Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Я на отмели свое имя
увидал и его не стер:
пусть, несомо волнами морскими,
уплывет в голубой простор.
 
 
Но не надо твердить, что печали
исцеляет крутая волна;
как принцессу ни утешали,
а принцесса осталась грустна!
 
 
Вознеси свой бокал Офира [51]51
  Офир– легендарная страна Древнего Востока, богатая золотом.


[Закрыть]
в дым кадильниц, в лазурь, в синеву!
«Надо плавать по волнам мира»,
надо жить – вот я и живу.
 
 
Жизнь моя, ты идешь откуда?
Жизнь моя, ты идешь куда?
Рану в сердце вовек не забуду,
не забуду о ней никогда!
 
 
Все ты понял, друг, и постиг,
но тоски ты не переспоришь:
будут вечными соль и горечь
на горячих устах твоих!
 
 
Задремала в лесу Филомела,
а о чем был напев ее?
В этой жизни лишь раз пропело
сердце трепетное твое!
 
 
Море, море, мираж, виденье
богоравной хмельной красоты!
Не узнал в тот далекий день я,
что меня позабудешь ты!
 
 
Устремясь к твоим горьким далям,
мне река проворчала в страхе:
«Быть Дарио или Дебайлем —
все равно что постричься в монахи».
 
 
Есть ли что на свете чудесней
и свежее, чем утро мая?
Как зовут, скажи, тебя, песня?
– Меня? Маргарита Локайо!
 
 
И со мной моя воля – отрада,
и строптивых ветров семья,
да еще морехода Синдбада
крутобокая чудо-ладья.
 

 
Однажды – очень печально, печально и безжеланно, —
смотрел я, как капля за каплей течет вода из фонтана;
а ночь была серебристой и тихой была. Стонала
ночь. Причитала ночь. Слезу за слезой роняла
ночь. И мрак аметистовый, казалось, светлел без света —
его разбавили слезы неведомого поэта.
И я был этим поэтом, неведомый и печальный,
всю душу свою растворивший в струе фонтана хрустальной.
 

Это моя болезнь: мечтать…

 
Напрасно, странник, ищешь то и дело
дорогу лучше, чем твоя дорога;
на что тебе, скажи, моя подмога?
Я мечен знаком твоего удела.
 
 
Ты к дели не придешь! В тебе засела
смерть, словно червь, точащий понемногу
все, что от Человека уцелело —
от Человека, странник! и от бога.
 
 
Не торопись, паломник! Долог путь
в страну, которой ты не забываешь —
обещанную некогда мечтами…
 
 
Мечта – болезнь. Пройди и позабудь!
Упорствуя в мечтах, ты задуваешь
своей неповторимой жизни пламя.
 

АРГЕНТИНА

 
Как крылья лебяжьи, наши седины
Увенчивают надгробие лба…
Как крылья лебяжьи, наши седины.
 
 
С лилеи упал ее плащ непорочный,
Как с грустной невесты, – минула пора…
С лилеи упал ее плащ непорочный.
 
 
Мукá оскверненной облатки причастья
Чудесную силу опять обрела…
Мука оскверненной облатки причастья.
 
 
Плоть жалкая, плоть, угнетенная скорбью,
Плодов не дает, как сухая лоза…
Плоть жалкая, плоть, угнетенная скорбью.
 
 
На смертном одре и на ложе любовном
Покров из того же лежит полотна…
На смертном одре и на ложе любовном.
 
 
Колосья роняют созревшие зерна
В извечных конвульсиях мук родовых…
Колосья роняют созревшие зерна.
 
 
О, как скудострастная старость бесцветна!
Пусть чувства остынут, пора им остыть…
О, как скудострастная старость бесцветна!
 
 
Твои, мою шею обвившие, руки —
Как две ежевичные плети язвят…
Твои, мою шею обвившие, руки.
 
 
Мои поцелуи глухим диссонансом
Враждебные струны тревожат в тебе…
Мои поцелуи глухим диссонансом,
 
 
Не впитываясь, словно капельки ртути,
По коже твоей безответной скользят…
Не впитываясь, словно капельки ртути.
 
