Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
В тот день,
когда смерть придет и ко мне,
я сумею встретить ее,
как воин,
с бесстрастным лицом
и твердым духом.
Смертельная рана —
пусть она будет в грудь,
в голову или в живот,
но только не в спину.
Закружатся черные тучи
и неторопливо
обволокут мое тело.
Из раны
вместе с горячею кровью
хлынет с шипением жизнь.
И затяну я тогда
свою предсмертную песню,
прошлое воспою,
вспомню охоты и битвы,
вспомню великие подвиги,
обычные вспомню дела.
Даже для женщины той,
той черноглазой и быстрой,
которая затемнила
светлый поток моих дней.
И меня заставила пить
горький напиток забвения.
Я отыщу спокойные
и ласковые слова.
Вместе с горячею, кровью
вытечет моя сила,
тихо угаснет песня,
и вслед за песней и жизнь.
Мужчины нашего племени
возьмут неподвижное тело
и выполнят надо мною
весь похоронный обряд,
подобающий храброму воину.
И дух мой, свободный, вылетит
через открытую рану
и по неизведанным тропам
отправится в дальний путь,
на заоблачные луга.
Туда, где нет женщин,
омрачающих нашу жизнь,
туда, где мужчины знают
только войну и охоту,
туда, где смелым и сильным
позволено созерцать
чело Великого Духа.
 

 
Старые кедры вздымают стволы,
как прародители воды и тени,
 
 
молодые кедры прячут корни
в залежах руды и вплетают кроны
в бушприты урагана,
 
 
хабильо [112]112
  Хабильо– дерево тропических лесов.


[Закрыть]скрывают под шершавой корой
твердый и белый живой мрамор
своей древесины,
 
 
нагое сияние цветов
освещает мои воздушные витрины.
 
 
Мои соки текут в море.
 
 
Попугаи вздымают зеленые стяги
и алые флаги в ущельях зари.
 
 
Между берегом и берегом, между
лесом и лесом скрещиваются
мирные и добрые стрелы – это цапли,
 
 
Ягуары вдыхают в тесноте лиан
тяжелый желтый запах сельвы.
Диего Ривера. «Сбор сахарного тростника».
 
 
Рыбы плывут вместе со мною.
Их кинжалы вспарывают лоно
воздуха, пробивают в нем дорогу.
 
 
Моя кровь течет в море.
 
 
Мои стоки видят кривые контуры хижин
без дыма и без надежды на завтра.
 
 
В моих водах отражаются взоры
метисов из деревни, забытой на бескрайней
равнине.
 
 
Мои притоки несут гитарное треньканье
и песню, охрипшую от рома.
 
 
В моих заводях купается голая
женщина, всегда одна и та же.
Хотя мое сердце трижды, как
апостол Петр, отреклось от нее.
 
 
Моя жизнь течет в море.
 

Фреска во дворе Кортеса в Куэрна-ваке.

Фрагмент. 1929–1930 гг.

 
Потому, что люблю ночь, землю, воду, ветер,
детей, тобою мне данных, радость солнца
и твою радость – источники жизни
и печали, текущие морскими волнами;
потому, что люблю мой древний народ,
и другие народы, и всемирного человека,
вздымающего сегодня в печальное небо
новые Полярные звезды;
потому, что люблю ласковое зверье,
теснящееся в тени друг к другу,
и хлеб, который делю с тобою,
и сны, которые мне снятся рядом с тобою,
и жизнь, внезапно огненными стрелами
ранящую меня, и смерть,
переходящую дорогу под аркою из плодовых деревьев
в медленном молчании золы и пыли;
потому, что люблю жажду и утоление, добро и зло —
все они, как блистающие кони; потому, что люблю
все, что видят глаза мои, широко раскрытые,
все, что целуют руки мои, все, что трогают губы мои;
поэтому все сильнее
люблю тебя, моя Самая Главная Женщина!
 

 
Останавливаются задохнувшиеся ветры,
Раскрывают рты, раскаленные удушьем,
ищут отдушин, скребут землю,
взрывают, раскапывают, сваливаются,
сморенные тяжелыми снами земли.
Падает ветер в недвижимую пропасть,
а среди тяжелых, как глыбы, теней
сверкают потоки камней,
костенеющие растения и лысины холмов.
 
