Текст книги "Из современной английской новеллы"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Я всегда был неравнодушен к тебе, Полл, – сказал Малькольм. – Сама знаешь.

– Не болтай чепухи, Малькольм!

Она взяла у него из рук бокал с коньяком – на случай, если его снова начнет кренить в ее сторону. Он заговорил о сексе. Спросил, читала ли она, как несколько лет назад какие-то совершенно незнакомые друг с другом мужчина и женщина совершили половой акт в самолете на глазах у всех пассажиров. Потом рассказал ей историю про Мики Джэггера – о том, что случилось с ним в самолете, когда он совершал турне с Марианной Фейсфул. Сказал, что тряска в пригородных автобусах, с их специфической рессорной подвеской, действует на него точно таким же образом. Сильвия Микок – лесбиянка, сказал он. Олив Грэмсмит – извращенка, Филипа Мьюлели видели на Овечьем рынке – он околачивался там, глазея на шлюх. Я наставлял рога Сью, сказал Малькольм, но Сью знала об этом, а теперь они нашли совсем новый подход к таким вещам. Полли тоже знала уже о его изменах – Сью делилась с ней: какая-то женщина из фирмы "Паркер, Хилл и Харпер" хотела, чтобы Малькольм развелся с Сью; были у Малькольма и другие, менее серьезные связи.

"Как медлят дни с тех пор, как разлучились мы, – пел в кофейной гостиной Нэт Кинг Коул, – услышу скоро я седую песнь зимы".

Некоторые из гостей громко переговаривались, стараясь перекричать магнитофон. Другие покачивались в ритм напеву. И в гостиной, и в холле, и в комнате, где подавалась еда, в воздухе стояла пелена табачного дыма от сигарет и теплый запах бургундского. Мужчины уселись на лестнице и обсуждали выборы, на которых Маргарет Тэтчер стала лидером консервативной партии. Женщины перекочевали на кухню и, казалось, чувствовали себя там превосходно с бокалами бургундского в руках. Парочка, которую Малькольм спугнул в своей "берлоге", продолжала обниматься в одной из спален.

– До чего же хорошие были мы тогда, – сказала Сью, продолжая танцевать. Внезапно она отстранилась от Гэвина, схватила его за руку и повлекла за собой через всю комнату к фанерованному тиковым деревом шкафчику с пластинками. На шкафчике стоял проигрыватель и рядом с ним – магнитофон, из которого все время лилась музыка.

– Не смей трогаться с места, – предупредила она Гэвина, отпустила его руку и стала рыться в пластинках. Найдя то, что ей было нужно, она поставила пластинку на диск проигрывателя. Музыка заиграла, прежде чем она успела выключить магнитофон. Хрипловатый женский голос запел:

«В ту ночь, когда мы встретились, был воздух, как чародей…»

– Слышишь? – сказала Сью, снова схватила Гэвина за руку и потянула танцевать.

«В „Рице“ пировали ангелы, в Беркли-сквере пел соловей».

Остальные пары сначала приостановились, сбитые с толку внезапным изменением ритма танца, затем начали двигаться в такт новой музыке. Два твердых соска снова уперлись Гэвину в подложечку.

– И мы тоже были сущие ангелы тогда, – сказала Сью. – А теперь мы падшие ангелы, верно, Гэвин? Мы ведь уже пали, не так ли?

Гэвину доводилось – один раз в Нью-Йорке, один раз в Ливерпуле – заводить после женитьбы интрижки. Это были случайные встречи, никчемные, не оставившие после себя следа даже тогда и уж вовсе позабытые теперь. После каждого из этих приключений он в первую минуту терзался чувством вины, но со временем оно изгладилось из сознания вместе с именами этих женщин. Приложив некоторое усилие, он мог бы вспомнить их имена, и однажды, когда он всю ночь промучился от несварения желудка, это ему удалось. Он восстановил в памяти и лица, и обнаженные тела, и как все это было, но усилие, затраченное на воспоминания, сделало их как бы нереальными. Совсем другое дело, разумеется, если бы это была Сью.

– Надо же, какую Сью поставила пластинку, – сказал Малькольм, остановившись за дверями своей "берлоги" вместе с Полли. – Они, конечно, вспоминают "Риц", Полл.

