Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Когда человек отправил своих богов на небо,
он начал ждать тебя на земле.
Все ремесла
участвовали в построении мира,
и многие, многие тысячи лет
загрубелые пальцы трудились
для нашего времени.
Но ни дети, кости которых давно истлели,
ни матери их, потонувшие в реках столетий,
ни отцы, доисторические труженики,
не смогли увидеть тебя,
хотя и предчувствовали твое появление
каждой клеточкой тела.
Легенды не говорят, кем ты была – птицей,
звездой
или цветком,
но лишь повествуют о древних скрижалях,
изъятых, потому что в них рассказывалось о тебе.
 
 
Мы, американцы,
проходя там, где некогда высились города
или простирались империи,
шагая среди веков, омываемых двумя океанами,
сквозь ветры, поднимающие тысячелетнюю пыль,
знаем, что миллионы и миллионы мозолистых рук
продолжают строить эту часть мира и не могут жить без тебя
сегодня,
когда на ветви деревьев и на птиц Америки
падает дождь.
 
 
Свобода,
мы будем искать тебя уже не в легендах
и не в крови павших братьев,
но когда лохмотья и камни,
эти самые старые свидетели горя Америки,
увидят тебя;
даже если мы растворимся в тысячелетиях,
по тому, что останется от нас в мастерских,
и по честно исписанной нами бумаге,
и по цветам, хранящим память о нашей любви,
они узнают, как мы искали тебя,
они узнают об этом по безмолвию ушедших в могилы,
по всем неустановленным датам и безымянным терзаниям, —
узнают, что вместе с корнями современных народов
ты прорастала как хлеб,
как смиренный хлеб, который питает историю.
 
 
Так будет,
ибо не напрасно
столько боли вынесено в прошлом
и столько боли сейчас на земле.
 

 
Господь, земля была и раньше.
 
 
Струились реки,
и льнули к матери-земле, как дети,
и ткали для нее накидку из глины голубой,
и соли ей несли
из глубины планеты;
струились реки, поднимаясь ввысь к ветвям деревьев,
и увлажняя тень, и порождая птиц.
 
 
Господь, земля была единой и огромной,
и не было тогда дурных полей и не было хороших.
Была дорога.
Луна на горизонте.
И не было тогда земле конца и края,
и хлеб вдали маячил колоском.
 
 
Об этом помнит ветер,
он сеет семена повсюду,
он пальцами воздушными их рассыпает ночью,
и ток его горячий сметает все границы,
освобождая землю от владельцев.
 
 
Клянусь, господь,
я видел ночь в полях
во всем величье звездном, в теснине тишины,
и говорю: преступно землю разделять,
ограды ставить на ее груди и продавать частями, —
ведь вся земля принадлежит лишь ночи,
и вселенной, и мотыге пропотевшей,
которую извечная крестьянская усталость движет
да воля землепашца, что тверже заступа стального.
 
 
Она принадлежит тому,
кто знает праздник первого ростка,
тому, кто сеет – побратиму солнца,
кто опускает в почву зерна, как святыню,
и ждет, безмолвно, волшебства воды.
 
 
Поверь, без этого крутого лба,
без этих грубых рук,
без нескончаемых часов труда, набивших нам мозоли,
не знали бы мы жизни на земле,
не ведали б, как сотворить весну и виноградное вино,
как из леска и глины создать закваску песни.
 
 
Поэтому, господь, я вопрошаю: когда наступит день
я час пробьет, чтоб землю расковать,
с кем я пойду,
какую песню мы споем,
цветы какие мы посадим на месте частокола?
 
 
Пусть вся Америка услышит мой призыв,
пускай не только ты —
но каждый внемлет:
ведь на истерзанной земле материка
есть жирные землевладельцы,
и уголь проклятый,
и голод, что с агонией на ты,
и рабство олова,
и меди нищета,
и есть пшеница у бесчестных торгашей,
и нефть, – вот-вот померкнет ее весенний черный блеск, —
и апельсины, с ними вместе увозят солнце побережья,
и дети, – не встретив человека на пути,
они шагают в никуда,
идут, улыбку отдавая смерти,
и исчезают средь потерянных и выгнанных из жизни.
Пускай не только мы с тобой —
пусть каждый знает.
 
