Текст книги "Из современной английской новеллы"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Машинально Тим встал со стула, подошел к камину и достал оттуда тлеющий окурок. Потом подошел к окну и швырнул его в темноту, на миг озарив ее дугообразным дождем искр.

– Извини, глупо с моей стороны, – сказал Майкл, но тон его говорил, что это со стороны брата глупо обращать внимание на такие мелочи. – Забыл, что ты не любишь, когда я бросаю в камин сигареты.

– То есть не люблю, когда ты бросаешь горящие сигареты. От них потом такая вонь.

– Ну да, конечно.

После обеда Майкл подошел к винному шкафчику и нагнулся за бутылкой бренди.

– Тебе налить глоток? – Они поменялись ролями – теперь обычно Майкл приглашал хозяина дома выпить.

Тим покачал головой. Он был уверен, что не выдал свою досаду, однако Майкл обернулся, подняв брови.

– Но ты не против, если я выпью глоток?

– Нет, что ты. Сделай одолжение.

– Бедняжка Триция. Совсем извелась, шутка ли – столько прогонять за обезьянами, а они знай себе лопочут где-то наверху. Поди сюда, моя хорошая. – Он опустился на диван, поставил стакан рядом и похлопал себя по колену. Собака немедленно вскочила и, скребя лапами по полу, тщетно попробовала взобраться на диван. Майкл, смеясь, подхватил ее на руки, и снова она тихонько взвизгнула, то ли от боли, то ли от удовольствия, – возможно даже, и от того, и от другого разом. До того как приехал брат, Тим никогда не слышал, чтобы она издавала такие звуки.

Тим взял книгу и уткнулся в нее, чтобы лишний раз не растравлять себя зрелищем того, как собака, устроясь у сгиба братниной руки, будет мести хвостом по покрывалу из японской камки, которое они с Лорой выбирали так долго и купили так дорого. Он теперь редко когда брался за книгу ради собственного удовольствия. На будущей неделе ему предстояло читать лекцию в Японской ассоциации преподавателей английского языка, и ее темой его попросили сделать творчество Марка Резерфорда – автора, которого он никогда не читал и о существовании которого до сих пор имел лишь смутное представление.

Майкл издал довольный вздох, дальше вытянув ноги, глубже уйдя головой в подушки, и дворняга отозвалась не менее довольным урчанием. Два эти звука, исходящие один от брата, другой от собаки, вызвали у Тима все то же привычное ощущение, будто где-то внутри его черепа, в самой его сердцевине, кто-то царапает по стеклу острыми осколками стекла. Но почему? Что в них было такого, в этих звуках, чтобы вывести его из равновесия? Все всегда поражались его умению сосредоточиться, отключиться от окружающего – писать деловые отчеты в Лондон, когда под боком визжали и куролесили дети, а Лора слушала музыку.

Раздвижная дверь покатилась в сторону, и из-за нее показалось лицо Имаи-сан, не молодое и не старое, поникшее на непомерно длинной шее. Глаза ее обратились не к хозяину, а к Майклу.

– К вам дама. – Странно, что они не слышали звонка. Возможно, Мичико вошла в дом сама, так как дверь до ночи оставалась незапертой, а возможно, столкнулась в дверях с прислугой, когда та собралась уходить.

– Дама? Какая такая дама? – спросил Майкл.

– Это может быть только Мичико, – отозвался Тим.

Имаи-сан ниже склонила голову.

– Курода-сан.

Войдя в комнату, Мичико, как и прислуга, первым делом обратилась к Майклу. Можно было подумать, что хозяин здесь он.

– Вы простите меня за беспокойство, – проговорила она полным притворного смущения голосом, так уже хорошо знакомым Тиму.

– Что вы, пожалуйста, – ответил Майкл, сразу входя в роль доброго дядюшки, которую она теперь отвела ему в своей личной драме и которую до сих пор играл Тим. – Куда желаете присесть?

По обыкновению, она остановила свой выбор на стуле с прямой спинкой и села, по обыкновению сдвинув колени и лодыжки и сложив на коленях, одну поверх другой, безжизненные руки.