 
Наши сплетенные инициалы
Глубоко вросли в сердцевину дубов…
Наши сплетенные инициалы.
 
 
Поправшее тайною силою годы,
Незыблемо совокупление их…
Поправшее тайною силою годы.
 
 
Как будто на шкуре черного тигра,
Во вкрадчиво-мягкой истоме ночной…
Как будто на шкуре черного тигра,
 
 
Подобна царице из древней легенды,
Ты дремлешь на мраморном сердце моем…
Подобна царице из древней легенды.
 
 
Пролью по тебе я белые слезы
Струистым каскадом венчальных цветов…
Пролью по тебе я белые слезы.
 
 
Ночных светлячков наблюдаю круженье,
И мнятся мне факелы траурных дрог…
Ночных светлячков наблюдаю круженье.
 
 
Столетнего дерева крона мне мнится
Архангелом Белым, простершим крыла…
Столетнего дерева крона мне мнится.
 
 
На черной Гелвуе кощунственной страсти
Он явит мне свой устрашающий лик…
На черной Гелвуе кощунственной страсти
 
 
Архангел звездою пронзит мой язык.
 

 
Кончался день. Из алых роз корона
Увенчивала вдохновенный лик.
Божественных созвучий бил родник,
Полн искристого солнечного звона.
 
 
В лад сладостный стихам Анакреона
Звук мерный и глухой вдали возник:
Мычало море, как безрогий бык,
Впряженный в колесницу Аполлона.
 
 
И ливень роз!.. Поэт склонил чело.
В его душе отрадно и светло, —
Как будто в жилы юный пламень влили!
 
 
Он чувствует – в его кудрях цветы,
К ним протянул дрожащие персты…
Венок был не из роз, – из белых лилий.
 

 
В обрамленье струистом золотого каскада
Абрис нежной головки так утончен и строг,
И просторный капотик ей приют и ограда
От забот повседневных и житейских тревог.
 
 
Вырез в меру нескромен. Дразнит запах медвяный.
И лазурная жилка размытой чертой
Белизну оттеняет лилейной поляны,
Затуманенную лишь слегка кисеей.
 
 
Как хрупка ее грация, как подобраны краски,
Как идет ее облику этот деланный сплин,
И толику иронии к ее милой гримаске
Добавляет умело нанесенный кармин.
 
 
В глуповатых глазах нет та дум, ни мечтаний,
Затуманен вечерними бденьями взор,
А тщеславною ножкой в узорном сафьяне
Попирает она пестроцветный ковер.
 
 
Что-то шепчет поклонник. Речь игриво-пустая,
Она веер сжимает, – поза так ей к лицу! —
Бзмахом томно-лукавым невзначай осыпая
Его чуточкой сердца, превращенной в пыльцу.
 

 
Вечерняя мгла несмело
в слепой альков натекла,
где зеркало запотело,
подрагивая оробело
студеной глубью стекла.
 
 
Баул на ветхой подставе,
белая стынет постель,
на кнопках, красных от ржави,
в плюшевой синей оправе
старенькая акварель.
 
 
На вешалке пугалом длинным
чернеет распятый фрак,
пахнущий нафталином.
Чернильница в духе старинном,
над нею медный Бальзак.
 
 
А ветер, беспечней птицы,
влетает в тесный приют
и паутину в глазницы
целует – словно ресницы
на старой ширме живут.
 
 
Там ласточек вьется стая,
незримым стрекозам вслед,
меж розовых туч витая,
таинственно выплетая
на шелке прощальный привет.
 
 
И в этом алькове сонном,
в кресле, которому век,
подбитом ветхим кретоном,
у печи с огнем, заметенным
золою, сидит человек.
 
 
Смотрит в пространство пустое,
трубку жует в тишине,
чувствуя в хмуром покое
смерти соседство слепое
в мертвых часах на стене!
 

 
Тих вечер. Ни одна не кружит птица.
Морская гладь – расплавленный сапфир.
С небес на умиротворенный мир
Лазурное сияние струится.
 