 
Америка! – простая песня у моей гитары —
пою, чтоб землю пробуравить песней
и яростную самбу зажечь в глубоких недрах;
мой пульс, господь, сродни
порывам ветра,
он бьется,
он блуждает
в напеве древнем соков тростника,
чтоб мы, американцы, стали
насыщенным раствором, семьей новорожденной,
и помогли мулатке нашей —
надежде обнищавшей —
оковы снять с родной земля.
 
 
Господь, земля была я раньше.
 
 
Струились реки,
и солнце понимало их влажное наречье,
и ввысь росли деревья,
и целовали хаос, где зародилась жизнь.
 
 
И вот, господь, я вопрошаю:
когда наступит день?!
 

 
Меня мать сегодня не любила.
Я ходил вокруг, смотрел умильно,
только все впустую – не любила.
Хоть бы взгляд, ну, хоть бы подзатыльник!
 
 
На пустырь пойду, умру с досады,
в доме двери посрываю с петель.
 
 
В желтой тишине пылает солнце,
жаркий полдень невозможно светел.
 
 
Никого – ни сторожа, ни кошки.
Улица пустая да ограды.
 
 
Только как же умирать я буду,
если мамы нету рядом?
 

 
В этот час, несомненно,
по улицам бродит ребенок.
 
 
Такой же, как я, – то есть в нем я вижу себя,
моя детский рассвет, это я продаю
на улице чью-то темную совесть, историю, время —
газеты;
и мне тошно от всех президентов,
от консерваторов, от законников разных,
а я еще только расту, я простодушен,
но детство разменяно на медяки,
едва наскребешь, чтобы штраф уплатить —
огромный, как битком набитый вагон,
а мать в это время ждет-поджидает, —
я говорю про всех бездомных мальчишек, —
и стоит на пороге и нас вопрошает:
что вы сделали с ним,
с детенышем, с кровью от крови моей,
что с ним будет, если по улице бродит ребенок…
 
 
Совесть велят человеку поддерживать все, что растет,
смотреть, чтоб не бродило по улицам детство,
предупреждать катастрофы сердец, хрупких, как лодка,
путешествующих в мире разбойников, кладов,
в мире немыслимых приключений и шоколада
и вместо черствого хлеба раздаривать звезды;
иначе – зачем
выращивать радость и песню,
зачем,
если сегодня, сейчас по улицам бродит ребенок.
 
 
Где они, спутники детских скитаний,
которые вместе со мной пробивались по жизни локтями,
я помню, один на тягчайшей дороге
рухнул на камни, совсем еще юный,
и вера его стала осколками боли;
и ныне мне нужно узнать: у кого есть улыбка,
и песня моя вопрошает: спасся ли кто-то,
и если не спасся, зачем мне юная песня,
мне больно, мне горько этой весной.
 
 
Два способа есть для познания мира.
Один – спастись самому,
а прочих, не глядя, сбросить с плота;
другой —
со всеми спастись, и рисковать своей жизнью,
спасая того, кто в волнах захлебнулся,
и не спать этой ночью, если по улицам бредит ребенок.
 
 
Сейчас, в эту минуту, – в городе ливень,
и туман наползает расплывчатой жабой,
и завывания ветра ничуть не похожи на песню, —
нельзя допустить, чтоб по земле бродила босая любовь,
вздымая газету, как усталые крылья,
чтобы жизнь, едва народившись, стоила грош,
чтобы детство иссякло на скудном, горбом заработанном хлебе, —
иначе руки людские – всего только жалкие плети,
а сердце – не стоит и доброго слова.
 
 
Порой ты скитаешься по городам и поселкам
иль в поезде едешь по спокойным просторам,
а родина
смотрит в упор на нищих отцов и детей
и спрашивает, с какого числа они голодают,
и что с ними было,
и куда приведет их дорога;
но повсюду, будь то Север иль Юг,
бессовестный город к ним повернется спиной,
насыщаясь булками, и виноградом, и сахаром с тех полей,
где от сладкого тростника даже воздух сладок,
а ты будешь работать поденно,
встретишь тихих отцов, измочаленных фабрикой,
и матерей, отупевших, не знающих отдыха,
и однажды, держа на руках ребенка, выйдешь
на улицу в сонный дождливый рассвет.
А другой в это время смакует анекдоты и имена,
вспоминает, как пили в Париже
за нетленную красоту божества и как на утлом плоту
увидели лицо одиночества
и удивились печальному нраву того, кто один;
а их жены меж тем тоскуют, меняют
днем – докторов и любовников – ночью,
им скучно, им отвратителен мир,
и они – соучастницы нищеты, грызущей детей.
Они позабыли,
что по улицам бродит ребенок,
что по улицам бродят
миллионы детей
и толпы детей
вырастают на улице.
 
