Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Зачем скорбишь ты? В том нету горя,
что встала туча над краем моря,
как пелена.
Прохлада в небо приходит с нею,
свежеет воздух, мир зеленеет,
и даль ясна.
 
 
Забудь о страхе. Пусть ветер воет,
и гром грохочет над головою,
и все горит;
не будет ярость игрой напрасной —
себе свободу рукою красной
народ творит!
 

 
Раскачиваясь мерно в бесстыдстве наготы,
ужасный плод – как символ возмездья рокового —
труп на суку высоком, трофей петли пеньковой,
вываливал язык свой из мира немоты.
 
 
Чуб, как петуший гребень, гримаса тошноты
и боли, – в этом было так много шутовского.
Пред ним, неподалеку от моего гнедого,
мальчишки надрывали от смеха животы.
 
 
Казались наважденьем и эшафот зеленый,
и узник с головою пристыженно склоненной.
Неугомонный ветер, зловоние стеля,
 
 
с поспешностью шальною носился вкруговую.
И выплывало солнце в долину голубую,
и песнею Тибулла манили вдаль поля.
 

 
Я хочу умереть на просторе морском
в золотистом сиянье заката.
В час, когда нам агония кажется сном,
а душа, словно птица, крылата.
 
 
Пусть дежурит у смертной постели моей
только небо одно голубое.
Я услышать хочу не рыданья друзей,
а вскипающий грохот прибоя.
 
 
Из зеленой волны златотканую сеть
извлекает дневное светило…
Я хотел бы как солнечный луч умереть,
раствориться в волне белокрылой.
 
 
Ни досады, ни злобы в душе не тая,
я хотел бы смежить свои веки.
Чтоб шептала мне жизнь: «Я навеки твоя…» —
покидая меня навеки!
 

 
В недоступных подземных глубинах,
в царстве холода, мрака и смерти,
бесконечным, безмолвным потоком
тихо катятся мертвые воды…
Иногда под скалистой бронею
настигает их жало стальное, —
и огромным пушистым султаном
они в небо взлетают, сверкая;
иногда, словно черные змеи
извиваясь в подземных темницах,
в неустанном и вечном движении
они тщетно стремятся на волю…
 
 
К серебристо-зеркальному морю
устремляются реки земные,
свет зари и алмазные звезды
в изумрудных волнах отражая.
Берега их увиты цветами,
в тихих омутах прячутся нимфы,
и вода там поет свою песню,
орошая поля и долины.
 
 
В беломраморной чаше фонтана
своевольна вода и игрива,
как принцесса в дворцовых покоях,
рассыпает узор свои жемчужный —
то стрелою взвивается к небу, —
то, как веер прозрачный, струится,
то, опавши брильянтовой пылью,
засыпает, тихонько мурлыча…
 
 
Океана безбрежные волны
разбиваются с шумом о берег,
сотрясают гранитные скалы
и в кипенье вздымаются к тучам.
Там вода – королева вселенной,
разъяренная, дикая сила
грозно спорит с землею и небом
и стихиям свой вызов бросает.
 
 
Как несхожа с могучей царицей
та вода, что живет под землею,
та, что предана вечному мраку
в замогильных бесплодных глубинах!
Та вода, что не видела солнца,
что ни петь не умеет, ни плакать,
что родилась немой и безвестной,
что слепой остается рабыней!
 
 
Как она, никому не известны,
как она, погруженные в тени,
в закоулках души протекают
нашей внутренней жизни потоки.
Кем изведан наш ход прихотливый?
Кем измерено темное русло?
Много ям и подводных ловушек
ваши воды немые скрывают.
 
 
А открой вам дорогу на волю,
вы бы вышли столбом белопенным,
что, бурля и сверкая на солнце,
выше сосен и кедров взлетает!..
Но, увы, никогда, обреченным,
не увидеть вам света дневного…
И блуждают, как прежде, во мраке
нашей внутренней жизни потоки.
 

 
Расчесывала волосы принцесса,
и волосы, как золото, сверкали,
расчесывая их, она смотрела
рассеянно сквозь стрельчатую арку.
Поля, поля тянулись перед замком
и пыльная дорога:
там проходили табором цыгане
и нищие, прося о подаянье,
и богомольцы,
от мест святых бредущие обратно
в Кастилию под жгучим летним солнцем,
покрытые морским песком и пылью.
Потом она смотрела неотрывно
на висельника,
что вчера повешен
был на зубце соседней красной башни
и там висел, кривясь окоченело,
отбрасывая тень свою на стену,
смешной и страшный.
 