 
Ссохшаяся, сожженная зноем земля,
бесплодный, мертвый лунный мир.
Струпья щебенки, как
шрамы, руины, могилы,
белые лишаи, проказа,
слепящие россыпи черепов,
длинная кость следит,
как свет роется
в других костях.
 
 
Деревья умирают, но не гниют,
не возрождаются, пройдя через гниль
плодородья, перегной плодоносный.
Лучи разъедают, как кислота, —
все мгновенно испаряется, умирает
и по пескам, засеянным камышами,
ветры разгоняют прах;
обглоданный скелет
отпугивает птиц, траву, растительные соки.
 
 
Здесь родится жажда,
здесь проясняются ее черты, начинаются ее шорохи:
гальки, скелетов, кустарников,
колючек, похожих на кристаллы, на ежей, на палку, на насекомых,
треск высохших семян —
пронзительные визги, шепоты, жужжанья;
здесь жажда прокладывает свои штольни,
как в древние геологические эры.
 
 
Она возвращает к тем судорожным дням,
когда под дождем и ветром здесь жили звери,
полчища грызунов, млекопитающие
с грузными костями.
Из них-то и образовалась
эта бесплодная, яростная, пышущая жестоким одиночеством земля.
Эти ошметки кожи, эти шелудивые шкуры,
эти обглоданные кости,
прикрывающие ископаемый мозг.
 
 
Ничто не зовет к жизни, к рождению,
к преодолению одиночества, к соитию,
к тому, чтобы выбиться из скорлупы,
смешать тени, лучи, расстояния.
Смерть, как в зеркало, глядится в эту землю,
обрамив ее фосфорическим нимбом,
Когда смерть засыпает, все угасает,
ветры, несущие шипы кварца,
замирают у гневного рака засухи.
 
 
И все же жизнь пульсирует и здесь:
выползает и молча готовит яды
или вздымается в кратком внезапном полете
и зарывается в землю или стремглав пересекает пустыню,
находит источники крови и соков,
обгладывает даже ветер
и в конце концов передает цветку кактуса,
его когтям и шипам
свежесть подземных потоков.
 
 
Ничто не зовет к жизни, но она
сопротивляется и продолжается,
вновь и вновь
испытывает жажду и голод,
проходит сквозь битвы и соитья,
скорпионов, похороны, зверства,
смерзшийся клей слюны змеиной,
сквозь поры губок,
клей и воркованье перьев,
теплокровность млекопитающих,
через их пот, язык, дыханье.
 
 
О карьеры белой глины, голгофы, овраги,
скалы, колючки, пустыри,
о лунная равнина земли,
обглоданная крысами дождя,
ободранная хищными ветрами,
земля, погибающая от яростной жажды,
земля, где все изменило жизни,
но жизнь не погибла все же
и все же сюда пришел человек.
 
 
Против разъедающих лучей встал человек,
против колючих ветров встал человек,
против камнепадов встал человек,
против языков пламени встал человек,
против ядовитых зубов встал человек,
против дней и ночей в песках,
против когтей, против времени и смерти
встал человек, встал человек, встал человек.
 

 
На цыпочках ты проходишь по двадцати моим чувствам,
женщина, ускользающая от поцелуя, как пчела.
Ветер тебя коснулся… Обладать бы этим искусством!
Кто мне сказал, что моею была ты еще вчера?
 
 
«Моя, моя!» – восклицаю, и ты уже не чужая.
Но еще больше моя ты, когда я об этом молчу.
Как там твои глаза, моих не отражая?
Может быть, этот вечер тебя прибьет к моему плечу.
 
 
Ты совсем не моя, хоть в это не верю упрямо.
Сестра всего, что цветет, рядом с тобою вокруг,
женщина, возьми мои руки, сделай из них раму
и оставь свое лицо в этой раме рук.
 
 
О, твои ладони. Это ладони – или птицы?
Каждая привязана лентою руки,
которая от нежных берегов груди струится.
Узницы тела, плененные мотыльки.
 