 
В этот чае, несомненно, подрастает ребенок.
 
 
И я слышу, как бьется сердечко,
вижу глаза – прекраснее сказки;
а он взрослеет, приходит к познанью,
но обломок молнии пересечет его взгляд,
ибо всем наплевать на растущую жизнь,
и любовь затерялась,
как ребенок на улице…
 

БОЛИВИЯ

 
Волны бурные, вцепившиеся в гривы
табуна ветров, смятеньем обуянных,
в час, когда среди рассыпавшихся молний
в горней кузнице гигантский молот бьет по наковальне.
 
 
Волны бурные под клочьями нависших
беспокойных туч, что в сумерках холодных
окровавленные медленно дымятся.
Мутных глаз грядущей ночи потаенные обводы.
 
 
Волны бурные, что страсти злых чудовищ
укрывают, шумно двигаясь и пенясь
в час, когда надрывным басом шторм заводит
дикую эпиталаму, величание вселенной.
 
 
Волны бурные, чьи ломаные гребни
к берегам далеким судорожно мчатся
и рыданьями глухими нарушают
ледяной, суровой ночи равнодушное молчанье.
 
 
Волны бурные, пронзаемые килем
и воителя могучим острым взором,
где Дорога Лебедей в кипящих недрах
тускло светится, встречая грозного Царя Морского.
 

 
Хотя на щите пробитом кровь полыхает, как зарево,
хотя не закончен меча его стремительный взмах,
но мрак необоримый уже проникает в глаза его,
и мужественная песня оборвалась на устах.
На суку двое воронов со взорами ненасытными
расправили сильные крылья, что мертвенно черны,
и ночь встрепенувшихся крыльев глаза, как день, слепит ему,
и к бледному горизонту уносятся вещуны.
 

 
Меч кровавый, меч разбитый…
Конь небесный красной гривой день-деньской метет его,
запылившийся, как идол, высоко в горах забытый,
как поверженное божество.
 

 
В смертоносном лязге стали и в безумных кликах воинов
слышно карканье и виден круг неспешного полета:
двое неземных посланцев, двое вещих черных воронов
к богу на плечи садятся и нашептывают что-то.
 

I

 
За судном легкокрылым
следую наудачу;
слышу, как ветры рыдают в снастях корабельных,
вижу, как чайки садятся на мачту.
 
 
Рыбы на киль, со скрежетом режущий волны,
тусклые взоры уставили;
их чешуя от солнца на мелкие части дробится;
белая пена вскипает под черными их хвостами.
 
 
Слежу беспокойно,
как скалы скрываются за горизонтом.
Блуждает взор мой
в бескрайнем царстве водном.
 

II

 
Странствующая Венера, ты – сладострастия стражница.
Тебя не знает в лицо, но предан тебе мореходец.
Странствующая Венера…
Он грезил с тобою вместе, быть может.
За белокурой Венерой он быстрый корабль
вел вдоль берегов, седых от туманов и инея.
На бронзу его загара с надеждой взирали
глаза ее серо-синие.
 
 
За черной Венерой корабль он вел
вдоль выжженной солнцем пустыни,
и легкие, как теня, эбеновые руки
шею его обхватали.
 
 
Странствующая Венера, на берегу его ждешь ты.
Может быть, баядерой ты обернуться хочешь?
Искусна ли ты в любви?
Тебя не знает в лицо, но предан тебе мореходец.
 

III

 
Всплыли в тиши одиночества
мечты в виденья зыбкие,
и контуры ах таинственные
вычерчиваются в дымке.
 

 
Однажды ветер ветку
с куста цветущей розы
сорвал, унес в болото
и прямо в омут бросил.
 
 
Вмиг расступилась волны,
и трепетную розу
болото засосало
в голодную утробу.
 
 
Лишь листья над водою
остались плавать сиро,
покрывшись илом черным
и став чернее ила.
 
