Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Вода, голубая, прозрачная, хрустальная,
рождается вместе с потоком твоих волос
и, падая вниз, у ног твоих ищет пристанища.
 
 
Я воду пью, и запах воды, и тень ее,
ту светлую воду, ту свежую воду, что вверх
бессонною ниточкой тянется, словно растение.
 
 
Воду пью, гимн глубине ее вырос
из темных моих глубин, которыми я предчувствую
воду-небо, воду-бокал, воду-ирис.
 
 
Пей, Мария, холод ее слез.
Отдай свой рот прохладному рту воды,
отдай свою жизнь этой дороге из роз.
 
 
От теплых ног на теплой сонной земле
до буйных прядей волос – все погрузи в воду,
живою слезой растворись в ее хрустале.
 
 
Наклонись и, когда твой лоб коснется камня,
встав на колени, ищи корень воды в земле,
плача, жаждущим ртом и руками.
 

 
Город странный и большой,
Край земного шара…
Бродит в нем единственная
Каталина Парра.
 
 
Целый год миновал,
О тебе я не слыхал,
Но тебя не забывал,
Каталина Парра.
 
 
Дождевая пелена
На землю упала.
Куда ты бедная, одна,
Каталина Парра?
 
 
Ах, если б мог я знать!
Ничего не знаю!
Как живешь ты, бедная,
Каталина, бледная?
 
 
Что бы я не говорил,
Лишь одно я знаю:
Твердо верю, что тебя
Снова повидаю.
 
 
Даже если издали
Я тебя увижу,
Буду рад, дитя мое,
Каталина Парра!
 
 
Сколько раз в стихах моих
Ты была воспета,
Девочка – сияние
Утреннего света.
 
 
Ах, погасшая любовь,
Тусклая лампада,
Ароматный твой цветок —
Вся моя отрада!
 

 
Я посвятил этот вечер одинокой прогулке
По забытым улочкам моей деревни,
Провожаемый сумерками – добрым другом,
Пожалуй, единственным, что со мной остался.
Все совсем как тогда. На улицах осень,
И светильник тумана рассеянно светит,
Только время вторглось и все захлестнуло
Поблекшим плащом своего унынья.
Никогда я не думал, ни на минуту, поверьте,
Возвратиться на эту дорогую мне землю,
Но сейчас, возвратившись, не понимаю,
Как я мог от ворот ее так удалиться.
Но ничто не меняется, ни белые стены,
Ни деревянные старые двери.
Все на месте; как прежде, ласточки вьются
Над самой высокой колокольней;
Улитки в саду, и мхом зеленеют
Старых камней сырые ладошки.
Никакого сомненья, это – царство
Облетевшей листвы и синего неба,
Где каждый предмет отмечен своею
Неповторимой и кроткой легендой.
И я узнаю даже в сумерках ранних
Покойной бабушки взор небесный.
Все это трепетно и незабвенно
Пришло ко мне в юности первоначальной:
 
 
Почта на площади с самого краю,
Старые камни, сырые стены.
Боже мой, право, никто не умеет
Дорожить хоть минутным, но истинным счастьем,
И когда оно чудится страшно далеким,
Вот тут-то оно и стоит с нами рядом.
Ах, бедняк я, опять мне твердит словно кто-то,
Что жизнь – это только всего химера,
Сновиденье, не знающее предела,
Мимолетное облачко над вселенной.
Но давай по порядку, болтаю без толку,
От волненья моя голова закружилась.
Так как я пустился в свое предприятье
С наступлением сумерек и покоя,
Как бесшумный прибой, одна за другою
Возвращаются овцы в свои загоны.
Я приветствовал каждую персонально
На тропинке, ведущей к знакомой роще.
А когда я встал перед этой рощей,
Что прохожих щедро поила шумом,
Сокровенной музыкой неизъяснимой,
Я припомнил о море, считая листья
В честь сестер моих, умерших в раннем детстве.
Превосходно! Дорогу свою продолжаю,
Словно тот, кто живет, ни на что не надеясь;
Прохожу не спеша мимо мельницы нашей,
Замедляю шаги перед входом в лавку:
Запах кофе всегда остается тот же,
И луна все та же над головою;
Меж рекою прошлого и настоящим
Никакого различия я не вижу.
Узнаю это дерево без ошибки,
Мой отец посадил его у калитки.
 
