Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Моя родина – это как улыбка застенчивая
или желание плакать…
Она как уснувшая девочка,
моя родина.
Почему помню ее лишь такую?
Почему, на ребенка спящего глядя,
вдруг до спазм горловых, затоскую?
 
 
Бела спросят о родине, чтó отвечу? Не знаю…
Поле, город, дорога ели чаща лесная?
Я не знаю ее «почему» и «когда»,
только знаю: она – это свет я вода,
которые вылечат, будь в твоем сердце хоть рана сквозная.
А больше о ней не знаю…
 
 
Я хотел бы глаза целовать моей родины,
гладить волосы ей под напев колыбельной,
я б ей новое платье купил, если б мог,
приодел бы ее хоть немного:
ведь ни туфелек нет, ни чулок
у дикарки моей босоногой.
 
 
Почему так люблю тебя, родина,
я, живущий вдали от родины,
я – занесенный ветром бог знает куда,
я – не спешить обреченный,
я – всеми нервами
к боли времени подключенный
я – частица звена между словом и делом,
я – незримая нить
между всеми «прощай», между всеми «навеки»,
я – посмевший о стольком забыть…
Ты во мне, как любовь, которая только
притворилась умершей;
ты во мне, как цветок,
случайно примятый;
ты, как вера, которой никто
меня не учил;
ты во всем – и во всем, что со мной, ты повинна,
даже в комнате этой, большой и чужой,
с камином.
 
 
Новой Англии ночи… Забыть ли, как до рассвета
я Центавра искал с лучезарными альфой и бетой,
обегая глазами весь звездный реестр,
как напрасно из капель расплавленного металла
я составить мечтал Южный Крест.
Рассветало…
Ты – медовый источник;
ты – грустно глядящий зверек,
средоточье дорог моей жизни, и цель, и опора.
Даже лишенный всего, я бы в сердце берег
искру надежды, что скоро
переступлю твой порог.
 
 
Чтобы видеть тебя, моя родина, чтобы
только вновь тебя видеть, я всем пренебрег.
Глух и нем ко всему, раздражен, одинок,
мучим приступами то бессилья, то злобы,
рвал стихи, рвал с возлюбленными, что ни шаг —
ошибался, плутал… И устал, и иссяк…
 
 
Моя родина:.. Это не брызжущий зеленью свежей
рай земной – это белая даль побережий,
это земли пересохшая глотка, пустынность дорог
и анаконда реки,
ползущей сквозь дебри тропические,
реки, пьющей тучи, переваривающей песок
и вливающейся в Атлантический.
 
 
Моя родина… Сыщешь ли ярче, знойней
и с глазами как два озерка доброты.
Помню, раз на экзамене, с мыслью о ней,
латинское «Libertas quod sera tamen»
перевел как «Свободною станешь и ты»…
Вот и памятен мне тот экзамен.
 
 
Моя родина… Вспомню —
и невольно глаза зажмурю:
вот ветер в лицо твое смуглое плещет лазурью,
вот кудри твои лохматит его пятерня.
Этот ветер приносит твой запах через многие мили разлуки,
и я слышу твое дыханье,
а в груди твоей – ритмы батуки,
и тепло твое, и твой голод проникать начинают в меня.
Для иных, моя родина, ты велика, – для меня ты —
островок в моем сердце, островок безымянный, объятый
морем нежности. Имя твое я давно
страшусь называть, потому что бешусь от бессилия
выразить то, что в груди поднимает оно,
патрицианское имя твое – Бразилия.
 
 
А теперь позову соловья (с ним друзья мы),
позову и признаюсь:
– Есть певчая птичка по имени сабиá.
Передай ей, пожалуйста, текст птицеграммы:
«Родина, больно сердцу, вспоминающему тебя.
Винисиус де Мораис».
 

 
Боже мой правый, как сердцу мила
та, что со мною, как воздух, была!
Белые груди прохладнее роз,
радостна радуга легких волос,
рот ее полуоткрытый так свеж —
рот ее семь опалили надежд!
 
 
О, как была она сердцу мила —
та, что со мною, как воздух, была!
Чувства ее – как стихов сотворенье,
грусть ее – доброй печали томленье,
волосы нежною вьются травой
над горделивой ее головой.
Дикие руки – как шеи лебяжьи,
нет ни белее, ни гибче, ни глаже.
 
 
Боже мой правый, как сердцу мила
та, что со мною, как воздух, была!
 