– О да! – Этот вечер в "Рице" мгновенно ожил в ее памяти, послужив приятным противоядием разоблачениям Малькольма, обнажавшего перед ней сексуальную жизнь своих гостей. Малькольм сказал:

– Ты знаешь, это ведь была моя идея. Мы со стариной Гэвином пьянствовали в "Хупе", и он вдруг сказал: "Через неделю день рождения Полли". А я сказал: "Черт побери! Давайте отпразднуем его в "Рице"!

– Я помню, ты заказал устриц. – Она улыбнулась ему, чувствуя себя теперь спокойнее, потому что они ушли из "берлоги", и увереннее – благодаря коньяку. Малькольм, вероятно, уже понял, что ему не на что рассчитывать, и оставит ее в покое.

– Мы же были совсем еще желторотые тогда! – Он схватил ее руку, что можно было истолковать как чисто сентиментальный порыв под влиянием нахлынувших воспоминаний.

– В этот вечер мне исполнилось двадцать три года. Подумать только, какой мы выкинули номер!

На самом деле это было даже больше чем просто экстравагантная затея. Сидя там, в этом ресторане, с дорогими ей людьми, она говорила себе, что в ее жизни еще не было более прекрасного дня рождения. Поступок их был чистым безумием, поскольку каждому из них "Риц" был совсем не по карману. Справлять день рождения в таком ресторане было абсурдно – все эти золоченые кресла, и оранжерейные папоротники, и мартини в баре "Риволи", на котором настоял Малькольм, потому что, дескать, это шикарно. Но абсурдность их поведения не имела ни малейшего значения, ибо ничто не имело значения в те дни. Им было весело, им было хорошо друг с другом, они по праву могли чувствовать себя счастливыми. Малькольм мог еще сыграть за сборную Англии. Гэвин готовился завоевать мир кино. Сью была очаровательна, и Полли в этот вечер сознавала себя красавицей. Они беззаботно смеялись, а вышколенные официанты делали вид, что заражаются их весельем. И они пили шампанское, потому что Малькольм заявил: без этого нельзя.

Малькольм не выпускал ее руки, пока она шла через просторный холл его дома номер 4 на Сандиуэй-Кресент. Гости начинали разъезжаться. Наконец Малькольм отпустил ее руку – надо было попрощаться с гостями.

Полли остановилась на пороге гостиной и смотрела, как Сью танцует с Гэвином. Она спокойно поднесла бокал с коньяком к губам и спокойно отпила глоток. Ее закадычная подруга пыталась соблазнить ее мужа, и впервые за всю жизнь она почувствовала к ней неприязнь. Будь они все еще в детском саду сестер Саммерс, она бы набросилась на Сью с кулаками. Будь они все еще в Мейда-Вейл или на итальянской Адриатике, она бы закатила ей скандал. Если бы они сейчас веселились в "Рице", она бы встала и ушла.

Они оба, почти одновременно, увидели ее, стоявшую в дверях. Сью улыбнулась ей и крикнула через всю кофейную гостиную – так, словно ничего неподобающего не происходило:

– Ты считаешь, что мы уже пали, дорогая? – В голосе ее звенел смех – совсем как в тот вечер. И глаза празднично лучились, как, должно быть, они лучились и тогда.

– Потанцуем, Полл, – сказал Малькольм, стоя за ее спиной и обхватывая ее руками за талию.

Теперь все оборачивалось еще хуже, ибо, как только Малькольм обнял ее, ей стало ясно: он ничего не понял. Он, должно быть, решил, что ей доставляло удовольствие слушать все эти его россказни о том, как Филип Мьюлели глазеет на проституток, или о том, что Олив Грэмсмит – извращенка… и что, собственно, он под этим подразумевает?

Она допила коньяк, и они стали танцевать. Вот, значит, как это было: Райдеры заранее обо всем между собой договорились. Они обсудили, какую именно сексуальную перетасовку – поскольку это будет в первый раз – хотелось бы им осуществить. А Полли и Гэвин должны были пойти навстречу своим друзьям из-за этой женщины из фирмы "Паркер, Хилл и Харпер", которая хочет развести Малькольма с женой, и из-за прочих его любовных интрижек. Малькольм и Сью решили смотреть теперь на эти вещи по-другому и идти в ногу с модой предместья, поскольку новая мода творит чудеса с начинающими увядать супружескими союзами.