 
Простерлись в синеватой дымке дюны…
И спорит с общею голубизной
Лишь белый парус, – слившийся с волной,
Восходит он, как полумесяц юный.
 
 
Настолько наше счастье совершенно,
Что к горлу вдруг подкатывает ком…
И море плачет горестно о том,
Что солоно оно, что неизменно.
 

Х.-М. Блонес. «Играющие гаучо». Конец XIX в.

 
Ты стала родной нам, дорога,
как вещь домашнего обихода;
и все здесь родное: над тротуаром
высоких деревьев своды,
веселое буйство мальчишек,
и лица друзей старинных,
и шепоток
бесконечных историй интимных,
блуждающих по кварталу,
и монотонные стоны шарманки усталой,
которые нравятся нашей соседке,
большеглазой, печальной.
Мы любим тебя
навечно и изначально,
дорога к нашему дому. Ей-богу,
мы любим тебя, дорога!
 
 
Здесь все
нам тревожит память!
Кажется, каждый камень
в своих тайниках скрывает
шелест шагов знакомых,
которых с годами
мы не услышим
у нашего дома.
 
 
Дорога, для нас
ты, словно лицо дорогое,
которое мы целовали
несчетное множество раз.
Видишь, как мы сроднились с тобою!
 
 
Ежевечерне, без перемены, —
мы видим на улице той же
все те же привычные сцены…
И девушка та же, – скромна и тиха,—
стареющая постепенно
в ожидании жениха…
 
 
Порою нежданные встречи:
незнакомцы, приветливо или строго,
глядят на прохожих с порога.
И расставанья бывают тоже —
кто-то тихо уходит
на новое место иль в бездорожье,
покинув тебя, дорога.
 
 
Уходят люди —
соседи, которых больше не будет!
И мы – даже страшно подумать —
однажды уйдем, кто знает – куда,
тихонько уйдем, без шума,
уйдем, как они – навсегда.
 

 
Ты вернулась, шарманка. Ты снова запела,
вызывая улыбки, рыдая,
устало выдыхая… Слепец престарелый
все сидел на пороге, тебя поджидая.
Он слушает молча. И смутным наплывом —
в уголках его памяти где-то —
возникают года, когда был он счастливым
и глава его полнились светом,
вспоминает невесту, о чем-то жалеет —
неповторимы
ни радость, ни грусть… И он тихо светлеет,
упиваясь напевом старинным.
Что волнует его, что тревожит?..
 
 
Ты вернулась, шарманка. И вновь – как обычно —
тебя слушает каждый прохожий
меланхолично.
Ты неспешно шагаешь по улице нашей,
озаренная зимней луною белесой,
и мотив тараторишь – извечный, домашний.
На углу задержавшись, поешь безголосо
простодушную песню, напев безыскусный, —
что соседке-портнихе по вкусу.
 
 
А затем ты на вальс переходишь с налета,
наполняется улица грустной тревогой,
отворяются двери, и кто-то
смотрит в зимнюю лунность с порога.
 
 
В этой нежной мелодии, в зыбкости легкой
сколько образов милых, далеких!
А когда ты ушла в молчанье
на ночную легло мостовую,
то слепые глаза – как печально! —
уронили слезинку живую.
 

 
Забыла обо всем… И здесь, на фортепьяно,
к которому давно ты охладела,
оставила дневник – своей души частицу,
записки девушки, болезненной, несмелой.
Интимный мир. Я заглянул в него случайно
и никому не выдам твоего секрета —
поверь, твоим друзьям совсем неинтересно,
что именем моим полна тетрадка эта.
 
 
Витаешь в облаках… Рассеянно глядишь…
Вернись скорей – дневник я положил на место.
Оставила мечты вот здесь, на фортепьяно…
Забыла обо всем… Наивная!.. Невеста!..
 

 
Сорок восемь балконов у этого дома,
И ка все сорок восемь хоть один бы цветок.
Что за люди живут в этих серых хоромах,
Ароматы земли не пустив на порог.
 
 
Строй равняют балконы мышиного цвета,
Камень душу гнетет, зажимает в тиски.
Неужели стихов здесь не пишут поэты
И не плачут невесты от внезапной тоски.
 