 
Как я люблю ее! Что же проходит
мимо меня и с ума меня сводит?
Мимо проходит с усмешкой у рта,
в полночь и в полдень – моя маета!
Бросила – разве тебе я не пара?
Сердишься – разве не лютая кара,
облик твой милый в разлуке тая,
видеть при встрече, что ты не моя!
Что ж стороною проходишь ты? Что ж
солнцем над сердцем моим не взойдешь?
Вечно я вижу тебя, как в тумане.
Разве мое не правдиво желанье?
Что же ты сердцем моим погнушалась?
Что же не сменишь жестокость на жалость!
 
 
Боже мой правый, как сердцу мила
та, что со мною, как воздух, была!
 
 
Боже, верни мне любою ценой
женщину ту, что рассталась со мной!
Ради твоих неизбывных мучений,
боже мой правый, услышь мои пени,
пусть, как великое чудо господне,
женщина в дом мой вернется сегодня!
Пусть успокоит, вернувшись обратно,
та, что была и чиста, и развратна, —
женщина, легче коры на волне,
корнем вошедшая в сердце ко мне.
 

 
Здесь море – как горный склон:
правильный, синий, округлый,
он выше рифов встает
и чащ на равнинах юга.
 
 
Пользуйтесь нашим морем,
его побережье – это
лезвие из металла
и геометрия света.
 
 
Собственно город – вот он:
реку тесна, лачуги,
сжав известковые плечи,
лепятся друг на друге.
 
 
Здесь по архитектуре
вы бы урок получили:
легкости и равновесья,
непринужденности стиля.
 
 
Будни бедняцкой реки,
полные однообразья,
текут в цементном склерозе
медленной кровью – грязью.
 
 
Люди при жизни тлеют
на берегах замшелых:
холод и гниль отбросов —
вот их судьба, удел их.
 
 
Поймете здесь: человек
высшая мера всему.
Но – если жизнь, а не смерть
мера ему самому.
 

 
Когда б мы по телефону
ни говорили, казалось,
твой голос ко мне доносился
из светом залитого зала.
 
 
А там, за дюжиной окон,
мог различить я вскоре
утро, и больше чем утро,
поскольку оно – морское.
 
 
Северной нашей Атлантики
утро, еще у подножья
каменного полудня,
где берег на камня тоже.
 
 
Утро из Пернамбуко
с такой чистотой во взгляде,
какая – только в Ресифе,
в Олинде или Пьедаде,
 
 
где разбивается солнце
о паруса на осколки
и о плоты, что белы
от многолетней просолки;
 
 
плоты – как павшие стены,
но облаченьем света
не солнце их осияло,
не в солнце они одеты:
 
 
оно лишь сняло покровы
из сумрака и тумана,
чтоб обнажилось вольно
то, что под ними дремало.
 
 
Твой, голос по телефону
таким мне казался, будто
облачена была ты
в это прозрачное утро;
 
 
так чист был и свеж он, словно
звонила ты мне нагая
иль только в том, что скинешь,
в ванну ногой ступая;
 
 
одежды такая малость
была на тебе, что ею
не затмевался твой свет,
когда ты звонила, вернее,
 
 
казалось мне, что лишь ванна
была твое одеянье,
и не воды отраженьем
было твое сиянье, —
 
 
вода выпускала только
твой собственный свет на волю,
как шестью строфами выше,
солнце, касаясь соли.
 

 
Один петух не может выткать утро,
и он о помощи собратьев просит.
И вот какой-нибудь петух поймает
крик, долетевший до него, и бросит
другому петуху, а тот поймает —
и третьему. И между петухами
начнут сплетаться солнечные нити
их ранних криков, и тогда над нами
тончайшей тканью возникает утро,
сработанное всеми петухами.
 
 
Вот купол уплотняющейся ткани
натягивается над всеми нами.
Мы входим под него, и он свободно
над головами реет, бескаркасный.
Ткань утра столь легка, что ввысь уходит
сама собою: шар светообразный.
 

 
Урок – основа обученья камнем.
Дабы понять – к ним прибегайте чаще.
Сначала вникните в его язык:
он точен, сух – безликий, неблестящий.
Урок морали даст – противоборством
потоку, и ударом не сомнете;
урок поэзии – конкретность, сжатость;
экономичности – компактность плоти.
Уроки камня (изнутри – наружу
его немого букваря прочтенье).
 