 
Расчесывала волосы принцесса
и левою рукой их разбирала,
и на прекрасное лицо спускались
косой волною золотые пряди;
в другой руке она держала гребень
слоновой кости, матовый и гладкий.
 
 
Расчесывала волосы принцесса,
и волосы, как золото, сверкали,
и думала она: «Ах, если б в замок
веселый трубадур забрел однажды
в штанах зеленых, черном колпаке,
кафтане красном и со звонкой лютней…»
А по дороге
все шли, темнея профилями строгими
и древними, цыгане.
А на цепях
подъемного моста,
на крепостных камнях,
крутых уступах
дрожали ящерицы в судороге мерной,
как впавшие в экстаз факиры,
они, в своих кирасах изумрудных,
казались крошечными крокодилами…
 
 
Расчесывала волосы принцесса,
волной ложились золотые пряди…
 

 
Скользишь над пропастью моих скорбей
ты, словно луч луны над бездной вод,
мой дух, окостеневший от невзгод,
умащивая нежностью своей.
 
 
Ты в жизнь вступаешь, я прощаюсь с ней,
но, времени опровергая ход,
ты, словно луч луны над бездной вод,
скользишь над пропастью моих скорбей.
 
 
Так пусть горчит надежд отцветших плод
лишь на губах поэзии моей, —
раз хочет тот, кто создал небосвод,
чтоб ты над пропастью моих скорбей
прошла, как луч луны над бездной вод.
 

 
Автобиографическое? Я все написал – прочтите
стихи мои и поэмы. В жизни моей нет событий;
как у счастливых народов, как у матроны почтенной,
нет у меня истории: жил жизнью обыкновенной.
Милая незнакомка! Ответы мои будут кратки.
 
 
С юных лет я Искусству предался́ без оглядки:
сдружился с гармонией, с рифмой – служанками Мусагета;
легко мог бы стать богатым, но выбрал жребий поэта.
– А после?
Любил и страдал я, знал радости и мученья.
– И много?
Вполне довольно, чтоб заслужить прощенье.
 

 
Как я люблю покой
моих непраздных дней
и радости уединенья…
Веселой канарейки все сильней
заливистое пенье!
 
 
Как воздух свеж и густо напоен
древесным ароматом! Неба просинь
в окно мне льется… Буен и хмелен
снег тубероз, предчувствующих осень.
 
 
Уже посеребрила седина
вершины гор, и в серой дымке зыбкой
все тает. Но, беспечна и нежна,
природа с просветленною улыбкой
 
 
свой неизменный завершает круг.
И солнце, нас лучами обещанья
пригрев, бледнеет, словно старый друг
в минуту неизбежного прощанья.
 
 
Как прелесть запоздалая грустна
растений и цветов! Они устали.
«Я – осень, осень, – шепчет вам она, —
я преисполнена благой печали…
 
 
Сменила лето я. В соблазнах женской плоти
тебе не станет больше мниться рай…
Пришел черед таинственной работе
ума. Теперь молчи и размышляй».
 

 
Если не знает никто, почему улыбаемся мы,
и не знает никто, отчего мы рыдаем,
если не знает никто, зачем рождаемся мы,
и не знает никто, зачем умираем,
если мы движемся к бездне, где перестанем быть,
если ночь перед нами нема и безгласна…
Давайте, давайте, по крайней мере, любить!
Быть может, хоть это не будет напрасно.
 

 
Жизнь! Я тебя прославляю, свой путь завершая земной:
ложных надежд не питал я, был труд не напрасен мой,
и муки, что ты посылала, были заслужены мной.
 
 
И вижу я после долгих лет трудов и борьбы,
что сам всегда я был зодчим своей нелегкой судьбы.
 
 
Ты чашу то с медом, то с желчью давала мне выпить до дна:
но разве душа не бывала то медом, то желчью полна?
А если сажал я розы – все розы цвели, как одна.
 
