Текст книги "Из современной английской новеллы"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Брайен Глэнвилл

Чашка чая

Сначала я подумал, что это не он, слишком уж большое совпадение – с какой стати он вдруг в Лондоне и идет мне навстречу по Риджент-стрит? Потом я стал уговаривать себя, что это все-таки не он, а когда окончательно убедился, то понадеялся, что он меня не заметит, но, конечно, он меня заметил, закричал «Боб!», замахал и прибавил шагу, словно мы старые-старые друзья, а уж чего не было, того не было.

Он говорит:

– Здорово, Боб! Какими это ты судьбами в Лондоне? – Схватил мою руку и принялся трясти так, словно в мире у него никого, кроме меня, нет. И вот тут мне стало его жалко, хотя, когда я прочел об этом, то ничего подобного не почувствовал. Щеки у него ввалились, исхудал – смотреть страшно, под глазами синяки, и вид такой, словно он неделю не спал.

– А ты-то чего здесь? – говорит. – Ты-то чего здесь?

И до того дружески, что даже за него неловко. Я говорю:

– По делам. А вы тут какими судьбами?

Он вдруг весь сжался – совсем это было не в его стиле, – поглядел по сторонам и только тогда ответил:

– Был у своего адвоката. С юристами советовался. Ты же не думаешь, что я этим подлецам спущу, а?

Я говорю:

– Ну конечно.

А что еще я мог сказать?

– У тебя ведь есть время выпить чашку чая? Обязательно выпьем по чашечке, – говорит он, хватает меня за локоть и тащит к двери кафе. Я не хотел туда идти. Я хотел от него отделаться – очень уж все это неприятно было. Но тут мне опять стало его жалко, и я пошел с ним.

Зал большой, столиков десятки и составлены тесно. Мы сели и заказали две чашки чая. Он вытащил пачку сигарет и протянул мне.

– Что это, Джек, вы курите? – говорю и глазам своим не верю. Он всегда молодым игрокам внушал, чтобы они курить или пить и думать забыли, вот как он сам, но тут я поглядел на его пальцы, а они совсем желтые от табака. Он говорит:

– А, да! Я же в твое время не курил? – И так торопливо, словно ему стыдно, а я говорю:

– Нет, никогда.

Он говорит:

– Ну так что же ты об этом думаешь, а?

Я понимал, чего он от меня ждет. "Это возмутительно, Джек. Неслыханно!" Но я просто не мог себя заставить. Все-таки я не настолько лицемер.

Он говорит:

– После стольких лет, после всего, что я для них сделал, Боб. Я ведь, можно сказать, свою жизнь на них положил.

– Я знаю, Джек, – говорю. А он спрашивает:

– Все еще занимаешься своими физкультурными штучками?

– Физическим воспитанием? – говорю я. – Да. Потому я и здесь. Как раз об этом кое с кем беседовал.

– Вот как, – говорит он, но было ясно, что это ему совсем не интересно, и он тут же сказал: – Два раза выигрывали чемпионат. Три раза – кубок ассоциации. А каких игроков я для них находил, Боб, каких игроков им вырастил!

– Знаю, Джек, – говорю я, а он говорит:

– Я же им тысячи сэкономил. Сотни тысяч. На одних только тех, кого продал другим клубам.

– Да, – говорю, а он говорит:

– Взять хотя бы тебя.

Я опять сказал "да", и, наверное, в моем тоне все-таки что-то проскользнуло, потому что он вдруг посмотрел на меня. Но я глядел так, словно ничего в виду не имел, и он опять заговорил:

– А каким образом они это проделали! Ты знаешь, как я об этом узнал? Из газет, Боб, из газет.

– Я знаю, – сказал я. – Я про это читал.

– Никогда не забуду! – сказал он, и глаза у него расширились, как будто он заново пережил эту минуту. – Открываю газету, – сказал он, – и пожалуйста! На первой странице, черт ее дери: "ЮНАЙТЕД" УВОЛЬНЯЕТ БРЕДЛАФА". Я глазам своим не поверил, Боб. Перечитываю, а буквы так и пляшут.

– Да, конечно, – сказал я.