 
Урок четвертый – камень из сертана
(извне – вовнутрь, еще в предобученье).
В сертане камень не дает уроки,
и по нему учиться бесполезно.
Там, от рожденья, он всего лишь камень,
но камень там – с душой, с душою – бездной.
 

 
Копакабана, бегут твои рельсы и реки асфальта.
Копакабана, бреду, спотыкаясь
о цементные корни зданий.
Нависает стеклянная перспектива фасадов,
Сердце – и камень, камень, камень.
Хлопают двери, хлопают двери, хлопают двери.
На заднем плане – белье на балконах.
О знамена домашнего мира!
Из дворов вырывается вечный запах
стирки…
Окна, огни, окна, огни.
Рефрижераторы, лифты, готовые взвиться…
Небоскребы, кому вы приют даете?
Кого изрыгаете на тротуары?
Кто-то в постели, под самыми тучами,
занят любовью,
кто-то под душем мурлычет песню,
уши пронзает криком новорожденный,
на зеленом сукне схлестнулись четыре масти,
нагая сирена дает поглазеть на себя в бинокли,
этот читает журнал, а этот вскрывает вены.
Но найдётся всегда и такой,
кто работает в это время
в тиши кабинета,
и мысль его ищет меня,
затерявшегося среди ночи,
ищет, чтоб раздавить.
 

В характере профессии и в условиях

работы интеллигента и рабочего не

существует сколько-нибудь

существенных различий.

(Из «Гарантий законов о труде»)

Моя профессия

 
Рабочий песни, представляюсь вам
с лицом открытым, без клейма и шрама;
душа моя чиста, и руки чисты,
открыта грудь, и – такова программа —
что думаю, высказываю прямо.
 

Договор о работе

 
Я призван петь; нет ничего чудесней,
чем море звуков в раковине песни.
Прекрасен мир: свет солнца, небо в звездах…
Но говорю я песне – позабудь их,
покуда боль живет во мне и в людях.
Пусть это вечной темою зовем мы —
нет старых тем, есть старые приемы.
 

О связи с другими профессиями

 
Хотя свой стих из серебра чеканю,
он не снискал доверия банкиров;
мне с коммерсантом или с продавцом
приходится нередко состязаться
в уменье подавать товар лицом;
как служащие телефонных станций
и радио, о чем ни говорю,
стараясь помнить про регламент строгий,
в три – пять минут укладываю строки;
для музыкантов истинных, для них,
чувствительных к звучанью, к тембру слова,
старательно инструментую стих;
для кинодеятелей стих мой – это
добротный фильм, не блекнущий от света;
в сердца проводников и машинистов,
немалые пространства покрывая,
всегда по расписанью прибываю;
для экипажей кораблей – на реках
или в морях, в пути и у стоянок
для них звучит моя простая песня
привычным и бодрящим звоном склянок;
на холодильных установках глыбы
апатии растапливать могли бы,
цитируя меня в змеевики;
на шумной пристани портовики,
притягиваемые силой звуков,
на свет слепящий вылезут из люков;
я с песней опускаюсь в шахты, веря,
что ждут ее и там, где добывают
руду и уголь из земных артерий;
коллегам по газете, журналистам,
я новости хорошие даю
с благим советом, как распространить их,
как лучше ими начинить статью;
учителям, преподающим детям
умение быть взрослыми, читаю
мой курс о воспитании умелом
и нужное пишу на стенах мелом;
я химикам дал много формул новых,
я вывел из страданий бедняков их…
И к остальным, ко всем, кто любит труд,
пусть, как друзья, мои стихи придут.
 

О времени работы

 
Работаю в любое время суток:
и днем, в тени, и по ночам, когда
созвездий диаграммы пламенеют;
кто любит труд, тот бодрствовать умеет.
 

О времени отдыха

 
По воскресеньям или на неделе
случаются свободные часы;
тогда заботам двери отворяю,
а отдых свой друзьям я доверяю.
 

О праве на праздники

 
На праздники имеет право всякий,
а я всегда встаю, как по гудку,
без выходных работая; однако
сам труд мой праздничен когда строку
спряду сначала, а потом сотку.
 

О праздничном вознаграждении

 
Мне к празднику вознагражденье – весть,
что песнь моя кого-то вдохновила,
что в звуках лиры не угасла сила.
 

О минимальной зарплате

 
Работаю на шумном перекрестке,
связавшем север, юг, восток и запад;
мой минимум прожиточный таков:
жить, в звуках песни душу утоляя,
и петь – о чем, кому и как желаю.
 