 
Твои волосы – тень теплого и нежного дождя,
остановленного плечами.
Твое тело из дождевых капель замерло, ласково следя,
как падает этот радостный дождь днями и ночами.
Опускается ночь, твои нежные волосы падают на глаза,
что-то смутное рождается от тебя, непонятной и зыбкой.
Колеблет твое лицо неожиданная слеза,
погашенная улыбкой.
 
 
Тогда ты в моих глазах, куда ни глянь,
я с тобой – как вода со спокойной травой.
Мне кажется, из твоих глаз выскакивает лань.
Я не знаю, какой я, но я знаю, что я твой.
 
 
Женщина, ты моя лань. У тебя лицо лани.
И еще ты знаешь тайну ветра и бега.
Удержу ли тебя последним небом желаний,
когда у тебя уже не останется ни для кого неба?
 
 
Женщина, я зову тебя. Твои колени, белеющие во мгле,
твое тело, волнующееся, стремительное, как вихрь,
твоя ноги, твердо стоящие на земле,
небо, начинающееся у бедер твоих.
 
 
Твои щиколотки, твоих бедер полукруг,
твое тело, подобное раввине,
ты, как яблочное семечко, для моих проворных рук,
маленькая косточка, сладкая, как финик.
 
 
Ты сгибаешь локоть и пишешь: «Иногда»…
А я в моей непробудной тиши
со слепою радостью читаю: «Всегда!»
О, роковая правда сладкой лжи!
 
 
Твоя ресницы – длинные, вразброс,
перед сном, смежающим твоя длинные веки строго,
твой нос, женщина, твой нежный, как у лани, нос,
твой поцелуй – к ближнему берегу упоительная дорога.
 
 
Это старая привычка – говорить тебе: «Моя, моя!» —
так, как будто на самом деле нуждаюсь в тебе не очень,
старая привычка: зная, что любим тобою я,
произношу «Моя!» машинально, между прочим.
 
 
Я зову тебя другую – не переиздание твоей душа,
не копию, точно и скучно повторившую портрет,
ту, которая тихо шла рядом с мальчиком в дальней глуши,
каким я был, если сбросить каких-то пятнадцать лет,
 
 
Женщина, ты моя лань, моя страсть, награда, не требующая наград,
нежная девочка, опирающаяся на мою руку звезда,
вся – поэзия, маленький ад,
и он же – небо, которого больше не найду нигде и никогда.
 

 
Невыразимое иносказанье —
молчанье.
Но сквозь него к нам рвутся голоса
со всех сторон:
ведь в каждой вещи,
нас окружающей,
свой мир, и хочет он
открыться нам,
стать нашим и поведать
нам тайну,
ту, что в нем заключена.
Ведь немота вещей не мертвая.
Она
жива.
И это мы вокруг
бежим, спешим, кричим и суетимся,
не постигая языка вещей,
простого, сильного, живого…
Но каждый миг мы чувствуем невольно
не разумом, скорей душой и телом,
движенье губ, движенье губ вселенной…
Услышьте же, всесильные поэты,
кудесники стиха, владыки слов,
услышьте этот тихий, робкий зов,
звучащий мерно, глухо, сокровенно!
На дне фонтана, в глубине зеркал
ужель никто ни разу не видал
улыбки там живущего певца?
Вы воспевать готовы без конца
колонны, фризы, капители,
но стал ли вам хоть на единый миг
понятен их таинственный язык?
В любом цветке, в любой травинке
живет поэт… Они творят без слов
простым движеньем, дрожью, колебаньем,
и к нам в сердца их древний, вечный зов
прорваться хочет сквозь иносказанье,
невыразимое в словах —
молчанье.
 

 
О Каньау́,
несправедлива к нам земля отцов,
дремота, как туман, в ушах коня,
и бесполезны стали зубы псов.
 
 
Работать нам невмоготу,
здесь больше жить нельзя, как жили деды, —
здесь даже травы не растут,
и кролики из наших мест бежали.
Бесплодны тучи, Каньау́,
язык земли от жара пошершавел.
 