– Я сразу схватил телефон, – сказал он. – Позвонил этой сволочи председателю. Я понять хотел: что происходит? Ведь с последнего совещания в правлении и недели не прошло. А на нем ни слова сказано не было. Ну ни единого слова.

Он снова посмотрел на меня: ему нужно было, чтобы я как-то отреагировал, а у меня по-прежнему ничего не получалось, и сразу столько нахлынуло воспоминаний – теперь в этом была какая-то ирония. Я повторял и повторял про себя: тот, кто живет мечом… А он все говорил:

– Я ему звоню, а мне отвечают, что его нет. Ах нет, говорю. Так вы передайте ему, что я сейчас приеду и буду ждать перед его кабинетом, пока он не появится. И знаешь что?

– Что? – сказал я.

– Он так и не появился, – сказал он. – Я битых три часа там просидел, но он так и не появился. В собственном кабинете! В клуб поехал – то же самое. Никого нет. Никого из членов правления. Звоню им – тоже никого нет. Только репортеры. "Это правда, Джек?", а я говорю: "Не знаю". Но тогда-то я уже знал.

Он закурил вторую сигарету. Пальцы у него дрожали. Жалко дрожали. Он сказал:

– И знаешь, как мне сообщили? То есть официально? Входит Джон Уилкс, помощник секретаря, и говорит: "Вам письмо пришло, Джек". Вот так. Письмо. Мы не возобновляем ваш контракт. Нет, как тебе это? Духу не хватило прямо мне объявить.

– Да, мерзко, – сказал я. Это я мог сказать.

– Хорошая у нас была команда, когда ты за нее играл, а, Боб? – говорит он. – Помнишь, какая была стройка нападающих? Ты, Джо Уинтер и Ронни Мосс?

Я говорю:

– Да.

А он говорит:

– А кубковая встреча в Хаддерсфилде, восьмая финала, кажется, когда мы проигрывали два мяча, а потом ты забил два, а Джо в дополнительное время третий, решающий!

– Шестнадцатая, – говорю я.

– Разве шестнадцатая? – говорит он и замолчал. Я знал, каких слов он от меня ждет, но все-таки не мог себя заставить. Я думал о том, как он у себя в кабинете говорит мне: "Мы переводим тебя в Лидс", а я говорю: "Но я не хочу никуда переходить, шеф", а он: "О деньгах все уже договорено", а я: "Но я не хочу переходить".

И крики, и стук кулаком по столу: "Я сказал, что ты перейдешь, и ты перейдешь. В "Юнайтед" у тебя никакого будущего нет". А потом два с половиной месяца без единой игры, читаешь и перечитываешь списки, пятницу за пятницей, и ни разу ни в одном нет твоей фамилии, ни среди запасных, ни даже во второй команде. И все время сверлит мысль, а будешь ли ты вообще играть, даже если скажешь, что уходишь? Возьмет ли тебя теперь хоть какой-нибудь клуб? Мне ведь было только девятнадцать – в этом возрасте легко потерять веру в себя. Потом кто-то получил травму, и меня включили в список запасных, а к концу сезона я уже опять играл в первой команде. Но я не мог этого забыть, и, когда через два года мной заинтересовался "Ньюкасл", я сказал, что согласен, а он был рад от меня избавиться, это я видел. Его устраивали игроки, которые послушно выполняли все распоряжения, а те, которые шли ему наперекор, его не устраивали.

Он молчал, я тоже молчал, потом вдруг почувствовал, что он на меня смотрит, поглядел ему в глаза и понял, что он все понимает. Он сказал:

– Я так ни с кем не поступал, Боб.

– Да, конечно, Джек, – сказал я.

– Может быть, я иногда бывал крут, – сказал он, – но ведь просто у меня такой характер. Игроки для меня всегда были на первом месте.

Я кивнул. Тогда он наклонился ко мне, придвинул лицо почти вплотную к моему, словно пытался загипнотизировать меня, заставить сказать "Да что вы, Джек, я давно и думать забыл" – ведь он ощущал это мое отчуждение, как упрек, и не мог его стерпеть. Теперь все должны были держать его сторону. Все должны были говорить ему, как скверно с ним обошлись. Он сказал:

– Иногда бывает нужно напомнить юнцу о дисциплине – своеволия у них всегда хватало, а теперь и подавно. Такой воображает, будто? знает, что для него лучше, а на самом деле ничего он не знает. В мое время, перед войной, слово менеджера было законом. Герберт Чэпмен, Фрэнк Бакли – с ними не спорили!