 
Но в час, когда таится
весь мир во сне глубоком,
струится запах розы
над мертвенным болотом.
 

 
В этот вечер тревоги неясной,
Кларибель,
под зарей холодной и красной,
Кларибель,
снова я люблю тебя страстно,
хотя все мне твердит: – Напрасно! —
Кларибель!
 
 
Подхватило ветра дыханье,
Кларибель,
твое имя, словно рыданье,
Кларибель,
но напрасно мое ожиданье —
не сойдемся мы на свиданье,
Кларибель!
 
 
Этим голосом кличет разлука,
Кларибель!
Нет печальней, хрустальней звука,
Кларибель!
В нем тоски терпеливая мука,
неразлучности нашей порука,
Кларибель!
 
 
Горы круты, бездонны пучины,
Кларибель!
Перейду ль я речные стремнины,
Кларибель?
Одолею ль морей глубины,
доберусь ли до снежной вершины,
Кларибель?
 
 
Время шло, и о том, что было,
Кларибель,
ты, наверное, позабыла,
Кларибель!
Но мечта – упрямая сила:
верю я – ты меня любила,
Кларибель!
 
 
Горький хлеб мне дарован судьбою,
Кларибель, —
это память о нас с тобою,
Кларибель!
Неразумное и дорогое,
наше прошлое вечно со мною,
Кларибель!
 
 
В самоцветах то утро мне снится,
Кларибель, —
ты пришла, моя чаровница,
Кларибель!
Милый идол, дитя и царица,
снег и роза, звезда и зарница,
Кларибель!
 
 
Где-то птица исходит песней —
«Кларибель!»
Ты прелестна, нельзя быть прелестней,
Кларибель!
И в руладах певуньи безвестной
слышен плач и смех твой чудесный,
Кларибель!
 
 
Ты звенишь, как напев затаенный,
Кларибель,
моей жизни, тобой потрясенной,
Кларибель;
бьет из раны, тобой нанесенной,
яркий свет и мед благовонный,
Кларибель!
 
 
Речь моя – ручей аромата,
Кларибель, —
в ней гвоздика, и мускус, и мята,
Кларибель,
стойкой миррой она богата,
ей неведом урон и утрата,
Кларибель!
 
 
Только злая колдунья-беда, —
Кларибель! —
выжгла в сердце: – Ушла навсегда
Кларибель! —
Для меня никогда, никогда
не взойдет моей жизни звезда —
Кларибель…
 

 
Вперед, о человек! Весь мир огромный —
твой дом, отсюда вечный оптимизм;
скользя над бездной, – горький реализм! —
ты не пугаешься загадки темной.
 
 
Под гнетом бед, в печали неуемной
тебе защитой стал алкоголизм;
исток твоих трагедий – анархизм;
твой адюльтер – приют любви бездомной.
 
 
Вперед! И пусть перевернется мир —
во имя высших прав терпя лишенья,
ты бьешься… за вооруженный мир.
 
 
Наука же хваленая твоя
дала тебе изведать в утешенье
непоправимый вкус небытия.
 

 
Было некогда время любви идиллической,
и наука еще не была прагматической,
и мораль, перепутав земное с небесным,
Пела славу девицам невинным и честным.
 
 
Чистым девам тогда представлялась ужасной
проза этого мира, реальности властной,
и пятнадцатилетних прельщали без меры
розы мира иного, мечты и химеры.
 
 
Но с тех пор, как наука подвластна мужчине,
стал сочувствовать он их ничтожной судьбине,
и теперь прилагает немало старания,
чтоб улучшить их нравственное воспитание.
 
 
Убоясь, как бы девы не вышли из правил,
он единственный путь им покуда оставил —
не в цене образованность и добродетель,
лишь была бы семья да законные дети.
 
 
Нынче девочки знают с пеленок отлично,
что любовь к идеалу глупа, непрактична.
Их наука – найти с положением мужа;
киснуть старою девой – что может быть хуже!
 
 
Не бывает сегодня наивных простушек!
Есть у каждой запас хитроумных ловушек,
и Невинность, предавшись сомнительным хлопотам,
испарилась навек с преждевременным опытом.
 
 
Нынче брак по любви, безусловно, не принят —
ведь любовь в нищете раньше срока остынет.
Пусть любовь подождет – ей не станет обиднее,
если дева найдет что-нибудь посолиднее.
 