– Дети остались с Эстреллой? – спросил Малькольм. – Она не будет возражать, если вы задержитесь? Вы же не сорветесь сейчас домой, Полл?

– Эстрелла не могла прийти. Мы вызвали девушку из Бюро услуг.

Он сказал – так, словно это было нечто само собой разумеющееся и случалось уже не раз, – что отвезет ее домой, как только она того пожелает. И девушку из Бюро услуг отвезет тоже.

– Старина Гэвин не будет стремиться уехать пораньше, – заявил он, стараясь, чтобы все выглядело так, будто ему просто придется исполнить одну из обязанностей хозяина. Для Полли это звучало чудовищно нелепо, но она промолчала. Только улыбнулась и продолжала танцевать.

Должно быть, они вполне трезво разработали этот план – утром, когда завтракали, или когда нечего было смотреть по телевизору, или ночью, в постели. Поговорили об этой игре, в которой ее участники разыгрывают партнеров в карты, или бросают ключи от машин на ковер, или тянут жребий каким-либо другим способом. И согласились, что никто из них не хочет предоставить выбор на волю случая. "Другое дело, – как бы между прочим сказал, возможно, Малькольм, – если бы мы заполучили Диллардов". Сью, верно, сразу ничего не ответила. Она, верно, рассмеялась, или встала, чтобы налить чаю, если они смотрели телевизор, или повернулась на другой бок и уснула. А потом при случае снова, должно быть, навела на это разговор, и Малькольм понял, что его слова не пропали даром. И тогда они разработали план, как привлечь к игре своих самых старинных друзей. Танцуя с Малькольмом, Полли видела, что губы Гэвина прикасаются к волосам Сью. Гэвин и Сью замерли, они почти не двигались в танце.

– Значит, заметано, – сказал Малькольм. Ему теперь уже не хотелось больше танцевать. Ему нужно было только удостовериться, что все решено и впереди его кое-что ждет, а пока он может на часок вернуться к своим гостям. Потом он отвезет Полли домой, а Гэвин останется здесь. В половине первого или в два, когда мужчины бросят ключи от своих машин на ковер, а женщины с завязанными глазами возьмут себе каждая по ключу, Гэвин и Сью будут просто за этим наблюдать, не принимая участия в игре. А когда все уйдут, Гэвин и Сью останутся вдвоем среди обычного разгрома и пустых бокалов. А он останется наедине с Полли.

Полли снова улыбнулась ему в надежде, что он воспримет улыбку как знак ее согласия: ей совсем не хотелось продолжать с ним танцевать. Если бы в ту ночь после ужина в "Рице" кто-нибудь из них предложил поменяться на час-другой партнерами, воцарилась бы жуткая тишина.

Малькольм с видом собственника похлопал Полли по бедру, крепко сдавил ей руку выше локтя и отошел, пробормотав, что гостям не хватает выпивки. Какой-то мертвецки пьяный мужчина завладел Полли, сообщив ей при этом, что он ее любит. Пока она, покачиваясь, двигалась с ним по комнате, ей хотелось крикнуть Сью и Малькольму и Гэвину, что да, они пали. Конечно, Малькольм не боролся по-настоящему со своим ожирением, конечно, он не прилагал никаких усилий. Малькольм чудовище, а Сью предательница. И почему Гэвин, когда его спрашивают, правда ли, что он кинорежиссер, никогда не скажет, что снимает просто рекламные фильмы для телевидения? Верно, и она сама пала тоже, раз уж таков, как видно, всеобщий удел, и только еще не уяснила себе, в чем это у нее проявляется.

– Нам пора домой, Сью, – сказал Гэвин.

– Нет, Гэвин, конечно, нет.

– Полли…

– Ты мне так мил, Гэвин.

Он покачал головой и зашептал ей на ухо, стараясь убедить ее, что Полли никогда-никогда не согласится принять участие в их затее. Он сказал, что они с Сью могут когда-нибудь встретиться вдвоем – пойти выпить или позавтракать. Это было бы славно, сказал он. Ему бы очень этого хотелось.

