстро ушли, врач – назад в больницу, Туссен – на собрание черных радикалов, спешно созванное по случаю внезапно обострившейся обстановки. Женщины вышли купить молоко в торговом автомате. Пембертон остался с маленьким Фрэдди.

– Если вы оба хотите прогуляться, его можно взять с собой, – сказала Дебора.

– Не стоит, – сказал Пембертон, привлекая к себе Нору с малышом на руках и как бы создавая таким несложным способом семейную группу.

Женщины ушли, и запущенный прекрасный старый дом объяла тишина. Фрэдди, который привык поздно ложиться и поздно вставать, ушел в детскую раскладывать пасьянс, почуяв, что Пембертону его общество в тягость. Пембертон, уступая ему в умении себя занять, бегло, как в книжной лавке, прошелся по рядам Дебориных книг и, став у окна, выглянул на площадь, облик которой сочетал в себе убогость и благородство каким-то странным образом, поразившим его и тотчас ускользнувшим. Уловить – это я умею, подумал он, а вот удержать надолго в сознании – как будто нет. Чтобы укрепиться духом, он попробовал читать наизусть кусочки из Достоевского.

За окном отрывисто захлопали выстрелы, потом тишина, шум потасовки, детский рев – и чьи-то тяжелые, нетвердые шаги по лестнице двумя этажами ниже.

Не успев сообразить, что делает, Пембертон спрятался.

– Дебора! – задыхаясь, позвали с лестницы. – Нора! – К двери кто-то приближался на нетвердых ногах. Верней, на коленях. – Пембертон!

Низко, у самого пола, постучали в дверь. Пембертон узнал голос Туссена – и потерял голову. Он повернул ключ в двери детской. Потом метнулся в ванную и открыл до отказа холодный и горячий краны. За дверью затихли. Пембертон неслышно отпер детскую и вошел к мальчику.

Фрэдди сказал:

– Там кричал кто-то. Вроде Туссен, по голосу. И вроде он упал. Вы пустили воду в ванной, я вас никак не мог дозваться. И дверь не открывалась никак.

– Я ее запер на ключ, чтобы никто к тебе не мог забраться. На площади делалось что-то нехорошее.

– А как же Туссен? Он в той комнате?

– Не знаю. Мне было не слышно.

– Но вы же вошли в ванную после, когда он уже крикнул. Я слышал, он звал: «Дебора, Нора, Пембертон!» Это кричал Туссен.

Пембертон промолчал.

– Но ведь Туссен вроде упал.

Когда женщины вернулись с молоком, оказалось, что на площадке, раненый, лежит Туссен. По ступенькам тянулся кровавый след. Пембертону велели увести Фрэдди подальше, где не слышно, позвонили в полицию, вызвали «скорую помощь». Пембертон собрался с духом и сел в карету «скорой помощи» сопровождать Туссена.

Через несколько часов, когда Пембертон уже вернулся, мальчик снова сказал:

– Ведь слышно было, что Туссен упал.

– Что такое? – сказала его мать.

– Что было слышно, Фрэдди? – сказала Нора, нагибаясь к нему.

– Он на лестнице позвал маму, тебя, а потом, под дверью, – Пембертона.

Пембертон буравил мальчика взглядом – только не выдай, сделай только это одно, и тогда я тебе друг и тайный сообщник навеки.

– Я ничего не слышал, – сказал он. – Вероятно, в эти минуты как раз пустил воду.

Мальчик пошел ложиться спать, не прибавив больше ни слова. Пембертон в молчании самолично обследовал ступеньки, словно это он был здесь раньше и теперь, шаг за шагом, восстанавливал свой путь.

– А знаешь ли, я тебе не верю, – как можно мягче сказала Нора, когда он вернулся, а Деборе уже удалось примирить Фрэдди с мыслью о том, что хочешь не хочешь, а спать придется.

– Мне не хотелось все это обсуждать в присутствии Фрэдди. На площади началась драка. Я, как уже было сказано, собирался принять ванну. Перед тем как выйти за дверь, надо было запереть Фрэдди в детской и набросить на себя что-нибудь из одежды, на это ушло время.

– У меня лично ушло бы на это примерно четверть минуты, – сказала Дебора. – Чем ты тут занимался, черт возьми?

– Правду сказать, я решил, что это ложная тревога, пошалил кто-нибудь.

– Какое там, – сказала Нора. – Какие уж там шалости. Туссена ранили, Пембертон.

Пембертон стиснул голову в ладонях. Какое-то время его мысли занимал Туссен, потом он подумал о себе, о том, как будет презирать его Филип, случись ему дознаться о том, что знает Фрэдди… Он постарался дать Деборе понять, что им с Норой надо побыть вдвоем. Дебора уединилась с Норой на кухне.

– Если хочешь, вы оба на вполне резонных основаниях можете остаться здесь до утра. Иными словами, есть возможность это сделать, не доставляя неприятных ощущений Филипу.

– Пожалуй, лучше просто на часок-другой прилягу тут у тебя на кушетке. Не хочется бросать тебя одну, когда Пембертон соберется уходить. А Филипу я звонить не буду. Он сейчас либо работает, либо лег спать. Поздно ночью такие новости слушать вредно. – Нора, поглощенная отчасти далекими отголосками неутихающей схватки, отчасти помрачением ума, которому в критические минуты подвержен Пембертон, ни на секунду не заподозрила, какую мысль он пытался внушить Деборе.

В раздумье она принялась мыть посуду.

– Ну, какое твое мнение? Определенно чего-то не хватает.

– Ты это о нем? – сказала Дебора.

– Да. – Нора вспомнила, сколько веселых часов Филип и она провели когда-то с Пембертоном, вздохнула о нем с грустным и теплым чувством, задумалась, куда повесить Филипов холст, написанный широкими мазками, когда он будет доделан, и ясно увидела, что он прямо-таки просится на стенку над буфетом. От этой суетной мысли ей захотелось, чтобы Филип немедленно очутился рядом.

– Жалко, – сказала Дебора, отзываясь о своем заблуждении так, словно Нора обсуждала с ней несовершенства возлюбленного.

– Понимаешь, если Пембертон говорит о том, что ему известно, в этом обязательно чего-то не хватает, – сказала Нора, сопоставляя сегодняшний вечер с событиями прошлого. – Я допускаю, что Фрэдди поставлен в такое положение, когда он вынужден что-то скрывать. Может быть, тебе стоит иметь это в виду.

– Не думаю, для него секс пока не существует, – сказала Дебора.

Нора наконец поняла, что приятельница заблуждается, но предпочла не разубеждать ее.

– Издержки чужого криводушия, – сказала она только, отворачиваясь и закрывая усталые глаза.

Филип, тоже питавший теплые чувства к Пембертону, не видел в ту ночь причин не доверять ему и лишь вертелся во сне по кровати, отыскивая Нору. В три часа утра он повернулся на другой бок и наткнулся на подушку, а жены опять не было.

– Простите, – вежливо сказал он, словно налетел на кого-то в дверях.