 
И пусть зима приходила, губя мой цветущий рай, —
но ты ведь не говорила, что вечным быть должен май!
 
 
Много ночей проводил я, судьбу за жестокость кляня.
Счастливых ночей не сулила ты мне, свою тайну храня…
Но были счастливые ночи – были и у меня!
 
 
Любил я и был любимым, – мне солнце дарила весна…
Жизнь! Мы квиты с тобою! Ты мне ничего не должна!
 

 
Монах, ты смотришь, как мерцает кроткий
лампады свет в объятьях темноты.
А в храм уж утро брезжит сквозь решетки.
Своих грехов ты рассыпаешь четки.
Я плакать бы хотел, как плачешь ты!
Святая вера дрогнула, как кроткий
лампады свет в смешенье темноты
и утра, что проникло сквозь решетки,
и жизнь течет, как траурные четки,
печальней слез, что проливаешь ты.
 
 
В тебе играет плотское желанье,
и высшей красотою ты влеком.
Ты как любовник в рвении слепом:
в тебе и страсть, и горечи дыханье,
что стать могло бы огненным дождем.
 
 
Во мне угасло плотское желанье,
и высшей красотой я не влеком.
Осталось в сердце спящем и слепом
лишь горечи тлетворное дыханье,
что стать могло бы огненным дождем.
 
 
О воин в дебрях памяти всесильной,
бессмертной славы радужный посыльный!
Ты пал от золотого острия,
покрыли лавры твой курган могильный.
О, так же умереть хотел бы я!
 
 
Храм памяти моей – во мгле всесильной
Презренного бесславия посыльный,
не жду я золотого острия.
В пустой груди царит лишь мрак могильный
но лавровых венков не вижу я.
 
 
Монах, любовник, воин! Где же ныне
тот след, что вел меня к моей святыне
и навсегда исчез в трясине лет?
Моя надежда где? Нет и в помине.
Ни бога, ни любви, ни стяга нет.
 

Ива

 
Плачет ива много лет.
Полуянтарь, полузолото,
полусвет.
 

Бамбук

 
Тонкий и длинный
бамбук разогнуться не может
под градом жемчужных дождинок.
 

Павлин

 
Разодетый в пух и прах,
павлин на птичнике плебейском
расхаживает, как монарх.
 

Соловей

 
Под горестным небом, в бреду,
всю ночь соловей прославляет
единственную звезду.
 

Луна

 
Ночь необъятна в море сна.
Как раковина облако
и как жемчужина луна.
 

Рыбы играют

 
Ударом солнечного золота
стекло залива вдребезги расколото.
 

Серая цапля

 
У цапли серы перья серым утром,
а в ясный день сверкают перламутром,
как мрамор, неподвижны ввечеру
и, как снежок, играют на ветру.
 

Разрезанный арбуз

 
Смехом напоенное
стозвонное
лета зрелого
красное чрево.
 

Бессонница

 
На черном шифере
выводит фосфорические цифры.
 

 
Ты шею лебедю-обманщику сверни —
он белой нотою звучит в озерной сини;
ему, застывшему в законченности линий,
чужда душа вещей, природа не сродни.
 
 
Беги от косных форм, от стертых слов – они
не согласуются с укрытой в сердцевине
глубинной жизнью, и – люби сильней отныне
живую жизнь, и ей свой трепет объясни.
 
 
Взгляни на мудрую сову – ей нет преграды,
когда, слетев с плеча воинственной Паллады,
неслышно на сосну спускается она.
 
 
Ей не дана краса лебяжья; но пытливый
зрачок ее, во мрак вперяясь молчаливый,
читает тайные ночные письмена.
 

 
Сумей пройти над жизнью всех явлений
неспешно, отрешенно; и ясна
тебе предстанет снега белизна,
вен синева и роз огонь весенний.
 
 
Пусть все в твоей душе оставит след
и глубоко, и верно, и чеканно:
проникновенный монолог фонтана
и горестной звезды дрожащий свет.
 
 
Пусть арфою Эола над вершиной
ты, отданный ветрам на произвол,
струной бы чуткою воспроизвел
молитвенный напев и рык звериный.
 
 
Пусть будет чуждо сердцу твоему
все, что волнует человечье стадо;
возделав душу, обретешь награду:
услышишь тишину, прозришь сквозь тьму.
 