 
И уж если мужчина задумал жениться —
пусть он после не кается и не дивится,
что его половина одной половиной
остается с ему неизвестным мужчиной.
 

 
Как болит у них кровь!
Кашель мертвым узлом захлестнул им нутро.
Хлеб их тверже, чем в шахтах упрямая крепь.
Дни похожи на ночи,
а ночи похожи на раны.
 
 
Как им трудно ползти по широтам
зауженных штолен,
продираясь сквозь жала москитов!
Как ложится руда
синевой под глазами
шахтерских детишек!
И ни рисом,
ни хлебною коркой
нельзя почему-то заткнуть
эту глотку всегдашнего голода…
 
 
Холодом
обжигает дубленую кожу,
и древний озноб
шевелит их индейские космы.
Оловянная пыль
им врачует
отверстые раны, и боль
заползает в туннели
рентгена.
 
 
Как дрожат оскверненные недра!
Как едкий гранит
прирастает, врастает в шахтерскую кожу…
И все же
вдруг подкатит надежда
соленым комком
к пересохшему горлу.
 
 
Как улыбчиво утро
в своем отрешенном покое.
Ветер щедро вливается в легкие,
зреет пшеница, пророча
свой колос —
простой и насущный…
 
 
И нельзя побороть искушенье —
усесться над пропастью смерти
и, вкушая отраву торжественной коки,
погрузиться в пучину видений…
 
 
Только все же сильнее желанье
прорасти сквозь темницы забоев
прямо к солнцу,
к пророческим зорям
и с яростным кличем сломать
хребет вековечному гнету.
 
 
Как болит у них кровь!
Кашель мертвым узлом захлестнул им нутро.
Их увечья – как будто пощечины.
С каждой
проступает все явственней облик их смерти.
 
 
Да и смерть – это просто
кровавая рана,
отверстая рана,
свербящая рана
шахтера.
 

 
В этой стране окаменелого плача
грозы колотят в черные барабаны
и соколы за неподвижные крылья прибиты
к высокому хрусталю мрачного неба.
О, кто ты, прерывисто рыдающий призрак
со сломанной шпагой, с сумеречными очами
и со спутанными волосами утопленника?
Каменная глыба, спящая под солнцем, покрыта
золотистым мохом и серым лишайником,
но она вздыхает древней грудью, мечтая
об огненных ласках первозданных бурь.
 
 
Там вдалеке, среди бесформенных утесов,
слышно рычание пум,
и треск ломающегося льда,
и чистый серебряный перезвон снежных колоколов,
и голоса боливийского ливня,
а ветер вздымает похожие на змей
туго заплетенные косы индейских принцесс.
 
 
В прозрачном меде мелодичных флейт
утро перебрасывает с вершины на вершину
легкие мосты из пепельной мглы
и одинокая птица роняет свою холодную песню
капля за каплей, как острый рубин за острым рубином.
 
 
Эти скалы некогда были стройными девами
и воинами в шлемах из кактуса или металла,
которые охотились за воздушными викуньями [78]78
  Викунья– разновидность ламы.


[Закрыть]
и разбрасывали по небу стрелы, похожие на блестящих рыб.
А теперь, укрывшись каменными шкурами, и девы и воины спят.
 
 
Вот она страна сокровищ,
где слова всегда остаются зажатыми
за широкими пылающими губами.
 
 
Дикий дрок пустыни
раскрывает свой зонт, источающий слабый запах,
над горячим коралловым зевком заспанного оленя,
который соткан из легкого тумана.
Оленю вчера угрожала засада
осторожных и незримых ловчих
и стрелы, летящие из созвездий;
пропасть поглотила его стройную самку
с окрыленными ножками и страстными глазами.
 
 
Рядом с немыми существами, дремлющими в камне,
под небесным куполом у подножия гор,
тысячелетняя нагая вода
сонно лепечет в зеленых гитарах своих берегов.
 
 
На заброшенных дорогах, на которые льет дождь
сквозь неподвижную сажу непроницаемой ночи,
остаются следы перелетных птиц и бродячих сердец…
Есть час, накапливающий неосязаемую сладость,
тоску пламенеющих звезд и темнеющей бездны,
в этот час складывает руки странствующая смерть
под аккомпанемент приглушенной музыки,
и только монашеское пение дождя, падающего в песок,
ласково омывает и горький мирт, и злаки.
 