О работе в ночную смену

 
В ночную смену я тружусь бессменно,
и если кто поет одновременно,
мы песнь, чтобы ансамбль нам удался,
на разные выводим голоса.
 

Об охране труда

 
Я петь могу в потемках, на ветру
и под дождем; пою, вдыхая свежесть
полей и в полдень, ослепленный светом,
зимой под солнцем и в прохладе летом;
я петь люблю, когда сады цветут
или когда нальется плод румяный,
но при фальшивом свете петь не стану,
как те, чье немощное вдохновенье
смирилось с полусветом, полутенью;
и если воздух слишком разряжен,
слабее стих мой, меркнет лиры звон.
 

О гигиене труда

 
Я не пою, когда меня неволят,
среди людей, чьи помыслы нечисты;
чьим сытым душам нужны лишь забавы;
чтобы избавиться от скуки или
поразвлекать скучающих красавиц,
я не пою…
Но петь приятно мне,
когда с надеждой мы наедине.
 

О расторжении договора и т. д.

 
Уж такова моя работа – песней
товарищам в их деле помогаю,
служу им, раскрывая душу слова;
но если вдруг я окажусь нужнее
на поприще ином – за честь почту
служить им верно на любом посту.
 

 
Воздетой песнею в ту ночь, в апреле,
народная надежда ожила.
И думал я, что грудь моя доселе
ни радости не знала, ни тепла.
 
 
Была лишь скорбь, как серые панели
на улице пустынной, и была
тоска – не оттого, что холодели
в моем угрюмом сердце страх и мгла.
 
 
Но оттого, что улица пустела,
и до упадка родины своей,
как мне Казалось, никому нет дела,
 
 
и песня на просторы площадей
поток не созывала многолюдный,
чтоб радость добывать борьбою трудной.
 

 
Есть поэты, которые пашут лишь о любви,
поэты-герметики в конкретисты,
в то время как делаются
атомные в водородные бомбы,
в то время как делаются
приготовления к войне,
в то время как голод изнуряет народы…
 
 
Потом они сложат
стихи ужаса в раскаяния,
но не избегнут кары,
потому что война в голод
настигнут и их —
поэтов, которых настигнет забвение…
 

 
Есть у моря жена,
море на дюнах рокочет —
море на дюнах женато,
целует их, когда хочет.
 
 
Само на дюнах почило,
а нас с женой разлучило!
И я целовать хочу
любимую в час любой.
И чтоб она целовала
меня, как дюна прибой…
 

 
Когда у меня будет вдосталь хлеба
для моих детей,
для любимой,
для товарищей
и для гостей,
когда обзаведусь книгами,
тогда – в выходной —
Я куплю себе галстук
цветной,
красивый,
длинный-предлинный
и завяжу узел
без морщинки единой,
выставлю его
напоказ —
пусть весь галстучный сброд
глазеет на нас!
 

ВЕНЕСУЭЛА

 
Меж ветвей мелькают огни,
дома – в мельканье огня,
у каждого дома свой голос,
и голосу голос – родня.
 
 
По улицам смерть недавно
бродила в вечерний час,
и где-то увяли ветви,
и где-то огонь погас.
 
 
Недавно смерть проходила
в одежде из белых роз.
 
 
Меж ветвей мелькают огни,
и где-то дома скорбят,
возносят молитву к богу
и в темноту глядят.
 
 
Глядят они ночью в поле,
где смерть недавно прошла
и, кроме скорби, надежду
каждому дому дала.
 
 
Темных решеток плетенье,
в окне твоем – тени, тени!
Я знаю, травинкой вольной
росла ты в долине земной,
всходила стеблем душистым
среди саванны хмельной.
 
 
Я знаю, глаза сняли,
источая свет и тепло,
и слезы твои, как росы,
поблескивали светло.
 
 
Я знаю, травинкой вольной
росла ты в зеленом поле.
 
 
Смерть появилась ночью,
немая в немой тени,
и слезы в глазах сверкнули,
и в окнах зажглись огни.
 
 
Смерть появилась ночью
в одежде из белых роз.
 
 
Ночью пришла украдкой
и в каждом доме сама
посеяла зерна скорби,
чтоб породнились дома.
 
 
Недавно смерть проходила
в одежде из белых роз.
 