 
Пусть ты себя возлюбишь в сердце строгом,
в нем заключив весь ад, все небеса,
и в сердце пусть глядят твои глаза,
чтоб необъятный мир постичь в немногом.
 
 
И пусть, оковы жизни разреша,
с собою взяв весь мир, тобой творимый,
услышишь ты свой стих неутомимый,
где бьется жизни легкая душа.
 

 
Дом при дороге – он во мне самом,
в открытом настежь сердце, – грустно в нем.
За эти годы в нем перебывало
необычайных странников немало,
но чаще пустовал он день за днем.
 
 
И видел он
в улыбках жизни и в ее блужданьях
один и тот же бесконечный сон —
о легких встречах, скорых расставаньях.
 
 
И редко, редко путник уходящий
для гостя нового оставит огонек,
в ночи горящий,
и, покидая дружеский порог,
напишет несколько приветных строк.
 
 
Нет – большинство гостей уходит в нетерпенье,
едва спугнет их преждевременный закат,
и в доме остается хлам и чад,
умерших песен неприкаянные тени
и стертый след на каменной ступени.
 
 
И потому, когда в ночи глубокой
неведомый мне путник одинокий
затеплит огонек, тогда —
– Кто там теперь? – гадаю я в тревоге.
То запоздалая любовь зашла с дороги,
иль загостилась старая беда?
 

 
Это старая боль воротилась незванно, нежданно…
Я свой сад подстригал и вино попивал из стакана.
 
 
Хлопотливые птицы вели надо мной разговор,
и наивная радость звенела, как праздничный хор;
 
 
и опавшие роз лепестки на газоне блестящем,
и политые грядки твердили о непреходящем
 
 
мирном пире; и странные звуки летали кругом —
словно кто-то за ближним кустом целовался тайком;
 
 
в деревенском замшелом фонтане, разбуженный эхом,
древний мраморный Пан заливался отеческим смехом…
 
 
Только старая боль подступила, как я ни хитрил,
и уселась со мной, и спросила: – А ты не забыл?..
 
 
И внезапно из глаз, отуманенных солнечным светом,
по щеке покатилась слеза молчаливым ответом…
 
 
А болтливые птицы все так же вели разговор,
и звенела наивная радость, как праздничный хор, —
 
 
и ушла моя старая боль, как явилась, нежданно,
все по той же тропе, по которой прокралась незванно…
 
 
Подстригал я мой сад и вино попивал из стакана.
 

 
Эта серая морось мир окутала снова,
от ненужного горя жизнь темна и тяжка.
У порога души постучала тоска,
как усталая странница в поисках крова.
 
 
И дыханье жасминов из сада ночного…
Бередит мою рану острый запах цветка.
Вспоминается вечер… Ползут облака,
моросит, и давно все к отъезду готово.
 
 
Острый запах жасмина… Дождя шепоток,
неумолчное в мокрой листве бормотанье,
бесконечных тягучих признаний поток…
 
 
И печаль воскрешает в туманном сознанье
чьи-то слезы, летящий по ветру платок
и корабль, отплывающий в скорбном молчанье.
 

 
Любовь меня живит, и убивает,
и ранит сердце, и светлит сознанье,
сжигает в фиолетовом сиянье,
и вновь мою судьбу переплавляет;
 
 
велит упасть и сильным поднимает;
то стебель я, то дуб под этой дланью;
дает мне песнь, что разум отнимает,
и кротко учит постигать молчанье.
 
 
Не уходи – пусть длится наважденье,
дай мне твоих тревог и наслажденья,
не исчезай, любовь, – еще не время!
 
 
Одну тебя я призову с тоской,
навеки покидая жизни бремя, —
и пусть умру, сражен твоей рукой!
 

 
Лучше было бы сюда не возвращаться,
в рай поверженный, немой, лишенный речи,
исковерканный жестокостью картечи.
 
 
Здесь и однорукие деревья,
купол круглый обступив сановной свитой,
пропускают сквозь себя упреки башни,
трепеща листвою, бурей битой.
 
 
Здесь ружейная пальба запечатлела
на домах всей этой призрачной деревни,
начертила на известке белой
черные и гибельные знаки,
так что блудный сын, домой вернувшись,
потеснив полночный мрак злодейства,
здесь прочтет при лампе закоптелой,
что погибло все, что было прежде
и что больше места нет надежде.
 