– Времена переменились, Джек, – сказал я, а он сказал:

– К худшему переменились, Боб. Теперь лояльности и в помине нет. Что правление клуба, что игроки. Мои игроки! – Он чуть не всхлипнул на этом слове. – Думаешь, они хоть что-нибудь сделали? В мое время был бы подан протест.

Я не ответил, я не мог сказать "ну конечно", потому что в мое время я такого протеста не подписал бы. Я сказал:

– Вы ведь знаете игроков, Джек. Менеджер им нравится, когда он на коне.

– В мое время было иначе, – сказал он, а я сказал:

– Да, теперь время другое.

Потом он снова посмотрел на меня и сказал:

– Все, что я делал, я делал, чтобы было лучше. Ты это знаешь, Боб. Видел бы ты, какие письма я получил, письма от старых игроков, от Джонни Грина. Видел бы ты его письмо!

Я кивнул – если кто и мог ему написать, так, уж конечно, Джонни, голубоглазый паинька: да, Джек, нет, Джек, как скажете, Джек.

– Замечательный капитан, а, Боб? Вот кто целиком выкладывался, – сказал он, а я сказал:

– Да, он себя не щадил.

Тут он опять посмотрел на меня тем же выжидающим взглядом, почти с упреком. От меня требовалось сказать "бедный старина Джек", показать ему, что я его простил, что мне его жаль. И я его действительно простил, мне действительно было его жаль. Но и только. Я думал: "Ну вот, Джек, теперь вы знаете, что в таких случаях чувствуют люди", но этого мне тоже говорить не хотелось. И он начал перебирать давнишние игры, старых игроков – помню ли я этот матч и тот матч, этот случай и тот случай, изо всех сил творя легенду, будто мы были одна счастливая семья. Хотя, наверно, так оно ему всегда и представлялось: взыскательный глава счастливого семейства. Если мы не слушались, он нас наказывал, но исключительно для нашей же пользы.

– Джек, мне пора, – сказал я наконец и встал, но он схватил меня за рукав и сказал:

– Посидим еще!

– Не могу, опаздываю на поезд, – сказал я, хотя на самом деле у меня было еще полчаса. Он сказал:

– Ты мне пиши, Боб. Я сейчас дам тебе адрес.

А я ответил:

– Ладно, Джек, постараюсь. Только я плох писать.

– Не надо терять друг друга из вида, – сказал он, словно от отчаяния не знал, что придумать. – Когда я снова приеду в Лондон и ты будешь здесь…

– Я здесь очень редко бываю, Джек, – сказал я.

Тут из-за столика в углу встал какой-то человек – я еще раньше заметил, что он поглядывает в нашу сторону. Он сказал:

– Мистер Бредлаф, я не ошибаюсь? Я помню, сэр, как вы еще играли в сборной. Все это просто возмутительно.

Джек потряс ему руку – я видел, что он доволен, но в то же время он косился на меня. А я воспользовался этой минутой, чтобы уйти. Я сказал:

– Ну, пока, Джек, – и пожал ему руку.

– Один из моих старых игроков, – сказал он, а тот поглядел на меня и сказал:

– Да-да, а кто именно?

А я сказал:

– Ну, мне пора, – и пошел к двери.

Он меня окликнул:

– Боб!

Я обернулся, а он смотрит на меня тем же взглядом, умоляющим, но я просто спокойно стоял и ждал, и в конце концов он сказал:

– Так ты пиши, Боб, хорошо?

А я снова сказал:

– Постараюсь, Джек, – и вышел на улицу.

Когда я поглядел в окно, этот человек что-то ему говорил, но он как будто не слушал.

Часть зрителей

Когда трибуны на тебя взъедаются, в спортивных отчетах пишут «часть зрителей», да только ты-то слышишь рев – и уж какая там «часть», так и кажется, что вопит весь стадион до самого последнего человека.