 
(Дорогой мой отец, когда был он счастлив,
Он был лучше окна, открытого настежь.)
На высотах этих я ощущаю,
Обнимает меня хрупкий запах фиалок —
Мать моя их растила с такой любовью,
Чтоб излечивать ими печаль и кашель.
Сколько времени в мире с тех пор миновало,
Я не мог бы ответить даже примерно.
Все такое же точно: всенепременно
Соловей и вино на столе накрытом.
Мои младшие братья об эту пору
Возвращаться должны бы домой из школы.
Только время смело это все бесследно,
Словно белая буря, песчаная буря!
 

 
Белый глаз мне ни о чем не говорит.
Долго ль, что ли, умным притворяться?
Завершенье мысли? Для чего?!
Мысли надо выпускать на волю!
В хаосе – свое очарованье.
У летучей мыши схватка с солнцем.
Никому поэзия не в тягость.
А фуксия парит, как балерина.
 
 
Грозы без величья надоедают.
Я пресыщен дьяволом и богом.
Дорого ли стоят эти брюки?
Рад жених отшить свою невесту.
Ничего противней неба нету.
Не вступают в спор о том, что ценят.
А фуксия парит, как балерина.
 
 
Кто на скрипке плавает – потонет.
Девочка венчается со старцем.
Бедные не знают, что болтают.
Ничего не вымолишь любовью.
Грудь полна не молоком, а кровью.
Пение для птицы – развлеченье.
А фуксия парит, как балерина.
 
 
Раз я был готов с собой покончить.
Соловей сам над собой смеется.
Совершенство – что туннель бездонный.
Все прозрачное нас привлекает.
Сколько высшей радости в чиханье.
А фуксия парит, как балерина.
 
 
Нет девиц и некого бесчестить.
В искренности есть своя опасность.
Жизнь я побеждаю лишь пинками.
Между грудью и спиною – бездна.
Дайте умереть тому, кто умирает.
Ванная – мой сокровенный храм.
А фуксия парит, как балерина.
 
 
Окорок домашний нарезают.
Венчики цветов показывают время.
Продают по случаю распятье.
Есть у старости свои награды.
Похороны лишь в долги вгоняют.
Бог Юпитер страсть изверг на Леду.
А фуксия парит, как балерина.
 
 
Все еще в лесу мы существуем —
Разве вам не слышен шелест листьев?
Мне никто не говорит: ты бредишь,
Значит, все что говорю я, верно.
Кажется мне: правота за мною,
Я ведь тоже бог в какой-то мере,
Я творец, что ничего не создал,
Раззевавшийся, что было мочи.
А фуксия парит, как балерина.
 

Виго. «За хлеб и свободу». Линогравюра. 1952 г.

 
Так доверься осеннему ветру. Откройся без слов
этой тихой реке в берегах, желтизной обоймленных,
где по илу придонному в сонных свинцовых затонах
бродят ощупью призраки смытых когда-то мостов.
 
 
Знаю: руки твои – это ключ, отмыкающий лето
в старой мельнице той, где душа моя долго спала,
где невнятные тени бормочут в пыли полусвета,
где разбойничьим посвистом
черные всадники ветра,
в деревнях с колоколен сорвавшие колокола,
свищут, плещут плащами, над ветхою крышею рея…
Пусть же дни облаками
плывут в небесах твоих глаз…
 
 
Мы не будем будить наше чутко уснувшее время.
Ты услышишь, как счастье
крылами касается нас.
 

 
В час, когда, захлебнувшись закатом,
осеннее сонное солнце
ищет ощупью запах забытых весенних ветвей,
мой отец в дряхлом «додже»
по горной дороге трясется
к деревушке, похожей
с обрыва на птицу в траве.
 
 
Или, может, бредет через ржавую топь
в резервацию арауканцев [294]294
  Арауканцы– индейское племя.


[Закрыть],
чьи поля тихо тают,
как будто чернеющий снег,
чтобы им рассказать про тот день,
когда земли начнут размножаться,
как хлеба или рыбы, —
и правды им хватит на всех.
Вот уже тридцать лет
об аграрной реформе твердит он
и поет «Интернационал» —
и хоть голос не бог весть какой,
с голосами крестьян, рыбаков, с голосами рабочими слитый,
он могучим мотивом плывет надо всею землей.
Окруженный друзьями
на фабрике, дома и в поле,
в профсоюзе, в подполье и на площадях городов,
он – лишь горстка семян,
у которых завидная доля:
прорасти прямо к солнцу лесами весенних миров.
Его вера прекрасна —
как будто сиренью настоянный ветер.
И хочу я, чтоб сам он дожил до зари над страной,
когда улицы станут носить имена
Рекабаррена или Лаферте
(в тридцать первом он с ним подружился – поверьте,
что тогда коммунистом был только герой).
 