Тим пристально смотрел на нее, пока она не поняла, что пора как-то отозваться на его присутствие. В прежнее время она обычно столь же оскорбительно медлила, раньше чем отозваться на присутствие Лоры.

– Добрый вечер, мистер Хейл.

– Добрый вечер, Мичико.

Она почуяла неладное.

– Я надеюсь, вы не сердитесь, что я к вам пришла в воскресный вечер?

– Я рад вам в любое время. – Он ответил так, как в подобных обстоятельствах ответил бы ее соотечественник. Ледяная вежливость тона придавала словам, которые говорились вслух, прямо противоположный смысл. Но Мичико смешалась всего на мгновение.

Она круто повернулась всем телом, так что Тиму, как в прошлый раз, осталась видна только ее спина – костлявые лопатки торчали из-под тонкой кофточки, на хребте легко было пересчитать все позвонки, – и, обращаясь к Майклу, начала:

– Мистер Хейл, у меня сегодня ночью появилась одна мысль. Вы, возможно, сочтете, что это дикая мысль. А мне кажется, что, пожалуй, нет. Я хочу, чтобы вы помогли мне. Может быть, я сошла с ума, может быть, эта мысль безрассудна, но, как принято говорить у вас в Англии, риск – благородное дело.

– Что же это за мысль? – спросил Майкл мягко, теребя пальцами ухо спящей дворняги.

И она рассказала, не ему с братом, а ему одному – Тима опять словно бы вовсе при этом не было. Если бы только Майкл согласился поговорить с ее отцом – просто поговорить, просто объяснить, как он смотрит на этот брак. Он убедит отца, она уверена. Ее отец – человек жесткий, упрямый человек, и все же она не сомневается, что мистер Хейл – посторонний, который не выиграет ровно ничего, если к его совету прислушаются, – мистер Хейл, с его умом, с его удивительным, удивительным обаянием (в этом месте она чуть покраснела), сумеет заставить его взглянуть на вещи иначе. Или она слишком многого просит? Может быть, он все же сочтет возможным?..

– Что ж, отчего не попробовать, – согласился Майкл. – Риск, как вы говорите, верней, как у нас говорят, – благородное дело. Не знаю, правда, как старик посмотрит на то, что совершенно посторонний человек вмешивается в семейные дела. Но если вы полагаете, что это может как-то помочь делу…

– Вы можете помочь делу, я уверена. Уверена. Не спрашивайте почему, но такое у меня чувство. – Когда она произнесла это "вы", руки ее опять всплеснулись, как рыбки, когда они бьются в предсмертных судорогах.

Ее отец, продолжала она, до вторника уехал в Токио. На "встречу ветеранов" – при этих словах в воображении Тима возникла картина: генерал в кругу таких же, как он, надменных японцев предается воспоминаниям военных лет и строит планы на будущее, когда вся эта трескотня о демократии по-американски станет тленом и быльем порастет. Может быть, в среду Майкл зашел бы к ним вместе с нею? Ей удобно любое время, когда удобно ему. О том, что удобно Тиму или делам на работе, не было сказано ни слова.

Майкл назначил тот час, от возвращения брата домой и до обеда, когда он совершал наиболее опустошительные набеги на винный шкафчик.

После того как Мичико ушла, приподняв верхнюю губу, когда прощалась с Майклом, и сдерживая в ней дрожь, когда прощалась с Тимом – возможно, вдруг осознала, что лишилась его покровительства и задумалась, не пригодится ли оно ей еще когда-нибудь в будущем, – Майкл с улыбкой обернулся к Тиму:

– Как ты думаешь, я в самом деле смогу чего-нибудь добиться?

– А ты как думаешь, сможешь ли в самом деле чего-нибудь добиться?

Майкл пожал плечами.

– Возможно. Да. А что? Я недурно умею склонять людей на свою сторону.

– Очень даже недурно, я бы сказал.