 
А дерево капули зажигает индейскую кровь
в ягодах, полных ярко-красного сока,
и по его ветвям восходит аромат
набальзамированных аравийских мумий.
 

1

 
Плоскогорье, как память, неизмеримое,
шкура киркинчо [80]80
  Киркинчо– пушной зверек, обитающий в Андах.


[Закрыть], распяленная меж четырьмя сторонами света;
ветер здесь плотен на ощупь и пахнет зверем.
Плоскогорье, блестящее металлическим блеском,
безлюдное, как луна, барабан восстаний.
Девушки в этих краях пасут ненастья да горести,
подкладывают дрова в костер, зажженный гитарой.
Мужчины в вороненой стали волос
прячут жаркий ветер сражений.
Плоскогорье в морщинах дорог, скорбное,
как ладонь шахтера.
 

2

 
Плоскогорье, как ненависть, неотвязное,
слепящее, словно кровь, приливающая к зрачкам,
плоскогорье в панцире льдов,
звенящее холодом, синим, точно лоб мертвеца.
Воды времени татуировкой расчертили его хребет,
здесь проходят землепашцы – аймарэ [81]81
  Аймарэ– индейская народность, обитающая на территории Боливии и Перу, в районе озера Титикака.


[Закрыть]свой гроб за плечами несут,
у них есть пращи и ружья, в ночи спугнут они птицу – свет.
Дымит их скудный огонь, черная копоть безмолвия ложится на всю их жизнь,
а дожди пробирают их до костей, гасят песню щегла.
 

3

 
Беспредельное плоскогорье,
распластанное и яростное, как пламя.
От звона его гитар чернее черное горе,
безлюдье капля за каплей буравит камень.
 

 
Воды неба тебе завещаны,
где ладьи – облака ползут,
где рыбы – сполохи плещутся
в грозу.
 
 
Кордильера завещана голая,
и снега вершин,
и белый холод
в синей тиши.
 
 
Тебе – каменистая пампа
в перехлесте ветров,
их певучая гамма,
барабанная дробь.
 
 
Тебе – река, печальная нива,
гладь темнокорая,
под которой – тайны и сроки мифа
и буйства истории.
 
 
Тебе – одиночество,
беспредельное, как власть его,
но если тебе захочется,
единым словом ты можешь его заклясть.
 
 
А свет зато мягкий какой!
Потрогай рукой:
течет сквозь пальцы, точно
золотая пыльца цветочная.
 
 
И озеро в отдаленье,
в электрическом поясе струнном —
как высшее восхваление,
как прозрачная притча пуны [82]82
  Пуна– андское плоскогорье.


[Закрыть].
 
 
И навстречу тебе тревога
воздвигнется городом детства:
из воздуха стены и своды,
гармония, ливнем одетая.
 
 
Этот город – как сон, как твое родословное дерево:
без конца растягивается.
На башнях – не из камня, из марева —
боевые стяги.
 

 
Есть горы в краю моем,
– а моря нет [83]83
  …а моря нет… – Боливия потеряла выход к тихоокеанскому побережью в результате так называемой Тихоокеанской войны с Чили (1879–1883).


[Закрыть]—
пшеничных волн окоем,
– а моря нет —
есть сосен зеленый плеск,
– а моря нет —
текучая синь небес,
– а моря нет —
и ветра хриплая песнь —
– а моря нет.
 

 
По ночам, когда нас слезы душат,
зреют наши души.
Лишь при свете плача
мы касаемся неприкосновенных
стен жизней, живых и потухших.
 
 
Только ночами, когда слезы нас оглушают,
умершие живых утешают
и все не свершенное просит у нас прощенья,
и те, кто оставил нас, склоняют колени,
чтобы коснуться губами печальных воспоминаний.
 
 
Лишь по ночам в слезах
любящие читают любовь друг у друга в глазах,
и становится ложе страсти
белым покровом причастий.
 
 
Ночь в слезах проясняет небо
над морем, темным от бури бессонниц,
и все, поглощенное ими,
обретает собственное имя.
 
 
В плаче любовного недуга
больше, чем в счастье, мы познаем друг друга.