 
В дряхлое затворничество двери
ливень лупит из прогнившей тучи,
и, кривясь, поет замок скрипучий,
и два гипсовых, два чистых медальона,
чуждых миру и мирским заботам,
словно наркоманы, смотрят сонно
друг на друга и бормочут: «Что там?»
 
 
Я пройду отвыкшими ногами
в патио, похолодев от дрожи
ожиданья; занят там колодец
сам собою; там ведро из кожи,
чьи непререкаемые капли
на припев безрадостный похожи.
 
 
Если солнце, животворное, хмельное,
жжет неистово истоки христианства,
для мечты отысканные мною;
если ношу муравей тащить не в силах;
если нежный стон голубок сизокрылых,
в паутине заблудившись, длится
некончающейся жалобой бессильной —
то любви и всепрощенья жажда, —
это лишь кольцо в плите могильной.
 
 
Новых ласточек гончарная работа —
поколенья нового стремленье
строить гнезда – жажда обновленья;
вечера монашеские, зори,
а под ними, под опалом небосвода, —
плач ребяческий коровьего приплода,
плач по вымени тугому, плач теленка
по жующей фараоновой корове,
детский плач, пугающий ребенка;
колокольня с обновленным звоном;
алтари, покрытые резьбою,
и любовь, открытая влюбленным
парам с одинаковой судьбою;
девушек помолвки – скромных, свежих,
как кочан капусты, плотно сбитых,
в свете фонарей, как на подмостках,
руку подающих у калиток;
барышня, томящаяся где-то
за каким-то старым фортепьяно,
из какой-то арии рулада;
силуэт жандарма с сигаретой…
…И тоска поэта-ретрограда.
 

1

 
Пленительность несмелая строки:
цветок, стыдливо сжавший лепестки.
 

2

 
Сомкнется он, как чашечка вьюнка,
едва к нему притронется рука.
 

3

 
– Рука Орфея [190]190
  Орфей– певец, очаровывавший своим пением диких зверей и приводивший в движение деревья и скалы.


[Закрыть], но еще властней:
в нее не веря, верю только ей,
 

4

 
что Эвридику [191]191
  Эвридика– жена Орфея, умершая от укуса змеи. По преданию, Орфей тщетно пытался вывести ее из Аида, царства теней (греч. миф.).


[Закрыть]выведет на свет
из царства вечных снов, где жизни нет.
 

 
Мака цветок багряный,
любовь твоя горше обмана.
 
 
Так жарки твои румяна,
сурьма твоя так густа,
и резок твой запах пряный,
и солнца просят уста!
 
 
Мака цветок багряный.
 
 
Я помню, была одна —
во всем на тебя похожа:
и чаща ресниц черна,
и лживо алеет кожа…
 
 
Мака цветок багряный.
 
 
Я помню, была одна…
(Боюсь я тебя касаться,
боюсь я дождаться дня,
когда лепестки, дразня,
в женский лик обратятся.)
 

I

 
Когда услышишь ты, что я старею,
что устаю я от пера и книг,
что философских выкладок язык
мне с каждым днем становится темнее;
 
 
когда тебе расскажут, что идеи
мне кажутся игрушками на миг,
что жить на ренту я давно привык
и счастлив синекурою своею —
 
 
ты им напомни, что весны расцвет
подарит молодую зелень саду —
она затмит плоды минувших лет;
 
 
но если ты услышишь, что в ответ
на вызов алых уст я прячу взгляды,
тогда считай, что мне спасенья нет.
 

II

 
Как садовод, смиренно, терпеливо
вершу я повседневную страду
и каждый миг свой отдаю труду,
распределяя время бережливо.
 
 
Убытка не боюсь, не жду наживы,
а потому им счета не веду
и семя высеваю в борозду
без промедленья, но неторопливо.
 
 
Покуда час последний не пробьет,
я поглощен заботою земною:
по осени снимать я должен плод,
 
 
сажать, полоть и прививать весною;
когда ж из рук мотыга упадет,
узнаете, что смерть пришла за мною.
 