Помню, как это в первый раз произошло со мной – я тогда начал играть за "Роверс", и мы встречались с "Льютоном". Это была уже третья моя игра, но на своем поле – первая. Две предыдущие мы проиграли – не по моей вине, но все равно они были против меня. Я это понял, едва получил мяч. "Прентис, не спи! Пасуй, Прентис! Чего ты топчешься, Прентис?"

В девятнадцать лет такие вещи, чего скрывать, замечаешь очень хорошо и принимаешь близко к сердцу. Беда в том, что на поле от них деваться некуда, ты все слышишь, и такое ощущение, что тебя окружили, что со всех сторон одни враги. Я никак не мог понять, почему они на меня взъелись. Что я такого сделал? Почему они меня невзлюбили? Потом я прошел с мячом к боковой линии, полузащитник меня сбил, а когда я вставал, на трибуне кто-то сказал:

– И чего они вдруг вздумали заменить Алфи? Куда до него этому желторотому!

И я подумал: вот оно что! Мне даже легче стало. Как я это сам не сообразил? Мне захотелось обернуться к ним и сказать: "Я же не виноват, что я не Алф Харкер, я же не виноват, что меня поставили вместо него, – я об этом не просил".

Они там все любили Харкера, он был у них центральным нападающим уже семь лет. Когда клуб купил меня летом у "Челмсфорда", я сначала сомневался. Я сказал: "У вас же есть Харкер, верно?" Но Деннис Грейвз, менеджер, сказал: "Алфи уже тридцать три, сынок, он ведь не вечен".

Сам я, правда, этого Харкера так уж высоко не ставил. Верхние мячи у него здорово получались, за это они его и любили – чуть не все свои голы он забивал головой, но в те разы, когда я его видел, мне все казалось, что ему не хватает быстроты – он не только бегает медленно, а и соображает медленно. Он редко когда бежал за мячом назад или к боковой линии, а если все-таки отходил на край, то, по-моему, просто чтобы передохнуть, а не потому, что это требовалось по игре.

Когда в июле я перешел в этот клуб, Харкер смотрел мимо меня, словно знал, что рано или поздно я его вытесню, и уже теперь не мог мне этого простить. Я пытался держаться с ним нормально – ведь я-то, собственно, был тут ни при чем, но он своего поведения не переменил, и я решил, ну и черт с ним, раз ему так хочется.

Первые два месяца сезона играл он, но голов не забивал, а когда центральный нападающий вроде Алфа голов не забивает, значит, он на поле вообще ничего не делает.

Выходило, что мои шансы не так уж малы. В товарищеских встречах я себя показывал неплохо и начинал прикидывать, что меня вот-вот включат в основной состав. Но неделя проходила за неделей, и каждую пятницу на доске объявлений я видел свою фамилию в списке запасных. Я не знал, как мне быть.

Ребята говорили: "Не поставить Алфи он в жизни не рискнет ("он" – это был Деннис Грейвз), он боится его болельщиков. В основной состав ты никогда не попадешь, разве что Алфи сломает ногу".

Ну, ноги он не сломал, зато потянул мышцу во встрече с "Плимутом", и в следующую субботу я играл в Мидлсборо в основном составе. Я уже упоминал, что мы проиграли – проиграли 1:2, но у меня все шло хорошо, и этот единственный наш гол забил я. До тех пор мне не доводилось участвовать в матчах команд высших классов – только в матчах Южной лиги и в товарищеских встречах, и темп вначале показался мне высоковат. В товарищеской встрече всегда есть время подержать мяч и оглядеться, но попробуй сделать это в календарной встрече команд класса Б, и полетишь кувырком. И все-таки я, по-моему, более или менее освоился.

На следующей неделе я опять играл. Репортерам Деннис заявил, что Алфи еще не оправился от травмы, но он участвовал в тренировках и, на мой взгляд, был уже в своей обычной форме.

Эту встречу в Ротереме мы опять проиграли – со счетом 3:2, но я забил еще один гол. Я решил, что после этих двух матчей меня оставят в основном составе. И я знал, что шеф мной доволен: на обратном пути он в автобусе сел рядом со мной и сам мне это сказал. В первые дни недели я еле удерживался, чтобы не спросить у него: "Я играю, шеф?", потому что меня это тревожило – ведь в молодости всему такому придаешь очень много важности, а тут еще Алф поворачивался ко мне спиной, чуть я оказывался рядом, словно я был виноват, что он выходит в тираж.