Сью улыбнулась. А ей в ту ночь в "Рице", прошептала она, вовсе не хотелось быть таким уж, черт побери, сущим ангелом.

– Я хотела принадлежать тебе, – шепнула она.

– Это неправда, – сказал он резко. Он отодвинул ее от себя и высвободился из ее объятий. Его ужаснуло, что она зашла так далеко, – запятнала прошлое, когда в этом не было никакой нужды. – Ты не должна была этого говорить, Сью.

– Ты сентиментален.

Он оглянулся, ища глазами Полли, и увидел, что она танцует с мужчиной, который едва держится на ногах. Свет в комнате был притушен, и музыка приглушена. Саймон и Гарфункель полушепотом повествовали что-то о некой миссис Робинсон. Какая-то женщина визгливо хохотала, сбрасывая с себя туфли.

Сью больше не улыбалась. На Гэвина из полумрака смотрело жесткое, осуждающее лицо. Смеющиеся морщинки вокруг глаз сменились складками напряжения, быть может, думал Гэвин, гнева. Он ясно читал ее мысли; он сам толкал ее на этот путь, он целовал ее волосы. А теперь предлагает когда-то где-то позавтракать вместе, сулит ей что-то в будущем, в то время как дорога именно эта минута. Гэвин почувствовал, что был груб.

– Прости меня, Сью.

Они стояли посреди комнаты, мешая другим танцующим. Ему захотелось продолжить танец, опять ощутить тепло ее хрупкого тела, объятия ее рук, запах волос, снова, склонясь к ней, коснуться волос губами. Он отвернулся и потянул к себе Полли, высвобождая ее из объятий пьяного, заявлявшего, что он любит ее.

– Нам пора домой, – сказал он сердито.

– Брось, старина, никуда ты не поедешь, – закричал Малькольм из холла. – Я отвезу Полли, о чем речь.

– Я отвезу ее сам.

В машине Полли спросила, что произошло, но Гэвин не сказал ей правду. Он нагрубил Сью, сказал Гэвин, потому что Сью сообщила ему что-то совершенно чудовищное об одном из ее гостей, а он почему-то не смог этого стерпеть.

Полли не поверила ему. Это, конечно, пустые отговорки, но не это имело значение. Ведь Гэвин отказался от участия в игре, которую затеяли Райдеры, и сделал это ради нее. Он встал на ее защиту, выказал свое уважение к ней, хотя ему самому и хотелось стать участником игры. Она опустила голову ему на плечо. И сказала, что благодарна ему, но не стала объяснять за что.

– Мне ужасно неприятно, что я нагрубил Сью, – сказал он.

Он остановил машину перед их домом. Окно гостиной было освещено. Няня, вероятно, задремала. Все, по-видимому, было в порядке.

– Нагрубил без всякой причины, – сказал Гэвин, продолжая сидеть в машине.

– Сью поймет.

– Не уверен.

Она не нарушила возникшего молчания в надежде, что он сделает это сам, вздохнет и скажет: надо завтра позвонить по телефону и извиниться; или просто скажет, что подождет в машине, пока няня спустится вниз. Но до нее не донеслось ни звука, ни вздоха.

– Ты же можешь вернуться, – спокойно сказала она наконец, – и попросить извинения, После того как отвезешь няню домой.

Он ничего не ответил. Сидел, хмуро уставившись на баранку. Ей показалось, что он несколько раз отрицательно покачал головой. Впрочем, она не была в этом уверена. Потом сказал:

– Да, пожалуй, я съезжу.

Они вышли из машины и зашагали рядом по недлинной мощеной дорожке к дому. Она сказала, что ей сейчас больше всего хочется выпить чаю, и тут же подумала, как тускло это прозвучало.

– Я скучная, Гэвин? – спросила она шепотом, чтобы не услышала няня. И тут самообладание покинуло ее на мгновение. – Я скучная, да? – снова спросила она – на этот раз уже громко, уже не заботясь о том, слышит ее няня или нет.

– Вовсе ты не скучная, детка. Конечно, нет.