 
Меж ветвей мелькают огни,
дома – в мельканье огня,
у каждого дома свой голос,
и голосу голос – родня…
 
 
Но где-то – над жизнью нашей,
над домом, над скорбью дней,
вдали, за лугом иль пашней,
вверху, над шатром ветвей, —
сияет свет меж теней.
 
 
Я вижу: травою горькой
взошла печаль в твоем сердце.
 
 
Но знай, что в скорбное поле
открыто окно у меня,
и все огни – единое пламя,
и голосу голос – родня.
 

 
Каждый день надзиратель
отмеряет нам порции солнца.
Через отверстия в крыше
получаем мы ломтики солнца.
В самые ясные дни,
когда солнце себя без удержу тратит,
мы, политзаключенные,
получаем не больше,
чем дает надзиратель.
Пять квадратиков —
всех наших чувств средоточие —
и пять арестантов под ними.
Сто других образуют очередь.
Солнечные отверстия —
окошечки касс на станции
небесной железной дороги;
чтоб увидать белый свет,
больше ста пассажиров
ждут, когда им дадут билет.
Ясные дни —
настоящие праздники света,
когда раздают нам квадратики солнца,
как галеты.
 

 
К утру простыня сбивается,
и оголяются ноги.
– Чертова холодина! —
ворчат арестанты,
скрючившись под тряпьем.
 
 
А я – я не чувствую стужи
и зноя не чувствую тоже;
кандалы мне натерли мозоли
на коже.
 
 
Небо дверное в следах
плуга – оконной решетки;
скоро ночь в черноземе своем затеплит
свечки листочек кроткий.
Запахи дальних кухонь,
запах тюремной лавчонки;
испарения от городских огней;
если захочешь – глазами,
сколько захочешь, пей.
Но я ничего не вижу
за бороздами решетки
на тихом небесном поле;
кандалы на глазах мне натерли
мозоли.
 
 
Солдаты заводят песню,
и песня над вышками реет.
Отправившись вслед за песней,
я бы, пожалуй, мог
выпить улицы добрый глоток
или добрый глоток прогулки
под звездами
вместе с любимой
у реки иди где-нибудь в роще,
набитой гитарными вздохами.
С песней я мог бы, пожалуй,
коротать одинокие ночи.
 
 
Но теперь я уже никогда не пою,
я боюсь даже вспомнить про песню мою;
кандалы мне мозоли натерли
в горле.
 
 
Вечно кто-нибудь жалуется:
заключенный,
умирающий или бездомный,
и волны людского моря
где-то за далью дальней,
за далью темной;
и сгорбленная деревушка —
лишь взглядом, без слова, без стона;
и в каждой жалобе скорбной
жалуются миллионы.
 

 
Выводили его из ранчо
под крик петухов на рассвете;
по бокам с винтовками двое,
позади с винтовкою третий.
 
 
Он убил – так тигр убивает,
разъярясь и словно ослепнув,
оттого, что грызет его голод
и охотник идет по следу.
 
 
От куста к кусту пробираясь
и пытаясь выйти на берег,
он себя раздирал о колючки,
обагрял собою репейник.
 
 
А потом в дубняке скрывался,
и, готовый не даться даром,
поджидал приближенье смерти,
одетой в форму жандарма.
 
 
Да, убил. Но они ведь забрали
и жену, и все, что имел он,
и когда просил – был исхлестан,
а когда проклинал – осмеян.
 
 
Да и в ночь такую, как эта,
убийство – не преступленье.
Руки скручены за спиною,
на щеке полоса от плети,
подгоняют руганью двое,
подгоняет прикладом третий.
 
 
А какая-то женщина пела
вслед ему на краю деревни:
– Ты прощай – одна загорюю,
ты прощай – одна поседею.
Когда вырывают корни,
что боли земли больнее!
 
 
Увели, увели хлебопашца,
и солнце иссушит землю,
и женщина станет камнем,
и змеями станут стебли.
 
 
Уже борозде не раскрыться,
и добрых семян не беречь ей,
уже не изведать мне муки
от ребенка, что мне обещан.
 
 
Их ведут но земле изнуренной
и изглоданной болью древней,
той, которая старит женщин,
не носивших дитя во чреве.
 
 
Руки скручены за спиною,
на щеке полоса от плети;
по бокам с винтовками двое,
позади с винтовкою третий.
 

 
– Ах, люди! У черной Хуаны —
ну кто бы подумать мог! —
умер ее негритенок,
ее сынок.
 