 
Проживающим здесь неужели не надо,
Чтобы вился жасмин и дышал за стеной
И цветок за окном как подобие сада
Говорил о природе, хотя бы ручной.
 
 
Вам растенья чужды, незнакомы вам птицы,
Вам, не знающим песен, любви и стихов.
Вас обходят дожди, вам не светят зарницы…
…Сорок восемь балконов, и все без цветов.
 

 
Молча ты пьешь у стойки маленькой пульперии [57]57
  Пульперия– мелочная лавка и кабачок.


[Закрыть],
молча стоит у привязи твой неразлучный конь.
Черными были виски твои, стали совсем седыми.
Знаки судьбы положены на лоб твой, как на ладонь.
 
 
Тебе высматривать тучи, выслеживать ливней лавины,
с ветром сухим и пыльным вести мужской разговор.
Лоб твой похож на поле. Четыре глубоких морщины
пересекают, как изгородь, его опаленный простор.
 

 
Вы храбро вступили, сеньора, в единоборство с годами.
В вашей упряжке ходят солнце, воздух, вода.
Утром вместо молитвы крутите вы ногами,
Овощи, фрукты и овощи – вот и вся ваша еда.
 
 
Пускай вам шьет туалеты Рафаэль портняжного дела,
Пускай закованы в каучук вы с головы до ног.
Снова не станет мраморным уже размякшее тело,
Время не пересмотрит сполна отсчитанный срок.
 
 
На шею кораллы и жемчуг навесили вы напрасно.
Поверьте, они не скроют жалобных ваших морщин.
Только одно искусство времени не подвластно,
Только оно вашу прелесть векам передаст без седин.
 
 
Простые, дешевые краски, пятна тени и света,
Суровой рукой художника брошенные на холст.
Всего лишь четыре слова, но найденные поэтом…
Секрет сохранения юности, как видите, очень прост.
 
 
Целуйте меня, сеньора! Не медля, целуйте смело!
Я этих слов хозяин, и только за вами дело!
 

 
Может быть, птица поет
Ветвям могучего дуба.
 
 
Может быть, речка журчит
Камням замшелым и грубым.
 
 
Может быть, плачет ветер
Кресту на церковной крыше.
 
 
Может быть, мы молчим.
Потому что ты нас не слышишь.
 

 
Три молодых девицы
в покоях пышных сидели,
три прекрасных принцессы
в замке за рукодельем.
 
 
Меньшую, со взглядом лани,
прекраснейшую меж ними,
Тростиночкой называли,
Тростинка ей дали имя.
 
 
– Ай, почему ты печальна?
О чем ты вздыхаешь тяжко? —
спросил король у Тростинки,
и стала плакать бедняжка.
 
 
– Сеньор, золотистым шелком
девиз я вышила ныне:
«Меня госпожа Венера
держит я своей твердыне».
 
 
Инфанта вновь зарыдала,
король разгневался страшно:
– Мою негодницу дочку
бросьте в сырую башню!
 
 
В каменной башне мрачной
место девчонке глупой!.. —
… Голубка кругом летала —
лучник убил голубку…
 
 
– Лучник, страж королевский,
сделай такую милость,
дай мне воды глоточек,
в башне я истомилась!
 
 
– Да я не смею, инфанта!
Коль сделаю то, что просишь,
мне голову вмиг отрубят
и псам кровожадным бросят.
 
 
– Сестрички, мать-королева,
возьмите в реке водицы!.. —
Но не услышали просьбы
ни матушка, ни сестрицы.
 
 
Тут ливень внезапно хлынул,
ливень из тучи серой,
добрый и звонкий ливень —
строка в моем романсеро.
 
 
Инфанта простерла руки,
а лучник колчан подставил…
В ладонях вода искрится,
в колчане она блистает.
 

 
Жена, моя радость,
ты в доме одна.
Я щек твоих нежных
не поцелую, жена.
 
 
Любимые дети,
луч солнца в окне,
вас, теплых и сонных,
не приголубить мне.
 
 
Над мельницей нашей
ночная звезда,
теперь ты погасла
и не взойдешь никогда.
 