 
Здесь прежде Хуанита Кастауриана
ткала платки из нитей своего молчанья.
А нынче дым здесь отравляет чаек,
в зубах машины стонет дерево.
За что разрыты русла ручейков?
За что сгубили песни клевера?
 
 
Здесь больше жить нельзя:
здесь вечность по ночам
глазами сов глядит на беды наши.
И этот едкий скрежет на заре,
и – прямо в сердце остриями – башни.
 
 
Вчера в трясине появилась цапля,
а дрозд летал над головою телки.
И вот в огне кружится одиночество,
и стонет, и болит ночами долгими.
 
 
О Каньау́,
ты видишь – сплющило лягушек,
и жабы стали безголосы.
Тоска вошла под наши кровли.
Прошел сквозь наши жизни черный дротик,
и заплутались на земле дороги.
 
 
Не надо преклонять колени
перед бичом, карающим страну.
Земля ведь наша, Каньау́!
Мы нашим сыновьям ее вернем.
Она в твоем зажата кулаке,
зажата и в моем.
 
 
Не надо на коленях жить дрожа.
Острей точите лезвие ножа.
 

ГАИТИ

 
Ветер погнал белых бизонов стада по просторный степям
Небес. Безмолвные грузные быки растоптали солнце;
Оно погасло.
Ветер орал, как роженица.
И тогда прибежал проливной дождь,
Сотканный из огня и моря.
Он приплясывал, и топотал,
И волочил над землей полотнище тумана.
Листья пели дрожа, как дебютантки кафе-шантана;
Потом явился гром;
Он рукоплескал. Все это свершалось для того,
Чтоб радовался и рукоплескал гром.
Хлестала вода; не раскрывшись, умирали цветы;
Пальмы размахивали веерами;
Черных бизонов стада шли вслед за ветрами с востока на запад;
Ночь спешила им вслед, как женщина в траурном платье.
 

 
Долгий путь ведет до Гвинеи:
Смерть приведет тебя к ней.
Вот и темная чаща лесная,
Слышишь – ветер шумит сквозь вечную ночь
Ее длинных волос.
 
 
Долгий путь ведет до Гвинеи:
Предки твои там ожидают тебя
На дороге, – неторопливо беседуют,
Ждут.
А костяные четки ручьев
Негромко стучат по камням.
 
 
Долгий путь ведет до Гвинеи.
Нет, не ждет тебя пышный прием
В черной стране черных людей —
Под мглистым небом, прорезанным криками птиц.
 
 
Раскрываются веки деревьев над круглым глазом болот,
Над стоячей водой.
В мирной деревне там ожидают тебя
Хижина предков твоих и жесткий камень надгробный,
Чтоб наконец
Голову
Приклонить.
 