 
Я хочу, чтобы внукам по яблоне
руки его посадили,
чтоб входил он в свой собственный,
пахнущий деревом дом,
чтоб еще много лет
«Марсельезу» он пел в годовщину Бастилии
в честь отца своего:
тот ведь был уроженцем Бордо.
 
 
Чтобы смог, наконец,
он спокойно с друзьями собраться:
не на митинг – а просто за щедрым
крестьянским столом,
чтоб, заботы забыв, от души он сумел рассмеяться,
запивая жаркое студеным и терпким вином.
 
 
В этот час, когда тонет в закате
осеннее сонное солнце,
мой отец,
чтобы проще про рай на земле объяснить —
и живей,
знаю, вновь через горы на стареньком «додже» трясется
к деревушке, похожей
с обрыва на птицу в траве.
 

ЭКВАДОР

 
Моря белый блокнот —
чайка, весть или птица,
разворачивает полет
на две путевых страницы.
 
 
Чайки сестра морская —
одиночество без границ,
чего-то еще ожидая,
вздыхает и смотрит на птиц.
 
 
Насекомые и растенья
изрыли всюду пески:
сигнальные искаженья
подземной страстной тоски.
 
 
Здесь, в центре всего, как ленник,
живу среди птиц морских,
сам свой собственный пленник,
товарищ развалин немых.
 
 
И вижу и слышу невольно,
как дождь в доспехах идет
и по одиночеству больно
жидкою шпагой бьет.
 

 
Как дверца узенькая, зеркало
ведет в загадочность кристалла:
за светом ледяным немеркнущим
внимательные ждут сигнала.
 
 
Посланье из другой вселенной
в глуби зеркальной открывается,
блеснет кометою мгновенной,
и глаз, ослепнув, сомневается.
 
 
Брильянтами сияет черными,
купаясь в свете неизвестном,
сигнал живущих по ту сторону
от нашей жизни в мире тесном.
 
 
И ловит неводом лучистым
фигуры, символы и линии
то зеркало со светом чистым,
хранилище предметов синее.
 
 
Глаз караулит, глаз впивается,
за перспективой ждет движенья;
но в цвет дневной он упирается
лишь в ироничном отраженье.
 
 
И слух охотничьею сукой
подстерегает дичь украдкою,
но ловит только призрак звука,
скрепленный, как пером, догадкою.
 
 
Душа, расстанься с оболочкою,
и глубь зеркальную мгновенно
прочертит лопнувшею почкою
послание другой вселенной.
 

 
Время, когда сердце хотело б скакать разутым,
как у девочки, грудь вырастает у дерева,
а нас охватывает страсть писать наши вещи
ласточкиными перьями.
 
 
Эти лужи – будто бокалы с чистой водою,
ее взмах крыла или травинка морщинит,
и как синий прилив этот воздух стеклянный,
где лодочка насекомого медленно стынет.
 
 
Вода с удовольствием сандальями шлепает,
москиты просеивают молчанье природы,
и воробьи подбирают клювом жемчужину
хорошей погоды.
 

 
Глаза за нами следуют, блистая,
из-под бровей, как хищных два зверька,
и в них мерцает нежность золотая
под отблеском смертельного клинка.
 
 
Луна и зеркало – броня простая —
сраженья отражали, как река;
и о любви и храбрости сухая
и длинная нам говорит рука.
 
 
Друг вице-короля и капитан Кастильи,
индейцев защищал он шпагой боевой,
но в жизни, прожитой в колониальном стиле,
 
 
стал эшафот последнею главой,
и клетку целый день по площади носили
с его отрубленною головой.
 

 
Идет на пользу свежесть горных кряжей
поющим пленникам-колоколам,
индейцам с овощами для продажи,
дрова несущим на спине ослам.
 
 
На лицах кротость, благодушье даже,
хотя б спешили люди по делам,
и башни светлые стоят на страже:
надменность с благородством пополам.
 
 
Здесь солнце доброе, как хлеб горячий,
струится жидким золотом, пока
не хлынет дождь иль ночь его не спрячет.
 