 
Друзья дорогие,
мы пили вино,
так было когда-то,
было давным-давно.
 
 
Я к маврам попался
на море, в бою;
о юности плачу —
плачу, а не пою.
 

 
Вернуться вспять, к тому, что первозданно,
стать, как трава, как юные цветы,
не мыслить, но, придя к истоку красоты,
пить сок и не разбить звенящего стакана.
 

 
Эта нелепая пытка – бессонно, бессонно бродить!
«Ego» всегда близоруко – ему ли водить…
Эти сухие поляны не в силах роса напоить.
Ветер, обнявшись с огнем, налетел, чтобы землю спалить.
Смерть: «Я спешу, чтоб печали твои утолить!..»
…Эта нелепая пытка – бродить и бродить!..
 
 
Если мне вырвут язык, если выклюют очи мои,
руки отрубят и пóд ноги бросят репьи, —
мука моя и тогда бы не стала черней
этих суровых и мрачно гремящих цепей,
этой гиены и рева несытых зверей,
этого яда под жесткою кожей ветвей.
Я полюбила цветы, а сама-то я – плод,
воду люблю, а сама – холодеющий лед,
в землю уйду, а люблю молодой небосвод.
Этот печальный, седой, пропыленный конвой —
я та, что бродит и бродит
сама за собой.
 

 
И вот, теплом напившись человечьим
твоей руки, что мне легла на плечи,
душа как будто уж не так больна.
О, как сладка мне эта белена —
всей жизни безрассудное забвенье
и неизбежное соединенье
мечты и плоти, что опять хмельна!
 

 
Не боль, но благо – если я умру,
но пусть меня тот путник поцелует,
что, как дитя – веселый, поутру
мое окно, бывало, не минует.
 

____

 
Тебя зову я, смерть, но жизнь я обожаю…
Когда я лягу в гроб – уже всему чужая, —
пообещай: еще хотя бы раз
весенний луч моих коснется глаз.
 

____

 
Пусть на прощанье повеет мне с неба весенним теплом,
пусть плодородное солнце моим не смущается льдом…
Добрым бывало ко мне золотое светило:
доброго дня пожелать – лишь затем по утрам восходило.
 

 
Маленький человечек, маленький человечек,
выпусти певчую птицу, которая хочет летать…
Я ведь – птица, маленький человечек,
только вольным простором могу я дышать.
 
 
Все-то я в клетке, маленький человечек,
маленький человечек, который в клетку меня заточил.
Я зову тебя маленьким, потому что меня ты не понял —
у тебя не достало на это сил.
 
 
И я не пойму тебя, так что лучше
отвори мне клетку – ведь птица должна летать.
В четверть души я люблю тебя, маленький человечек,
и не более – сколько бы ты ни просил!
 

 
Быть может, все, что я в стихах сказала,
давно уже искало воплощения,
запретное, оно едва дышало
и жаждало, таясь, раскрепощенья.
 
 
Оно в моем роду существовало
и нарастало в женском поколенье.
Но говорят, что век свой промолчала
боль матери моей… Еще не пенье,
 
 
но темное желанно свободы
от немоты, от черновой работы
в слезах печальной женщины читалось.
 
 
И все, что было мучимо, и бито,
и за семью печатями укрыто, —
со мною вдруг на воле оказалось.
 

 
Где же мой друг, что промолвил мне,
белую гладя бороду:
– Будь осторожна, малышка, смотри —
сердце свое береги!
 
 
Весны уходят, и только дожди
ждут на осенних дорогах…
Будь осторожна: как бы тебя
пламя твое не сожгло!
 
 
Я оробело внимала ему,
в смутной дрожа тревоге.
– Птицы поют! – я сказала в ответ. —
Речка звенит! – сказала.
 
 
На лбу у себя – зеркале бурь —
помню его ладони.
Он наклонился ко мне, шепча:
– Бедная ты девчушка…
 

 
Я во сне увидала, о боже, такую любовь,
что ни разу еще никому на земле не приснилась,
лишь с бессмертною жизнью она бы, пожалуй, сравнилась
и с поэзией, льющейся в душу без слов.
 