– Ох, Тим! – Майкл обхватил брата за плечо и притянул его к себе; его смех, звонкий, заразительный, вырвался из открытых окон и разнесся по саду.

Наутро, после стольких дней засухи, полил дождь. Огромные желтые диски больше не лежали, разлагаясь, на дне пруда, а плавали по его поверхности. Трицию приходилось насильно выволакивать наружу, она сопротивлялась, скребя лапами по деревянным половицам, и в смятении делала свои дела единым духом. Непрестанно раздавались раскаты грома, словно в каком-то храме прямо над головой били и били в гонг. Глядя в окно из кабинета, Тим увидел, как по зубчатым кручам горы ярким пламенем полыхнула молния.

Когда он пришел домой, Майкла не было. Имаи-сан, к которой он обратился с вопросом, сказала: "Вышел", и больше от нее ничего нельзя было добиться. Она стояла с утюгом и гладила джинсы и защитного цвета рубашку. Утром она без разрешения дала Майклу носовой платок, принадлежащий брату, – Тим едва сдержался, чтобы не сделать ей выговор. Когда Майкл бывал рядом, валялся врастяжку на диване, зачастую со стаканом в руке, а у него под боком похрапывала дворняга, Тим ловил себя на мысли, что хорошо бы брат был где-то еще – в саду, у себя в комнате или даже (хотя он и редко признавался себе в том) в другом городе, в другой стране. Но сейчас, когда он подсел к окну, струящемуся потоками дождя, с "Революцией на Таннерс-лейн" (как это может быть, чтоб неизвестные горести диссидентов представляли какой-то интерес для японцев, если они не представляют ни малейшего интереса для него самого?), в нем вдруг возникло близкое к смятению чувство потери оттого, что рядом нет брата. Он положил книжку на колени; посмотрел в окно. Над забором, подпрыгивая, проплыл яркий бумажный зонт, похожий на исполинский пион. Нет, это не Майкл.

Тим встал и пошел по узкому коридору к комнате для гостей, почти убедив себя, что Майкл может оказаться там – увлекся, пишет или даже уснул. Но в комнате никого не было, и, лишась своего обитателя, то на удивление неугомонного, то нерушимо безмятежного, она выглядела еще более сиротливо, чем пустая комната Рози наверху. Тим стал посередине, сжав руки, и слегка передернулся, точно от озноба, несмотря на давящую, липкую грозовую духоту. И тут увидел на смятом постельном покрывале открытую тетрадь. Видно, Майкл лежал на кровати и заносил туда свои шаблонности.

Не разжимая рук, Тим медленно приблизился к кровати и, с силой разняв руки, с бьющимся сердцем протянул одну вперед. Он начал читать:

«…эти нелепые и жалкие попытки добиться порядка, когда всякая жизнь по природе своей столь беспорядочна. Собачий помет на пороге, сигарета в камине, газета на полу – все это для него точно гвозди, забитые в ладони и ступни Христа».

(Тим вдруг почувствовал, что это ему самому вколачивают гвозди в ладони и ступни.)

«Нет, я люблю его, и он, по-моему, меня любит. Но кажется, я больше здесь не выдержу – ни дня, ни часа. Примешь ванну, и слышишь, как он уже зовет Имаи-сан мыть ее. (В воскресенье я слышал, как бедняга драит ее собственноручно.) Выкуришь сигарету – он моментально опорожняет пепельницу. Уронишь на пол „Таймс“ – он сразу поднимает. Полежишь на кровати – он тотчас поправляет покрывало».

(Непроизвольно рука Тима потянулась одернуть покрывало, другая держала в дрожащих пальцах тетрадь.)

«Он, в сущности, равнодушен к еде, она интересует его лишь как средство поддерживать жизнь в теле. За двадцать минут он успевает запихнуть в себя все дочиста и раздражается, когда я не могу или не хочу за ним угнаться. Удивительно, как его только не вырывает после того, как он нажирается с такой скоростью».

(Тим почувствовал, как у него к горлу подкатывает тошнота; усилием воли он подавил ее.)