 
О ветер, ты предвестник этого запретного часа.
О поблекшие эпохи,
переживающие последнюю осень.
Предчувствуя конец, простились горизонты
со стаями птиц перелетных,
и лепестки цветов, похожие на клавиши, опали.
 
 
Ветер времени рвет космическую материю,
и эта музыка
разносится как пропаганда по балконам,
скрипит несмазанными флюгерами
и расцветает в окрестных пейзажах.
 
 
О ветер, вдохновляющий
железную диктатуру,
которая сотрясает государство!
О толпы людей,
сияющих,
и поющих,
и возносящихся сердцем!
 
 
Закат загорается бунтом кровавым
и озаряет предместья,
взлохмаченные деревья
подаяния просят под окнами,
заводы воспламенились
 
 
багровым вечерним пожаром,
а в прозрачном небе
самолеты
выписывают сложные фигуры.
Шумящие шелком знамена
повторяют пролетарские призывы
и разносят их по городам.
 
 
На романтическом митинге перед отъездом
и ты и я плачем,
но я коплю надежду на встречу.
Разбитая станция
остается в твоих руках,
и обморок твой на перроне —
высочайшая нота прощанья.
Я целую твою фотографию в поезде,
испуганно убегающем в потемки,
пока сухие листья опадают на наши с тобой дороги.
 
 
Скоро поезд поднимется в горы.
Как великолепна
география Мексики!
Виды ее с высоты самолета,
невыразимые вершины политической экономии —
густой дым фабрик,
теряющийся в тумане
времени,
и эклектический гомон
стихийных восстаний.
 
 
Всю ночь напролет
солдаты
изливают душу
в песнях.
Но вражеская артиллерия
выслеживает нас
и не щадит красот природы.
Тяжелые громыхания
вселяют в нас внутренний трепет,
и рушится прелесть горных панорам.
 
 
Воинские составы
идут во все четыре стороны света.
Боевое крещение —
это неразбериха,
в которой мужчины
азартно играют в карты,
а также в самопожертвование.
О, этот военный поезд,
мы в нем и пели и делали Революцию.
 
 
Никогда прежде я не был ближе к смерти.
Однако вечер я провожу с тобою в негаснущем
свете воспоминаний,
но неожиданно входят другие,
заглушая и наше понимание событий,
и сомнительные картинки на полях гороскопа.
А там, далеко,
беременные женщины
остались молиться
за сражающихся
каменному Иисусу.
По окончании бойни
ветер вторично
рвет в клочья
кружево сновидений…
 
 
Зарю моих стихов я отрясаю
на сопротивление вражеских сердец,
и хладное дыхание столетий
ласкает мой горячий лоб,
пока в величественное забвенье
уходят дорогие имена.
 

Хосе Клементе Ороско «Окоп».

Роспись в национальной подготовительной школе в Мехико.

1922–1927 гг.

 
Зачем ты мне руки, тропик,
наполнил красками дня?
Камня коснуться – станет
чашей, полной огня.
Дальних краев затишье в час, когда ляжет мгла,
я взбудоражу эхом радужного стекла.
Дай хоть на миг иную
долю – не зной и крик!
Дай поменять широты
сердца – хотя б на миг,
с сумерками смешаться в осиротелом доме,
замереть на балконе, что обветшал и тих,
спрятаться с головою в складках накидки тонкой,
нежной рукой коснуться долгих волос твоих,
пеной взлететь над мысом кроткого отреченья
и воплотить раздумье только в тончайший штрих.
О хоть на миг разжалуй
из вестовых огня!
Зачем ты мне руки, тропик,
наполнил красками дня!
 

 
Не оставляй народ свой, благослови и помилуй! —
волей твоей в пустыне зазеленеет лавр.
Тот, кто затмил вовеки славу земную, может
соединить столетья, милость нам ниспослав.
 
 
Силу свою вдохни в нас и воскреси денницу
что занималась в Андах, край озаряя наш.
Взвей свой клинок лучистый над беспросветной тучей
и милосердным миром наше чело помажь.
 
 
Если твой след заветный спутают ложь и злоба
нас уводя от солнца с торных твоих путей, —
скульптор отчизны нашей, ныне восстав из гроба,
 
 
собственною рукою в память векам отлей
сердце твоих республик, ждущих сегодня, чтобы
снова явилось миру чудо любви твоей.