– Но раз я не захотела остаться? Не захотела ложиться в постель с другими мужчинами?

– Ах, не глупи, Полли. Это они все скучные, а не ты, любимая. Все, все до единого.

Он обнял ее и стал целовать, и она знала, что он верит тому, что говорит. Он верил, что она не пала под жестоким натиском возраста, как Райдеры и как он сам. И в какой-то мере Полли понимала это тоже: ведь она не раз замечала, что из них четверых меньше других поддалась воздействию предместья. Она видела все окружающее ее притворство, но сама притворяться не могла. Всякий раз, входя с компанией в местный кабачок Тонино, она понимала, что местный Тонино – это просто подделка, итальянская мистификация, по сравнению с подлинным Тонино на Греческой улице. И она понимала, что вечеринка, на которой они только что побывали, – убогое, нечистоплотное сборище. И если Гэвин с упоением говорит о какой-нибудь тысяча первой удачной рекламе мыла, то особенно восторгаться тут нечему. И она знала цену предместью – всем этим "вольво" и "воксхоллам", всем этим мощеным дорожкам в садиках без оград, всем его проспектам и авеню, и еще неокрепшим деревцам, и играм, которые тут были в ходу.

– Все в порядке, Полли? – сказал Гэвин, продолжая держать ее в объятиях; голос его звучал нежно.

– Ну конечно. – Ей хотелось еще раз поблагодарить его и объяснить, как ей дорого то, что он уважает ее чувства и держит ее сторону. Ей хотелось попросить его не возвращаться к Райдерам, не извиняться, но она не могла принудить себя к этому, боясь показаться глупой наседкой.

– Ну конечно, все хорошо, – повторила она.

В гостиной няня проснулась и объявила, что ребятишки – чистое золото.

– Хоть бы раз кто захныкал, миссис Диллард.

– Я отвезу вас домой, – сказал Гэвин.

– Да ведь это жуть как далеко.

– Вы не виноваты, что мы живем в таком захолустье.

– Я буду вам ужасно признательна, сэр.

Полли расплатилась с ней и снова спросила, как ее зовут, – она уже позабыла. Девушка сказала, что ее зовут Ханна Маккарти. Она дала Полли свой телефон – на случай, если когда-нибудь Эстрелла опять не сможет прийти. Ей совсем нетрудно будет приехать, хоть и далеко, сказала она.

Когда они уехали, Полли пошла на кухню и приготовила себе чай. Поставила чайник и чашку с блюдечком на поднос и поднялась в спальню. А Полли все та же, что была, скажут они про нее – ее муж и ее приятельница, – лежа в объятиях друг друга. Они будут вместе восхищаться ею и вместе мучиться чувством вины и раскаянием. Но только они будут заблуждаться, думая, что она все та же.

Она разделась и легла в постель. Предместье таково, каково оно есть, и она – в скорлупе своего среднего возраста – тоже: она не сетовала, потому что глупо сетовать, когда ты сыта, одета и у тебя удобное жилье, когда дети твои окружены заботой и теплом, когда тебя любят и проявляют к тебе уважение. Нельзя же вечно плакать от злости или громко сокрушаться о себе и о людях. Нельзя кидаться с кулаками, словно ты все еще в детском саду сестер Саммерс в Патни. Или беспричинно хохотать на диво всем официантам в "Рице" – хохотать просто потому, что тебе весело.

Лежа в постели, она налила себе чай и подумала, что все случившееся сегодня вечером – как и то, что, вероятно, происходит сейчас, – разумно и, быть может, даже справедливо. Она отвергла предложение, которое ей претит; Гэвин стал на ее сторону и доказал, что уважает ее чувства, и его неверность – это, по-видимому, то, на что он в свою очередь получил теперь право. В своей успокоенности, которая пришла к ней с годами, она воспринимала все именно так. И с этим ничего уже нельзя было поделать.

Так вот в чем оно – мое падение, сказала она себе. Но теперь это звучало как-то глупо.