«Спиртного он не признает – так, разве что стаканчик для бодрости после утомительного дня на работе. И вот у нас каждый вечер начинается борьба – кто кого? Мне хочется не спеша выцедить перед едой три-четыре стаканчика джина – куда торопиться? Ему же не терпится поскорей опрокинуть один – или в крайнем случае два – и поскорей набить себе живот».

(Тима вдруг неудержимо потянуло выпить что-нибудь похолодней и покрепче. Он прямо-таки ощутил трясущейся нижней губой ледяное прикосновение стакана.)

«Он влез во все эти многочисленные дела и обязанности, намотал их на себя и задыхается, как задыхается в этих наглухо застегнутых и слишком тесных для него костюмах и жутких галстуках, которыми обматывает себе шею чуть ли не до удушья».

(Галстук удавкой впился ему в шею; костюм, рубашка под костюмом, белье под рубашкой стали слоями повязки, наложенной на гнойную рану.)

«Он делает так много, что, в сущности, не делает ничего. Он так много раздает – свое время, деньги, самого себя, – что, в сущности, не дает ничего никому. Мне и смешно глядеть на него, и хочется плакать. Просто не знаю, что из двух выбрать».

(Тим опустился на кровать. Из-под слякоти, которая затянула ему нутро, что-то поднималось наверх, как поднялась наверх вода с пересохшего дна пруда, вдохнув жизнь в хрупкие оранжевые диски и пустив их в плавание по своему лону, – но были то слезы или смех, он не знал.)

– Ах ты, господи! Да – знаю, знаю, знаю: слишком поздно пришел, а Имаи-сан нужно поспеть на последний автобус, а мясо будет пережарено еще больше обычного… Но все же я должен выпить что-нибудь и сменить ботинки и носки. – Майкл нагнулся к винному шкафчику; Тим слышал, как у него хлюпало в ботинках, когда он торопливо прошел по комнате – значит, на ковре останутся грязные следы, а его лишь незадолго до отъезда Лоры и детей отдавали в чистку. – В такой ливень зонт и дождевик – не спасенье, ботинки все равно промочишь, и даже штаны до колен. – Он лил и лил джин, пока стакан почти не наполнился, а бутылка почти не опорожнилась, и тогда глотнул, не разбавляя, глотнул еще раз и еще. Глаза его увлажнились.

– Вот так, – сказал он. – Так-то лучше. Гораздо лучше. – Он снова поднес было стакан к губам, но тут его взгляд упал на брата. – Что с тобой?

– Ничего. А что?

– Да выглядишь как-то… как-то странно.

– Правда? – Тим прикрыл глаза ладонью, как бы пытаясь заслониться от этого испытующего взгляда.

– Так, будто у тебя дурные новости. Или чувствуешь себя неважно.

– Новостей никаких нет, ни дурных ни хороших. А чувствую я себя как всегда, ни лучше ни хуже. Может быть, это просто оттого, что мне есть хочется.

– Бедный. Не терпится набить себе живот. Ничего, я тебя задержу всего на минуту.

Набить живот – царапнуло по стеклу острым осколком из того дневника. Тим подошел к окну и посмотрел на пруд. По дискам водяных лилий, уже не оранжевым, а зеленовато-желтым, как желчь, молотили дробины дождя – с такой неистовой силой, будто задались целью пробить их насквозь.

– Ты где это был? – не оглядываясь, спросил он после долгого молчания.

– В агентстве "Японских авиалиний".

Вода, черная и тяжелая под бурым небом, словно металл, все шире выступала из берегов по окружности пруда.

– В воздушном агентстве?

– Погодка расходилась всерьез, так что, пожалуй, пора мне опять сниматься с лагеря. Я раскутился – подумал, что могу себе это позволить после того, как ты столько дней не давал мне тратить ни гроша. Купил себе билет до Манилы. Есть у меня там знакомый – то есть знакомство-то у нас самое шапочное. Как бы то ни было, сам он американец, преподает то ли социологию, то ли еще что-то в этом роде и просил, чтобы я непременно к нему наведался, если окажусь в их краях. Несомненно, он будет удивлен тем, что я решил поймать его на слове. Впрочем, он, кажется, славный малый – скучноватый, правда, но ничего, славный. Я рассчитываю, что можно будет пожить у него недельку-другую, на бесплатном пансионе.