 
Сказочный город, Москва, под прозрачным дождем,
Как рисунок углем,
Как толстовских времен литография,
Москва, синеватая в дымке листвы запоздалого лета,
Москва, на рассвете вся розовая, а в вечернем тумане
Нереальная, будто мираж
(А днем две взъерошенных птицы
Клюют с подоконника зернышки летнего зноя),
Москва, в кружевах осеннего золота,
И задумчивый Пушкин на площади,
И недвижный пожар тополей вдоль аллей и проспектов,
Москва, золото, пурпур, сангина и сепия,
Пространство огромное, камень нетленный,
Мрамор, бронза, базальт богатырского роста,
Черепица годов на кровлях столетий
Под плющом сегодняшней жизни,
Москва, вся звенящая песнями, воплощенными в знамени красном,
И голос рабочий, под рокот машин,
Вздымается выше дворцов, минаретов, соборов,
Москва, величавая фреска, чьи краски – живое свидетельство
Героизма народного, века мужества и мечты, —
Москва, я к тебе прихожу из далеких краев
С изорванным знаменем своих поражений,
С поникшим полотнищем, повитым печалью
Моей истерзанной родины.
Я прошел через два континента, через душную толщу изгнанья,
И болят моя корни, которые вырваны
Из родной гаитянской земли.
Москва, я к тебе прихожу,
Как в самую главную гавань всей жизни моей,
Прихожу без билета партийного и без визитной карточки,
Прихожу без сверкающих погремушек – без тропических орденов,
Я прихожу, чтобы с Лениным говорить.
Чтобы встретиться с голосом,
С живым человеческим бытием,
С живым присутствием мастера, изваявшего образ
Грядущего мира.
Я хотел услыхать могучую поступь истории
И в ней обрести человека, который остался навеки
В магнитном поле прошедших времен —
В простом одеянии мужества.
Я видел фигуру его в человеческий рост
В Москве и Ташкенте —
Он обращался к народу.
Я видел его, одетого в мрамор, на площадях и в залах музеев,
И ночью, возле Москвы-реки,
И в Ленинграде, под хлопьями снега.
Я видел его на экране – в инее времени.
Но встретиться с Лениным по-настоящему
Мне довелось в рабочем квартале, в скромной рабочей квартире.
Вы напрасно бы стали в этом жилище искать
Плесень нужды, паутину отчаянья.
Не бумагой оклеены стены, а достоинством человеческим.
На стуле старая кепка ожидает хозяина,
Потертая куртка напоминает о фабрике, о работе.
Ни старой прокуренной трубки, ни керамической кружки для водки.
Книги, на репродукции – царские власти разгоняют рабочее шествие.
Все эти вещи могли бы принадлежать и Владимиру Ленину.
Все вокруг говорило о жизни,
И было у времени отвоевано не ухищреньями химии,
А жизнью самой и любовью.
В этом скромном жилище, в рабочем квартале,
Чистотой все дышало и правдой,
Как на заснеженном стоге в Разливе.
Был здесь зеленый узбекский чай,
И черный московский хлеб,
И белокурая девушка с точеной фигуркой,
И старая женщина, словно шагнувшая к нам
Из романа Горького «Мать».
И ее рабочие руки мне протянули
Азбуку жизни, соль гостеприимства, братства живую воду, —
Руки, простые, как детский, бесхитростный взгляд
Ее старческих глаз,
Руки, поющие, как молодость мира.
 
 
Вряд ли бы Ленин добавил хоть слово
К тому, что она мне сказала,
И я говорю:
«Ленин, вы мне помогли – издалека, на всех языках, —
Помогли мне создать моих идеалов колхоз,
Ниву мысли моей,
Глубинные ритмы моих поэм.
Помогите мне, Ленин, и мне и собратьям моим,
Которые мне даны историей и судьбою,
Напоить нашей кровью мятежной
Родную землю,
И песню создать, которая нас выражает,
И клич обрести, который ведет нас к свободе».
 
 
Я вас приветствую, Ленин!
 

 
Вот лучи твои скручены сзади, как руки»
Вот в лицо твоей песни нацелилась банда убийц.
На усталых ногах твоей пляски железные обручи голода.
 
 
Я узнал тебя, родина, раньше, чем ты мне взмахнула
Окровавленной синей косынкой надежды.
С детства, раннего детства я чувствовал дрожь твою – словно удав
Обвивал меня грустной тяжелой лозой.
С детства чувствовал горе твое – словно кровный близнец
Проникал в глубину, в тайники моего ликованья.
Вся избитая в кровь, вся в тоске, ты была, как вдова
Осужденного на смерть по подозренью в насилье.
 
 
Это ты, моя родина!
Это холод ножа, стоит только тебе засмеяться,
Это черная грязь торгашей на лице твоем.
Это ты, моя родина, съежилась в утренней свежести мая
И свила себе грустное гнездышко в сердце
Какого-нибудь музыканта-бедняги.
О разбитая грубым ударом гитара!
Ты в наручниках. Ты на коленях.
 