 
Под сенью дождевого колпака
мечтает Кито, что плывет к удаче,
что он – ковчег, а море – облака.
 

 
Зовусь Хуан, Хуан любой. Я – житель
земли, вернее, пленник я с пеленок,
тень в платье, прах бродячий, прародитель,
я тот же, что и все, – Хуан Ягненок.
 
 
Моя рука любую вещь освоит —
толкать ли колесо, тушить пожары;
она мне служит, чтоб цветок построить
и повернуть ключи земного шара.
 
 
Я распахал удел свой в чистом небе,
где проходили облака любые, —
он приносил полет, и мирный жребий,
и брызги неба – росы голубые.
 
 
Мое именье – меж межей пространство —
голубизну повсюду отражало;
сияло мне маиса постоянство,
мне стадо облаков принадлежало.
 
 
Моими пекарями были птицы,
а день был житницей с открытым входом,
где радость, расцветая, колосится,
где Запад созревает огородом.
 
 
И вот пришли торговцы зеркалами,
охотники на ангелов с винтовкой
и выменяли облачное пламя
мое на бусы, дым и голодовку.
 
 
Убийцы лебедей и свинопасы,
чеканщики фальшивых слов уныло
раскрали звездные мои запасы,
и, как морозом, сор луной схватило.
 
 
я потерял свой хутор синий, милый,
и высь, и новь, и свет, что сам посеял;
мои небесные поля – могилы,
в пустом пространстве ветер их развеял.
 
 
План золота зари уж мне неведом,
зовусь Хуан Лишенный даже клети,
и не роса, червяк мне стал соседом, —
я потерял сокровище столетий!
 
 
Лишь синий груз, как раньше, давит плечи,
теперь он – купол ледяной, отвесный.
Хуан, всемирный инвалид, без речи,
я – безземельный, я и – безнебесный.
 

 
Не зная своего номера,
Окруженный стенами и границами.
Под каторжной луной,
с привязанной к щиколодке вечной тенью.
 
 
Живые границы встают
на расстоянии одного шага от моих шагов.
 
 
Нет севера, нет запада, нет юга и востока,
есть только размноженное одиночество,
одиночество, разделенное на число людей.
Бег времени по часовой арене,
трамваев сияющая пуповина,
церкви с атлетическими плечами,
стены, читающие по складам два-три цветных
слова, – все это сделано из одинокого вещества.
 
 
Образ одиночества:
каменщик, поющий на лесах,
неподвижная небесная лужа.
Образы одиночества:
пассажир, погрузившийся в газету,
лакей, прячущий портрет на груди.
 
 
как та, которую мы учили в школе.
Треугольник, яйцо, кубическая сахарная голова
просветили нас на празднике форм.
Только потом появилась окружность:
первая женщина и первая луна.
 
 
Где было ты, одиночество,
что я не знал тебя до двадцатилетнего возраста?
В поездах, в зеркалах и на фотографиях
ты всегда рядом со мною.
 
 
Крестьяне не так одиноки,
потому что составляют одно с землею.
Деревья – их дети,
смену времен года они чувствуют собственным телом,
и примером им служат жития святых маленьких животных.
 
 
Это одиночество питается книгами,
прогулками, роялями и осколками толпы,
городами и небесами, завоеванными машинами,
листами пены,
разворачивающимися до границ моря.
Все изобретено.
Но нет ничего, что могло бы освободить нас от одиночества.
 
 
Карты хранят тайну чердаков.
Слезы сделаны для того, чтобы их выкурить в трубке.
Старались похоронить одиночество в гитаре.
Известно, что оно проходит по неоплаченным квартирам,
что оно торгует платьем самоубийц
и что оно опутывает посланья, бегущие по телеграфной проволоке.
 

 
В моем районе группами стоят дома и скот
и сыплют кучи из мешков серебряным маисом град;
свои витрины открывает, запирает небо вдруг,
и тыквы спят тяжелым сном вдоль всех дорог;
а из пещеры фальшивомонетчика бежит поток;
на муле утренние овощи в село спешат;
все насекомые с таблицы умножения спаслись,
и воздух беспрерывно фрукты щупает рукой.
 
 
В моем районе держат все цветы
на маленьких ладошках или в сжатых кулачках
эссенцию молчания земли.
И водопад так ловко прячет зеркала свои,
и гонит он толпой своих овечек водяных,
как стадо, сквозь овраг.
 