Чокнутая дамочка

В памяти Майкла не сохранилось воспоминания о тех днях, когда отец жил дома. Сколько Майкл себя помнил, они с матерью всегда жили в тесной, захламленной квартирке, хотя мать и старалась, как могла. А отец приезжал каждую субботу и забирал Майкла к себе. Майклу запомнился синий автомобиль, а потом зеленоватый. Самый же последний был белый – «альфа-ромео».

Субботний день с отцом венчал собой неделю. Дом отца в отличие от их квартирки был просторен и устлан красивыми коврами. И там жила Джиллиан, папина жена, которая, казалось, никогда не суетилась, улыбалась и всюду поспевала. Улыбка у нее была спокойная, легкая, совсем как ее платья. А голос негромкий и вселявший уверенность. Майкл просто не мог себе представить, чтобы голос Джиллиан вдруг стал визгливым, или плачущим, или злым, или вообще как-то некрасиво сорвался. Это был очень приятный голос, как и сама Джиллиан.

У отца и Джиллиан были две маленькие дочки-близнецы шести лет, на два года младше Майкла. Все они жили неподалеку от Хейзлмира, в наполовину кирпичном, наполовину бревенчатом доме, в красивой лесной местности. Поездка туда из Лондона каждое субботнее утро занимала больше часа, но Майклу это никогда не надоедало, а на обратном пути он чаще всего дремал. В доме была комната, которую отец и Джиллиан отвели специально для Майкла, и близнецам не разрешалось входить туда в его отсутствие. Там на встроенном в стену откидном столе у него была игрушечная кольцевая железная дорога.

Именно там, в этом доме, как-то после полудня в одну из суббот Майкл впервые услышал от отца об Элтон-Грейндже. Отец сказал:

– А ведь тебе без малого девять лет. Пора, старик, пора.

Элтон-Грейндж была частная подготовительная школа в Уилтшире, которую в свое время посещал отец Майкла. Отец упоминал о ней в разговоре не раз, так же как мать, но в представлении Майкла все это связывалось с каким-то очень отдаленным будущим и с Рэдли – учебным заведением, которое его отец тоже посещал. Майкл, конечно, понимал, что он не будет всю жизнь торчать в подготовительной школе в Хаммерсмите, и принимал как должное, что он покинет ее вместе со всем классом, когда ему исполнится одиннадцать. Именно так и говорила мать, хотя Майкл не совсем отчетливо помнил этот разговор. Однако все обернулось по-другому.

– Ты поступишь туда в сентябре, – сказал отец, и вопрос был решен.

– О мой дорогой, – пролепетала мать, когда все приготовления подошли к концу. – О Майкл, я буду очень скучать по тебе!

Плату за обучение взял на себя отец и пообещал давать и на карманные расходы – даже больше того, что будет давать мать.

– Тебе там понравится, – заверил Майкла отец.

– Да, да, тебе очень понравится, – подтвердила и мать.

Она была невысокая женщина – пять футов, четыре дюйма, – круглолицая, с пухлыми щечками, ручками и ножками, и при всем том не лишена миловидности: мягкие черты лица, светло-голубые глаза, нерезко очерченный, безвольный рот, светлые пушистые волосы. Руки у нее всегда были теплые – словно через них излучалось тепло души. А глаза частенько бывали на мокром месте, хотя она не раз признавалась, что это глупо – плакать так, по каждому пустяку. К тому же она любила поболтать, и, когда переставала следить за собой, ее могло "понести" – эту свою слабость она тоже нередко называла дуростью. "Чокнутая дамочка", – говаривала она, когда Майкл был еще малышом, шутливо высмеивая две свои маленькие странности, от которых никак не могла избавиться.

Она работала секретаршей у некоего мистера Асхафа – индийца, торговавшего конторским оборудованием и канцелярскими принадлежностями.