 
Но в распахнутом пламени черных очей твоих
Вновь трепещет и блещет зеленая роща Свободы.
Я стою пред тобой – низкорослая травка изгнанья,
Я пою, так пою мою песню, что сердце вот-вот разорвется,
Там, на самой вершине поруганной жизни!
Восемь лет миновало, как ты, моя мать, провожала меня у ворога.
И дрожала от горя и страха,
И следила, как в теплом ноябрьском тумане,
В голубом молоке исчезал самолет.
Уносивший меня в неизвестную Францию,
А она призывала меня голосами любимых поэтов.
Ты в ту ночь расщедрилась на наставленья.
Все слова негритянской семейственной нежности
Закачались, как пестрые маки.
Все рассказы твои о замученных неграх
Завели свою грустную горькую музыку:
– Берегись вероломной зимы.
Твои легкие могут не выдержать стужи.
Будь веселым, приветливым парнем,
Берегись тротуаров с девицами и со шпиками.
Берегись их машин на весеннем асфальте.
Их глубоких обманчивых рек.
Берегись, если братом тебя назовут,
И поделятся хлебом с тобой и вином,
И усядутся рядом с тобою на землю, и юный твой разуй
Усыпят в опьяняющем вихре.
Береги свою черную кожу от красных ранений,
Береги лепестки твоей плоти цветущей,
Берегись каждой лужи, расплеснутой в полдень,
Чтоб никто не осмелился лунных следов твоей крови стирать,
Не заставил тебя поскользнуться.
Так, одетый в сверкающий возраст народа,
Безоглядно отдайся всем ярким надеждам
И вернись, озаренный любым человеческим рукопожатьем,
И любою прочитанной книгой,
И любым из кусков поделенного хлеба,
И любою из женщин, с которой окажешься дружен,
И любою однажды тобою распаханной новью,
Ради золота завтрашней жатвы людской.
 

 
Дождь родины, сильней, сильней стучи
в пылающее сердце,
залей струей прохладной
незатухающий огонь воспоминаний!
 
 
ГАИТИ…
Вот уж сотни лет
я пишу на песке твое имя.
И море каждый день его смывает…
И горе каждый день его смывает…
И утром снова я его пишу
на тысячелетнем песке моего терпенья.
 
 
ГАИТИ…
Проходят годы с их великим молчаньем моря.
Есть еще мужество в крови.
Но от случайности любой зависит тело,
и разум мой не вечен.
 
 
ГАИТИ…
Мы смотрим друг на друга
сквозь моря бесконечное стекло,
и плачет в моих глазах одно желанье:
пусть твой дождь прольется
над моей неутолимой жаждой, над моей неутолимою тоской!
 

 
Повинуясь шепоту веток,
ветер губы свои разомкнул,
чтобы в зеленой тени
разомлевшему лету поведать
тайны стиха и науку соцветий.
 

* * *

 
Ни на что не похожее дерево,
угловатое,
высится
посреди одинокого дня,
как упрек.
Одинокое дерево
с лохматой листвой —
как упрек небесам.
 

* * *

 
Отражение дерева
в раме воды.
Отражение дерева
на холсте синевы.
Оскорбленное дерево
в раме гулкого ветра
кровью сочится
и думает о семенах.
 

* * *

 
Он во мне, этот образ
одинокого дерева,
протянутого, словно рука,
к ловушке лазури,
к равнодушию небосвода,
и голос его во мне —
призыв одинокого дерева,
крик, не знающий эха,
хватающий за душу голос
дерева —
и цветы
на его ветвях.
 

ГВАТЕМАЛА

 
Бесчисленные мелочи ценя,
то, без чего мы все так мало значим,
любовь, помилуй, ослепи меня,
пойми, мне больше незачем быть зрячим.
 
 
Слепому не нужны уже бои
за счастье, что отвергнуто. Доколе
терпеть, что не спешат черты мои
стать пустотой – из очертаний боли?
 
 
Ведь все равно замкнулся жизни круг
тех, кто твоей немилостью отмечен.
И руки не нужны без чьих-то рук,
 
 
и не к чему прислушиваться чутко,
и ничему глазам ответить нечем,
и без любви мертво любое чувство.
 

 
Зачем искать тебя в тебе, когда —
во мне ты от начала и вовек.
Едва надламываю стебли век —
мы вместе, и душа собой горда.
 
 
Ту, что во мне, я, кроме немоты,
от подлинной ничем не отличу.
Тогда за что сражаться я хочу?
О чем вздыхаю, коль со мною ты?
 
 
Взлетает цапля над простором вод,
где отраженья-корня больше нет.
Вода теперь сама – как небосвод.
 
 
Она глядит смятенно птице вслед.
Вот так и я, пока ты вправду рядом,
неверящим с тобой встречаюсь взглядом.