 
В моем районе с лошадьми соседи говорят,
подковы подражают голосу колоколов,
предупреждают жабы, стоя на часах,
когда бегом проходит на ходулях дождь.
Звучит небесный, в красках весь, орган,
колени преклоняет перед ним ячмень,
а горизонт склоняющийся – это вол,
который медленно разжевывает даль.
 

 
С шести утра просыпается дым
и без перерыва показывает рукой направление ветра.
 
 
Скамейки консервируют замороженный сон бродяг,
витрины магазинов берут улицу в плен
и продают ее вместе с фруктами, бутылками и морскими ракушками.
Дети делают сложение из хлебов и звезд на своих траурных аспидных досках,
и автомобили несутся, не зная,
что камень на крутом повороте ждет знака судьбы.
 
 
Словесный пулемет,
пишущая машинка, стреляет по невидимому часовому звоночку.
Наковальни делят на части звонкий сон подков,
а швейные машинки ускоряют сердцебиение незамужних женщин
среди крутящегося прибоя материй.
 
 
Вечер увозит большой узел солнца в трамвае.
 
 
Безработные смотрят на небо, как на корзину с яблоками.
 
 
Полки́ холода
рассеивают группы нищих и бродяг.
 
 
Продавец рыбы, продавцы газет
и человек, который размалывает небо на своей шарманке,
подают друг другу руки в час ужина
в клоаках и под мышками у мостов,
где отбросы изображают сад
и консервные банки высовывают язык.
Их тени растут выше островерхих черепичных крыш
и мало-помалу покрывают город, дороги и ближние поля,
пока не задушат в своей груди образ вселенной.
 

 
Мир покрыт колыбелями,
они поют по ночам.
 
 
Человек живет, нагромождая кубы камней
для домов грядущих людей.
 
 
Согнутый климатом и средою,
ориентируясь по башням, дымовым трубам и
антеннам, ежедневный путник в своем городе,
терпящий крушение, начиная с пяти,
среди электрической растительности уведомлений, объявлений, реклам.
 
 
Дрессировщик машин,
обитатель небоскребов,
ты на Севере и на Юге, на Западе и на Востоке —
белый человек, желтый человек, черный человек.
 
 
Цветут в его руках
маршруты поездов и пароходов.
 
 
В его глазах складываются
утра, накормленные газетами.
 
 
Железная дорога шлифует землю,
волоча за собою стружки пейзажей,
а самолет восстает на географию,
ведомый человеком с совершенными руками.
Человек кричит
в Мехико, в Берлине, в Москве и в Буэнос-Айресе.
 
 
Вот он, пейзаж нашей ночи:
город опоясывается поясом поездов,
прожекторы высовывают рожки улитки,
и опускается самолет, потерпевший крушение в небе.
 
 
И поднимается человек, изобретатель грядущего,
окруженный машинами,
воззваньями Ленина, планами Нью-Йорка
и панорамами вселенной.
 

 
Пылью густой покрыта черного дерева мебель,
старая мебель, стоящая возле семейных портретов.
Пылью покрыт задумчивый,
тихий рояль в гостиной,
где анемичная девочка
грезит о синих принцах.
В пыльные окна солнце еле-еле сочится;
дремлет хозяин дома —
в эру колоний живет он:
он – благородный испанец,
все неизменным пребудет…
Пылью покрыты книги,
не читанные ни разу;
невыводимыми пятнами
пыль на глаза легла.
 
 
Пыль от машин, бегущих мимо домов по асфальту,
к стеклам окон прилипает
маленькими облаками.
Серая пыль на черном
костюме одетого в траур.
Пыль оседает на лицах
идущих по тротуару.
И ТБЦ – соратник
пыли от старых зданий,
ластится к человеку, ставшему, как скелет.
Узкие полосы света
кажутся дымом от пыли;
предпочитаю пылищу знойного летнего поля,
пыли убогих тропинок – пыль многолюдных дорог.
 
 
Пыль эта тучей клубится,
пятнами нас покрывает,
но отстирать эти пятна,
право, не так уж и трудно.
Пыли неметеных улиц
пыль рудников предпочли мы,
вызванная взрывчаткой,
воздухом набухая,
ляжет она на лужи;
но ненавидим пыль мы, ставшую липкой грязью, —
она еще хуже пыли, ставшей унылым камнем!
Пыль отрезает дольку солнца и сквозь решетку
в черные комнаты входит,
свет на себе неся.
 