Это был магазин или скорее даже склад, где высились пирамиды скоросшивателей, горы опрокинутых друг на друга вращающихся стульев и зеленых металлических столов, и кипы писчей бумаги, и бумага в рулонах, и папки с бланками накладных. Были там также коробки с конвертами, коробки со скрепками, со скобками и с кнопками. Запасы же копировальной бумаги хранились в конторе позади склада, где мать Майкла сидела за пишущей машинкой, преимущественно заполняя накладные. Мистер Асхаф, маленький, жилистый человечек, был вечно на ногах и неустанно сновал из склада в контору и обратно, приглядывая за работой матери Майкла и Долорес Уэлш, на обязанности последней лежала главным образом розничная торговля. До замужества мать Майкла работала секретаршей в фирме Веджвуд, а после развода снова поступила на работу, но почла более удобным для себя работать у мистера Асхафа, так как его предприятие находилось в пяти минутах ходьбы от дома, где она поселилась с Майклом. Мистера Асхафа устраивало то, что она работала на полставки, а ей это давало возможность быть дома в послеобеденные часы, когда Майкл возвращался из школы. На время каникул мистер Асхаф разрешал ей брать машинку домой, с тем чтобы каждое утро она сдавала работу, проделанную накануне, и забирала все, что надлежало перепечатать. Если же по характеру переписки возникали затруднения и требовалось ее присутствие, Майкл отправлялся вместе с ней в магазин мистера Асхафа и либо сидел в конторе, либо на складе – с Долорес Уэлш. Мистер Асхаф время от времени угощал его конфеткой.

– Пожалуй, я перейду теперь на другую работу, – бодро сказала мать Майкла за неделю до его отправки в Элтон-Грейндж. – Неплохо бы вернуться в Вест-Энд. Приятно иметь несколько лишних пенсов в кармане.

Майкл понял – по тому, как мать посмотрела на него, – что она просто старается себя подбодрить. Она заботливо уложила все его вещи и надавала ему множество наставлений: беречь себя, одеваться теплей, не ходить с мокрыми ногами.

– О мой дорогой! – воскликнула она на Пэддингтонском вокзале в день его отъезда. – О мой дорогой, я буду так скучать по тебе!

Он знал, что тоже будет скучать по ней. Хотя с отцом и с Джиллиан ему было куда веселее и занятнее, любил-то он больше всех мать. Конечно, временами она была очень суетливой и приставучей, но от нее всегда исходило тепло, и так уютно было забираться к ней в постель по утрам в воскресенье или смотреть вместе "Волшебную карусель"[23]23
  Телевизионная передача для детей.


[Закрыть]. Теперь, конечно, он стал уже слишком взрослым для «Волшебной карусели», или так ему, во всяком случае, казалось, да и слишком взрослым, пожалуй, чтобы забираться к ней в постель. Но воспоминания об этих уютных мгновениях были частью его неразрывной связи с ней.

Она плакала, когда они стояли на платформе. Обнимала, крепко прижимала его голову к своей груди и все повторяла:

– О мой дорогой! Мой дорогой!

Его лицо стало мокрым от ее слез. Она шмыгала носом, всхлипывала и шептала, что не знает, как она теперь будет без него.

– Вот бедняжка! – сказал кто-то из проходивших мимо.

Потом она высморкалась. Попросила у Майкла прощения. Вымученно улыбнулась.

– Не забудь, куда я положила конверты, – сказала она. Конвертов была целая дюжина – она надписала на каждом адрес и наклеила марки, чтобы Майкл поскорее писал ей. Она хотела, чтобы он написал ей тотчас по приезде – просто сообщил, что доехал благополучно.

– И смотри не скучай по дому, – сказала она, и у нее снова задрожал голос. – Ты уже большой мальчик, Майкл.

Поезд тронулся, и мать осталась позади. Он помахал ей рукой из окна, стоя в проходе, и она жестами показала ему, чтобы он не высовывался. Но расстояние между ними росло, и он не понял, что она попыталась ему растолковать. Когда поезд остановился в Рединге, Майкл достал почтовую бумагу и конверты, уложенные накануне вечером в его сумку, и принялся писать матери письмо.

В Элтон-Грейндже он был принят в младший класс, в класс мисс Брукс. Уже совсем седая в шестьдесят лет, мисс Брукс была единственной женщиной среди преподавательского состава школы. Она не отдыхала в учительской вместе с мужчинами, а пользовалась комнатой заведующей хозяйством, где сидела в переменах, покуривая сигареты «Синиор сервис». Светлый, табачного оттенка пушок проступал у нее на щеках; по вторникам и пятницам она надевала бриджи, так как в ее ведении было обучение мальчиков верховой езде. За глаза все называли ее просто Бруки.