В четверг я купил вечернюю газету – в этом клубе никто тебе ничего не говорил – и прочитал: "Риверс" выбирает из двенадцати игроков". То есть те одиннадцать, которые играли в прошлую субботу, и Харкер. Но на этот раз обошлось без рассусоливания о том, оправился он от травмы или нет, а просто: "Менеджер Деннис Грейвз, возможно, еще раз испробует состав, который на прошлой неделе проиграл в Ротереме одним голом, и многообещающий девятнадцатилетний центрфорвард Рей Прентис дебютирует в календарной игре на поле своего клуба".

Джек Оукем, правый защитник, мой сосед по комнате, сказал:

– Значит, ты играешь. Я его знаю, старика Денниса: он никогда ничего прямо не ответит, если только не припереть его к стенке.

И он не ошибся: на следующее утро я был в списке. Я мог бы и не смотреть на доску, по лицу Алфи и так все было понятно.

Во время разминки, когда мы бегали, я пристроился к нему и сказал:

– Послушай, Алф, не злись. Ну, что меня включили, а не тебя.

Он говорит:

– С какой стати мне злиться? Чего ты выдумываешь?

Я говорю:

– Ведь это же всегда так, верно? То вверх, то вниз. На следующей неделе, может, играть будешь опять ты, и я в претензии не буду.

– Еще одна встреча, и больше тебе не играть, – сказал он, а я обогнал его и дальше побежал один. У меня от злости даже в глазах потемнело, но я думал: он просто душу отводит – и не сообразил, что за этим кроется.

Я даже не представлял, что игра может быть такой бесконечной. Я прямо молился, чтобы поскорее услышать свисток, а она все тянулась и тянулась. Когда трибуны на тебя взъедаются, страшнее всего, что ты теряешь уверенность в себе. Хорошо обведешь защитника, так вокруг тишина, словно играешь на чужом поле, а допустил промах – и словно небо на тебя рухнуло. И уже страшно получить мяч: пасешься там, где его быть не должно, а если получишь, так скорее отпасовываешь.

Я знал, что играл плохо, но они не отвязывались от меня даже после конца: вопили все время, пока я бежал к проходу, а в довершение всего Алф Харкер тоже был там – сидел на тренерской скамье, – и они кричали: "Ну, так до следующей недели, Алфи!", а он встал и ухмылялся до ушей.

Во вторник, когда я пришел на тренировку, шеф вызвал меня к себе, и я по дороге в кабинет все ломал голову, в чем дело – хочет сделать мне выволочку за субботу или еще что-нибудь? Но он, наоборот, говорил очень для себя мягко, прямо по-человечески. Он сказал:

– Я знаю, они тебя доводили, я знаю, что они против тебя, но, кому играть в команде, решаю я, а не они, так пусть привыкают. В субботу ты опять играешь.

Ну, когда я это услышал, то чуть не запрыгал от радости, тем более что игра предстояла в Хаддерсфилде и беспокоиться мне было не о чем. Он попросил меня ничего Алфу не говорить, не то бы я сразу его огорошил, сказал бы ему пару теплых слов, чтобы он перестал ухмыляться. Но когда он был поблизости, я хохотал, трепался с ребятами и видел, что его пробрало: он не мог понять, в чем дело.

В Хаддерсфилде мы проиграли, но я забил еще один гол, и на этот раз шеф сказал мне прямо в раздевалке сразу после конца матча:

– Будешь и дальше играть.

Сначала я прямо ликовал, но потом, когда поостыл и мы вернулись в Лондон, мне стало не по себе – играть в эту субботу мы должны были на своем поле. Лежу в постели, не сплю и слышу, как они вопят, обзывают меня последними словами и выкрикивают: "Да Харкер десяти таких стоит… Даже ударить по мячу не умеет!" и "Убирайся в свой "Челмсфорд", парень!"

Перед началом, когда я переодевался, шеф подошел ко мне и сказал:

– Вот что, Рей. Про зрителей ты забудь.

– Забудешь про них! – говорю. – Так они мне и позволят.