 
Мы не боимся пыли, пачкающей одежду,
у нас от напасти этой новая щетка есть.
 
 
Мы не боимся пыли, пачкающей одежду, у нас от напасти этой новая щетка есть.
Напротив, ее мы любим, она – как душа народа,
она создает, сгущаясь, кровь оживающей расы.
Свежая пыль Америки, будь же благословенна!
Ты опускаешься медленно с горных вершин, с отрогов,
чтобы коснуться ласково рук наших, медной кожи
и указать, обозначить, вычертить новый путь!
 
 
Яркая пыль столетий, прожитых и ушедших,
даже тебе не сравняться с пылью сегодняшних дней!
 

 
Улыбка у поля разом скатилась с губ.
День за днем истощались реки.
Всходы желтели уже задолго до жатвы,
и казалось, на днях от жажды умрут ключи.
Птицы больше не пели,
устроив отчаянное переселенье
в края, где цветы не перевелись и было вдоволь воды.
Глаза полыхали в горячке.
Никто теперь и не помнил, какими бывают дожди.
Пылью, казалось, засыпало все сердца.
Люди, кровавя руки,
рыли и рыли землю.
У них от изнеможенья уже темнело в глазах.
Воды и следа не встречалось,
и лопалась под ногами запекшаяся земля.
Такая стояла засуха!
Сначала умрут растенья: на них уже ни цветка.
Следом – зверье, все бессловесные твари.
За ними – люди с изглоданным ртом
и смертной мукой в глазницах.
Во рту будет корчиться стиснутый крик —
все, что осталось от жизни:
– Дайте воды!
Воды!
Воды!
Тем временем высохло все
вплоть до сердец.
Женщины
тщетно искали ласку
хоть в чьем-то взгляде.
Дети
тщетно искали хоть малость воды,
чтобы пустить кораблик.
И первой от жажды погибла
радость.
Наверно, такой и была земля
лютой порой накануне рождения любви.
Все живое томилось тоской пустого кувшина,
не в силах даже помыслить о чем-нибудь слаще
считанных капель, только бы губы смочить.
И куда ни ступи —
миллионы бабочек мертвых.
Резало веки:
так синело небо,
так сияло солнце,
так горели камни.
Снялись уже и последние птицы.
О песнях не вспоминали.
С каждой зарей воскресала надежда высмотреть тучу,
и за стакан воды предлагали жизнь.
Умирали люди – в глазницах зола,
а во рту – закушенный крик:
– Дайте воды!
Воды!
Воды! —
Такая стояла засуха!
 

 
Золото, как злоба, никогда не бывает в избытке.
И что хуже всего – оно заражено одиночеством.
Его хозяин всегда одинок: потому ли, что он
в одиночку добыл это золото, или
потому, что захотел остаться один —
одинешенек, в одиночестве, наедине…
 
 
В бешеном пламени плавилен [300]300
  В бешеном пламени плавилен… – По распоряжению Писарро золотые сокровища инков, многие из которых представляли собой шедевры ювелирного искусства, были безжалостно переплавлены в слитки.


[Закрыть]
таяло ремесло чеканщиков и ювелиров.
Золото неприкосновенных тронов,
золото чаши, о которой молили пересохшие
губы; золото идолов, у которого в печи
расправлялись морщины и плавились
уши и веки; золото,
выпестованное нежными пальцами
золотых дел мастеров; золото
обруча, которым украшал себя воин;
золото золотых початков маиса,
без которых немыслимо всякое торжество;
золото, золото… Золото, словно
расплавившее себя своими лучами
солнце; золото, струящееся
желтым ручьем; ливень каратов…
 
 
Из-за этого стоило потрудиться
вам, нищие Старого Света.
Окупились ваши мытарства. Кто же
не отдал бы себя опять на растерзание
голоду и москитам, кто же
не согласился бы снова
потерять один глаз, лишь бы только
другим увидеть хоть половину этого блеска?
О, ваша награда – особого толка!
Что значит в сравнении с нею
урожай удачливого огородника
и стада свинопаса? Что значат
культяпка вместо руки и таинство чуда?
Плещет и льется ручьем
упругое тело звезды, струится
из тигля светлый дух божества…
«Итак, вынесем ему приговор.
Поделим добычу. Без него
нам достанется больше. Еще больше.
Золото, как злоба, никогда не бывает
в избытке. К тому же,
он мог стать во главе мятежа».