 
– Ай, сосед, как же так случилось!
Ведь не хворый был мой сыночек.
Я хранила его от сглазу,
берегла, укрывала ночью.
Отчего же он сохнуть начал?
Стал – поверишь? – кости да кожа.
 
 
Раз пожаловался на головку,
занемог, а неделей позже
умер, умер мой негритенок;
бог прибрал его; волей божьей
ангелочком теперь на небе
стал мой маленький, мой пригожий.
 
 
– Не надейся, соседка. Черным
разве может быть ангелочек?
Ведь художник без родины в сердце
о народе думать не хочет,
когда пишет святых на сводах;
только тем он и озабочен,
чтобы ангелы покрасивей
составляли круг Непорочной;
никогда среди них не встретишь
чернокожего ангелочка.
 
 
Живописец с чужой нам кистью,
но рожденный на наших просторах,
когда пишешь вслед за былыми
мастерами в церквах и соборах,
хоть Пречистая светлокожа —
напиши ангелочков черных.
 
 
Кто напишет мне ангелочков,
на родной мой народ похожих?
Я хотел бы, чтоб среди белых
темнокожие были тоже.
Отчего же ангелы негры
на свои небеса не вхожи?
 
 
Если есть живописец Пречистой,
и святых, и небесного свода,
пусть на небе его заиграют
все цвета моего народа.
Пусть на нем будет ангел с жемчужным
цветом кожи, и ангел безродный,
и кофейных оттенков, и рыжий,
и, как красная медь, ангелочек,
ангелок светлокожий, и смуглый,
и такой, что темнев ночи, —
пусть они на задворках неба
зубы радостные вонзают
в солнце-манго с мякотью сочной.
 
 
Если только возьмет меня небо,
я хочу на его просторах
не святых херувимов встретить —
бесенят озорных и задорных.
Свое небо изобрази мне,
если край твой душе твоей дорог,
так, чтоб солнце налило белых,
чтобы оно глянцевало черных;
ведь не зря же скрыт в твоих венах
добрый жар лучей разъяренных;
хоть Пречистая светлокожа,
напиши ангелочков черных.
 
 
Нет нигде богатого храма,
нет нигде простого прихода,
где бы черные ангелочки
на меня глядели со свода.
Но куда же тогда улетают
ангелочки земли моей знойной,
мои скворушки с Барловенто [108]108
  Барловенто– группа Малых Антильских островов.


[Закрыть],
мои жаворонки из Фалькона [109]109
  Фалькон– северо-восточный штат Венесуэлы.


[Закрыть]?
 
 
Свое небо изображая
на высоком церковном своде,
хоть когда-нибудь вспомни, художник,
о забытом тобой народе.
И среди отливающих медью,
среди белых в кудрях золоченых,
хоть Пречистая светлокожа,
напиши ангелочков черных.
 

 
Когда корабли скрипучие ищут грязные гавани,
Паруса из брезента обвисли, на корме матросы сидят,
Смолою одежды запачканы, иссушены губы в плаванье,
На руках ободраны ногти,
Заросли бородами лица,
Грубо жаждет женщину взгляд.
 
 
Нас встречают смешные люди, ни лица не знаем, ни имени.
Может, нас изменило море и прежних нас больше нет.
Может, мы так долго плавали, что все друзья наши вымерли,
Может, наши глаза обжигает ослепляющий моря свет.
 
 
Мы с моря идем, где люди от диких смерчей спасаются,
Смеются, переглядываются, долго, жалобно перекликаются.
Мы с моря идем, где старухи распустили седые гривы
Бессмертные, безумные распустили седые гривы.
 
 
Мы якорь бросали в сьесту у ярко-алого мола,
Где негры, ростом до неба, но цепей им не порвать.
Когда рассвет улыбался, пред нами девушки голые,
Нагие белые девушки плясали на островах.
 
 
Ночами нам слышалась музыка, стонавшая, будто раненая,
И вот что нам привиделось однажды, в полуночный час
Из моря вышла женщина, луной сотворенная, странная и целовала нас.
Сколько мы плавали по морю! Все кончилось – водка, бананы,
И соль, и мясо. Как-то, решая все поскорей,
Убили двоих: не понравилась нам шкура их, что ли, поганая
 
 
И вот мы вернулись с ободранными
Ногтями, и заросшими
Лицами, и иссохшими
От жажды губами, залитые слепительным светом морей.