Тим все еще не оглядывался.

– И когда ты едешь? – За шумом дождя, барабанящего по стеклу, его голос звучал совсем слабо.

Рука Майкла крепко и вместе с тем мягко, почти ласкающе сжала ему плечо.

– Завтра надумал, старина.

– Завтра! – Тим резко обернулся.

– Что, очень уж внезапно? Но ведь ты меня знаешь. Я люблю действовать по внезапному побуждению. Ты не подумай, мне было у тебя замечательно. И конечно, я буду жалеть, что так и не выбрался в Нара, как у нас с тобой было намечено. Зато без меня тебе будет куда проще справляться со всеми твоими нагрузками и всеми обязанностями – что ни говори, одной заботой меньше. Разве нет?

Тим опять посмотрел в сад: то, что ему рисовалось в воображении и, как он говорил себе, никак не могло произойти на самом деле, все-таки произошло. Диск одной водяной лилии развалился надвое под дробинками дождя, и в том месте, где он лопнул, как бы открылась рана, розовая в середине и зеленовато-желтая, словно от гноя, по мясистым краям.

Он обернулся, утратив от бешенства дар связной речи.

– А она?.. Девушка?.. Как же с ней?.. С твоим обещанием?.. Ты обещал…

Брат посмотрел на него изумленно и озадаченно.

– Девушка? Какая?

– Мичико. Мичико Курода. Ты же сказал. Дал слово. Насчет отца. Она полагается на тебя.

Без тени смущения Майкл беззаботно рассмеялся и поднял стакан.

– Ну, с отцом за меня можешь поговорить ты. В конце концов, это твой знакомый. И потом, твои слова имеют вес, за тобой как-никак стоит Британский совет, шутка ли. Меж тем как я – так, никто.

– Ты ведь знаешь, что я… И не ко мне она… а к тебе… Это ты должен…

Майкл опять рассмеялся, звонко, заразительно.

– Вздор, мой милый! Тебе просто не хватает уверенности в себе. Ты с этим делом сумеешь справиться куда лучше моего. – Вновь рука его тронула плечо брата и подтолкнула Тима к дверям столовой. – Неужели ты правда расстроился из-за того, что я уезжаю так внезапно? Да? Но ты же знаешь меня. Живу, как птаха небесная. Поклюю немножко в одном саду – и упорхну клевать в другой, хотя и в первом осталось много сочных червей. В этом весь я. И ты это знаешь, Тим.

К утру дождь перестал, но по-прежнему кругом томительно ощущалось его незримое присутствие. Ноздри обоняли его в воздухе, кожа хранила следы его прикосновений, мягких и влажных, ухо ловило его шум в журчании вод, сбегающих по горным склонам, и в плеске рек и бесчисленных каналов, вышедших из берегов. Повсюду изумрудными мазками зеленел мох: у подножия деревьев, на ступеньках храмов, по садовым оградам, по заборам. Он, конечно, всегда был здесь и только дожидался дождя, чтобы явить себя глазу – так в комнате предметы внезапно возникают из темноты, стоит лишь нажать на выключатель, – и все же Тим дивился, глядя на него.

Майкл блаженствовал, сидя с собакой на коленях в тяжелой кондиционированной машине. С улыбкой на длинных, тонких губах он поглядывал то на прохожих, то на дворнягу, пропуская сквозь пальцы шелковистую шерсть у нее на ушах. На Тима он взглядывал редко, да и то всего на мгновение. Говорили они мало.

– Надеюсь, что ты получишь хорошие вести о Рози.

– Спасибо. Но что-то мало верится… Похоже, сомнений нет… – Тим обнаружил, что с той минуты, как заглянул в книгу шаблонов, может разговаривать с братом лишь вот такими обрывками фраз. Как будто это не он, а их отец после того, как его первый раз хватил удар.