В Элтон-Грейндже были и другие женщины: медицинская сестра, жена директора миссис Линг, заведовавшая хозяйством, ее помощница мисс Тренчард, повариха мисс Арленд и горничная. Миссис Линг была дородная дама и получила у мальчиков прозвище Поперек Себя Дороти, а сестра была худая и проворная. Мисс Тренчард и мисс Арленд были однолетки – обеим шел двадцать третий год, но мисс Арленд была хорошенькая, а мисс Тренчард нет. Мисс Арленд часто видели в обществе преподавателя истории и географии Коки Маршалла, а мисс Тренчард раза два попалась кому-то на глаза с валлийцем, инструктором по физической подготовке, в ведении которого находилась также столярная мастерская. Старшеклассники чаще всего именовали мисс Тренчард Тренч-Бренч.

Дважды в неделю Майкл посылал письмо матери, а по воскресеньям писал также и отцу. Он сообщил им, что директора школы все называют между собой по инициалам: Эй. Джей. Эл. – и еще о разных правилах: о том, что ученикам трех младших классов запрещается держать руки в карманах и никому из мальчиков не разрешается забегать в сад директора. Кормят их отвратительно, писал он, во всяком случае, так говорят все, хотя ему самому еда кажется вкусной.

В конце первой четверти отец и Джиллиан приехали его проведать. Они остановились в отеле "Грэнд", и в субботу и воскресенье брали Майкла к себе на ленч, а потом он пил с ними чай, а в понедельник у них был только ленч, так как в этот день они должны были уехать. Майкл рассказывал им о своих друзьях – Карсоне и Тичборне, и отец сказал, что в третьей четверти можно будет пригласить Карсона и Тичборна в "Грэнд" на ленч или на чай.

– А может, пригласим Хвальбушку Томпсона, – сказал Майкл. Родители Томпсона жили в Кении, а его бабушка, которая брала его на каникулы, не каждую четверть могла к нему приезжать. – У нее туго с деньгами, – сказал Майкл.

Тичборн и Карсон и еще один мальчик – Эндрюс – были из одного с Майклом дортуара, и все трое – ровесники, каждому по восемь лет. Вечерами, когда гасили свет, они толковали о множестве разных вещей: о том, кто в каком доме живет, и какая у кого семья, и кто в какой школе учился. Карсон рассказал, как он однажды подложил игрушечные вонючие бомбы под ножки стульев, когда у них дома собрались играть в бридж, а Эндрюс рассказал, как его сцапал полисмен, когда он воровал клубнику.

– А как это бывает? – спросил как-то вечером Эндрюс. – Как это бывает, когда разводятся?

– Ты со своей матерью-то видишься? – спросил Тичборн, и Майкл объяснил, что он живет с матерью, а не с отцом.

– Я часто думал: как при этом ребятам, – сказал Эндрюс. – У нас в поселке одна женщина тоже развелась. Она убежала с другим парнем, только он потом вскорости убежал с кем-то еще.

– А с кем убежала твоя мама? – спросил Карсон.

– Ни с кем.

– Это твой папа, значит, убежал?

– Да.

Мать говорила ему, что отец оставил ее потому, что они больше не могли ужиться друг с другом, а не потому, что познакомился с Джиллиан. Он встретился с Джиллиан несколько лет спустя.

– А она тебе нравится? – спросил Эндрюс. – Эта Джиллиан.

– Она ничего, подходящая. У них с папой теперь близнецы. Девчонки.

– Я бы с ума сошел, если бы мои папа и мама развелись, – сказал Тичборн.

– А мои поссорились на прошлых каникулах. Из-за новой отделки комнат, – сказал Карсон.

– Я не выношу, когда мои ссорятся, – сказал Эндрюс.

Заинтригованные незнакомой для них ситуацией в семье Майкла, мальчики и потом не раз расспрашивали его насчет развода. Здорово должны родители поругаться, чтобы решиться на развод? А Джиллиан похожа на маму Майкла? А мама Майкла очень ее ненавидит? А его отца?

– Мама и она никогда не встречаются друг с другом, – сказал Майкл. – И мама ничуть не похожа на Джиллиан.