– Послушай, – говорит он. – Знаешь, как заткнуть им рты? Чтобы они язык прикусили? Играй хорошо. Забивай голы.

– Они мне не дадут играть хорошо, – говорю.

– Не дадут? – говорит он. – А они где – перед воротами или за воротами? На поле или на трибунах?

– Ну и что? – говорю я. – Их и на поле слышно.

Они меня ни на секунду в покое не оставляли – даже когда меня ударили по колену и Джекки Моррис, наш тренер, выбежал на поле, даже тогда я слышал, как они орут: "Вставай, Прентис, нечего симулировать!" И я почувствовал, что у меня нет сил встать. Грудь так сдавило, что я чуть не заплакал. Я сказал Джекки Моррису:

– Ты только послушай их, Джек!

– А зачем их слушать, дураков этих? – говорит он. – Не обращай внимания.

Даже центральный полузащитник той команды сказал мне:

– Вроде бы тебя тут не любят?

– Да, – говорю я. – Я им не нужен. Им нужен их прежний. Ну, и после этой игры пусть любуются им, сколько влезет, а я это дело кончаю.

Во вторник я пошел к шефу и попросил перевести меня куда-нибудь. Я сказал:

– Какой смысл мне здесь оставаться? Что бы я ни делал, у них все равно на меня зуб. Советовать, – говорю, – чтобы я на них внимания не обращал, конечно, легко, только как это сделать? Затычки в уши втыкать?

– Сыграй в субботу в Стоуке, – сказал он, – а потом поглядим.

В Стоуке я играл, но играл не слишком хорошо – снова поверить в себя не так-то просто, особенно если игра сразу не заладилась и ты все ждешь, что они вот-вот начнут орать, хотя и знаешь, что их тут нет. Перед финальным свистком я думал только об одном: надо уходить отсюда, надо уходить отсюда, не то они мне все будущее погубят.

На следующей неделе я опять сказал шефу:

– Я все-таки хочу уйти.

– Послушай, – говорит, – это скоро кончится. Этой публике обязательно нужно кого-то травить, так всегда было. Давай договоримся: ты будешь играть только на чужих полях, а тут пусть играет Алф Харкер. И учти – только это между нами, – он вряд ли долго в клубе останется.

– Уж тогда они меня совсем обожать будут, верно? – сказал я. – Этого они мне никогда не простят: пусть он хоть сам уйдет, виноватым останусь я.

Ну, месяца два так и продолжалось: Алф играл на нашем поле, а я ездил. В газетах про это много писали: брали интервью и у меня, и у Алфа. Недели через две-три я немного пришел в себя и опять начал забивать голы, но Алф уже не тянул и был для команды балластом, так что в конце концов Деннис Грейвз взял да и поместил в программе призыв – дайте нашему молодому центрфорварду шанс показать себя.

Недели через две после этого он снова включил меня в игру на нашем поле. Мне не очень-то этого хотелось, но я дал себя уговорить. Он сказал:

– Послушай, у них было достаточно времени свыкнуться, и, между нами говоря, я думаю, после моего добавления к программе многим стало стыдно за свое поведение. А я и еще кое-что придумал.

Придумал он обратиться перед игрой по радио к зрителям, воззвать к ним. Из раздевалки я слышал только, что из громкоговорителей разносится чей-то голос, а потом раздался рев, словно трибунам надоело слушать. Тут вошел Джекки и сказал:

– Это шеф. Уговаривал зрителей не вязаться к Рею.

А один из ребят сказал:

– Ну, и они объяснили ему, куда пойти и что там сделать?

Со мной было кончено еще до того, как я успел коснуться мяча. Во втором тайме я не выдержал, повернулся к зрителям за воротами и крикнул:

– Хороши болельщики! Да вы их от гола избавили, и не одного!

Но они только еще больше разошлись: им ведь этого и нужно было – чтобы я сорвался.

Я заявил шефу:

– Ничего не выйдет, они меня не потерпят, так что отпустите меня, и дело с концом.

Он говорит:

– Подожди до конца сезона.

– Не могу, – говорю. – К тому времени я совсем свихнусь от страха, что вы меня опять поставите играть на своем поле.

– Послушай, – говорит он. – Даю тебе слово, что не поставлю.