Мурлыча что-то себе под нос (Тим узнал печально замирающий мотив народной песенки, которую напевала сама себе на кухне Имаи-сан, и вновь тщетно попытался припомнить, при каких обстоятельствах услышал его впервые), Майкл накрыл руку Тима своей тем же привычным, любовным и покровительственным движением, только сейчас это прикосновение почему-то стало пустым и холодным, и от него сделалось тоже холодно, даже в такую жару. – Не унывай.

– А я и не думаю унывать.

– Правда? – Он опять замурлыкал песенку. Потом сказал: – Бедный Тим. Не взваливай ты себе на плечи так много. Что за ужасное, пуританское чувство долга!

– Каждый из нас таков, как он есть.

– Ох, святые слова!

Они приехали на вокзал, где Майклу предстояло сесть на экспресс до Токио. Он пошарил по карманам, вынул бумажник, заглянул в него. И рассмеялся добродушно, весело:

– Будь ангелом, как всегда, одолжи мне две-три тысчонки. Не хочется трогать еще один аккредитив, а с другой стороны, перекусить в поезде и взять такси в аэропорт как раз хочется.

– Бери уж лучше десять тысяч.

– Зачем, это слишком много!

– В Японии все очень дорого.

До Майкла, казалось, не дошел скрытый смысл этого замечания, и Тиму, как ни странно, это было приятней, чем если бы он дошел.

В полном молчании они двинулись сквозь толпу по перрону, дворняга – за ними.

– Ждать тебе, во всяком случае, не придется, – проговорил наконец Тим. – Поезда, было бы тебе известно, здесь всегда ходят точно по расписанию.

– Слыхал. Важно то, что тебе не придется ждать. Я же знаю, сколько у тебя дел. И ты всегда терпеть не можешь ждать. Я-то могу, меня это не трогает.

Поезд прибыл точно, минута в минуту.

– Какие узкие вагоны!

– Да, колея здесь уже, чем в Европе. Есть забавная история о том, как это получилось, но, если я сейчас начну ее рассказывать, ты только опоздаешь на поезд. Ну же, скорей!

– Тим, дорогой! Тысячу раз спасибо!

И вдруг Майкл сделал нечто неожиданное, поразительное – такое, чего не делал никогда, даже в детстве. Он обхватил брата обеими руками и, приблизив к его лицу свое, крепко чмокнул в губы. Потом перевел дыхание, коротко засмеялся и вскочил в вагон. Тим стоял оцепенев.

Паровоз дал свисток, звук его замер в воздухе – удивительно похоже замирал голосок Имаи-сан в конце той народной песенки. Поезд заскользил вперед, и Майкл, стоя у окошка, все махал, махал, махал рукой. Повсюду кругом люди махали вслед поезду: махала старушка, так что рукав ее темно-серого кимоно съехал к плечу, обнажив иссохшую руку; махала стайка школьников, у многих из них были в руках флаги; махали, хихикая и грациозно покачиваясь, две молоденькие девушки. И только Тим не махал.

Вдруг что-то рвануло у него из руки конец поводка, и в тот же миг Триция устремилась вдоль перрона, с невероятной быстротой проносясь под ногами у людей. Но ей не поспеть было за набирающим скорость поездом. Из последних сил она мчалась все быстрей, быстрей и внезапно, там, где платформа обрывалась, в растерянности стала. Посмотрела вдаль, неуверенно отбежала на несколько шагов назад, опять подбежала к тому месту, где обрывалась платформа, потом задрала голову и протяжно завыла. И смолкла.

Никогда раньше Тим не слыхал от нее ничего подобного, никогда ничего подобного ему не было суждено услыхать от нее и после. То был совершенно человеческий вопль, в нем слышалась такая нестерпимая боль утраты, столько тоски и сожаления, и почудилось ему, будто этот вопль исходит не от дворняги, а пробивается откуда-то из самой глубокой глубины забитого пылью вместилища, которое есть он сам.