– Нет, шеф, я не выдержу, – говорю. – Ну какой мне от этого толк? Да и команде вовсе не полезно каждую неделю перестраиваться заново.

– Это уж мое дело, – говорит он. – Если я стерплю, так ты и подавно можешь.

– А я не могу, – говорю, и в конце концов он мне сказал:

– Ну ладно, поставлю тебя в список переходящих, если тебе от этого легче. Но если передумаешь, сразу вычеркну.

После этого я чуть приободрился: все-таки я знал, что есть предел и это без конца тянуться не будет. По сути, конечно, я просто спасался бегством, и Алф Харкер так злорадствовал, что раза два я чуть было не передумал, только бы досадить ему как следует, но в душе я понимал, что остаться не могу. Конечно, тогда я бы по молодости лет так этого не определил, но теперь задним числом понимаю, что во мне говорил чистый инстинкт самосохранения.

Я все еще играл во встречах на чужих полях – почти во всех, а Харкер играл на нашем, но остальные ребята начали ворчать. Они предпочли бы, чтобы все время играл я, но знали, что из этого ничего не получится, и в конце концов Ронни Уилкинсон, капитан, пошел к шефу и сказал, что они так больше не согласны – каждую неделю менять тактику, пусть кто-то один из нас играет. Ну, естественно, я на своем поле играть не мог, а потому после этого и на чужих уже не играл.

Один-два клуба предлагали меня взять, но они были классом ниже, и меня это пока не устраивало. Потом, ближе к весне, мной заинтересовался "Лидс юнайтед". Они договорились с "Роверс" об условиях, их менеджер приехал на стадион поговорить со мной, и я сказал: да, я согласен. Я себя не помнил от радости.

И тут в субботу Алф Харкер получает травму, а мы через неделю принимаем на своем поле "Арсенал" в четвертьфинале кубка. Деннис Грейвз сказал:

– Тебе придется играть, Рей, он к тому времени еще не встанет.

А я говорю:

– Что? На своем поле? Да вы же знаете, что будет. Поставьте кого угодно, только не меня. Хоть мальчишку подающего, и то лучше будет.

– Послушай, сыграй, – говорит он. – Это же твоя последняя игра здесь, так что тебе терять? Покажи им, чего они лишаются.

Ну, в общем, он меня уломал.

Когда игра началась, мне было все равно. Они опять вопили, но я словно отключился – хоть и слышу, а не слышу. Я думал – а ну вас, через неделю меня здесь не будет, и еще подумал, что, уходя с поля после финального свистка, надо бы пальцы к носу приставить: пусть полюбуются. И я даже засмеялся.

Иногда, если тебе все равно, почему-то играешь лучше, и со мной так и вышло. Я по-настоящему рвался к мячу, и все получалось. В первом тайме мне удалось обойти Доджина, но я попал в штангу. А потом послал мяч головой в верхний угол, и Келси еле успел отвести его выше ворот. Зрители вроде бы отвязались от меня, а может, просто я их не слышал, потому что играл хорошо, да и вообще мне было все равно.

В первом тайме счет открыт не был, мы выкладывались полностью. И во втором тайме за пять минут до конца все еще не было забито ни одного гола. Тут наш левый край Чарли Лоув обошел защитника и послал мяч вдоль ворот очень сильно и низко. Я нырнул рыбкой и принял его головой чуть не у самой земли. На меня словно трибуны рухнули, и все черно стало.

Прихожу в себя – Джекки прыскает мне в лицо водой из губки, а зрители неистовствуют. Я поглядел на него и спросил:

– Джекки, я забил?

– Да, – говорит, – забил.

Он помог мне встать, а ребята жмут мне руки и хлопают по спине.

"Арсенал" начал с центра, и они на нас насели, но защита выстояла, мы выиграли 1:0 и вышли в полуфинал. Когда я уходил с поля, зрители меня приветствовали, а в проходе все хлопали меня по плечу и норовили погладить по голове. Деннис Грейвз пришел следом за мной в раздевалку, обнял меня за плечи и сказал:

– Молодец, малыш! Ну, теперь-то ты останешься с нами, а?

А я поглядел на него и сказал:

– Останусь? После этого? Ну нет, – говорю, – ни за миллион фунтов.