 
Миновала зима – но по-прежнему стынула кровь,
и еще раз весною зима терпеливо сменилась,
я надеялась: летом ко мне постучится любовь,
но и осенью я ожиданьем напрасным томилась.
 
 
Боже правый, спина моя обнажена,
и суровый твой кнут без роптания примет она;
словно грешник заклятый, я слышу твой грозный укор:
 
 
ведь над жизнью моей занимается пламя заката,
и в несбывшейся страсти я только одна виновата —
за стихами ее проглядела, сеньор!
 

 
Пустая мечта, ты живешь в душе,
грея ее понемногу.
Ежишься, точно нищенка
горькая у порога.
 
 
Если б я ушла от тебя,
вольной желая воли,
сердце мое одинокое
умерло бы от боли.
 
 
Но ты притаилась в моей груди
и стережешь мой голос.
С жизнью постылой меня связал
этот тончайший волос.
 
 
Я то и дело гнала тебя:
морочь ты кого другого!..
Но ты возращалась ко мне опять,
как докучливый овод.
 

 
Если б наши сердца откликаться, как эхо, умели,
в них воскресли бы мертвых людей голоса,
а возможно, что в них зазвенели бы трели
певчих птиц, озарявших леса.
 
 
Ведь, усвоив себе доброту с колыбели,
сердце учится жизни, меж тем репетируя смерть,
репетируя драму, которую мы разучить не успели
и которую мы в одиночестве будем играть и смотреть.
 
 
Сколько раз оно плакало, билось к пело,
обрывалось и падало, чтоб к поднебесью лететь…
Обучение смерти – почти безнадежное дело:
каждый миг умираем, затем чтобы раз умереть.
 

 
Подари мне, кормилица, чепчик росы,
руки трав молодые и зубы цветов,
нежный мох распуши для перины,
дай мне простыни земляные.
 
 
Ты меня убаюкай, пестунья моя…
В изголовье затепли мне лампу:
из созвездий любое по вкусу возьми,
но его наклони ты пониже.
 
 
Я останусь одна… Слышишь: зреет листва,
и рука, что качает тебя, так легка
в небесах, и проносятся птицы,
 
 
чтобы ты позабыла… Спасибо. Одна
только просьба: когда он опять позвонит,
ты ответь, что я попросту вышла…
 

 
Город в сумерках бродит.
Звеня,
дождь приходит —
агония дня.
Мокрый город не видит лица своего,
за туманом глаза он прячет.
Дождь не говорит ничего
и плачет.
 
 
Люди бегут от хрустальной воды;
послушно
закрываются окна, как от беды, —
и, быть может, один человек поглядит равнодушно…
Дождь, похоже, устал от себя самого;
словно розовый куст, что без роз, одичало маячит,
он не говорит ничего, ничего, ничего
и плачет.
 
 
Пришел он, посланец реки,
с поцелуями свежести,
послание рвется на капли, в клочки,
чтобы мы причастились струящейся нежности.
Но, понимая, что люди отвергли его,
он все звонче по улицам скачет,
речь заводит… И под конец не говорит ничего
и плачет.
 
 
Как безумец в своем исступленном упрямстве,
вспоминая забытую песню, он стонет,
неуютно ему в этом темном пространстве,
все мешает ему, и все его гонят.
Луговая трава не желает уже ни глотка от него,
люди, прячась, его то и дело дурачат, —
он не говорит ничего
и плачет.
 
 
Может, глядя на горе людей,
он слезинки льет
или вспомнил тончайшую из вечерних затей —
полотно нам в утеху ткет?
Или, видя, что людям не до него,
он скорбит об уделе, который ему предназначен?
Дождь не говорит ничего, ничего, ничего
и плачет.
 
 
Над мертвым днем
звук мелодии чистой
пролетает с дождем.
Серебристый,
зачарованный звоном его,
город в ночь заплывает незряче…
Дождь не говорит ничего
и плачет.
 

 
Найди подругу, жизнь ей посвяти.
Разделит пусть свой дар она с тобою.
Ведь ранам, что настигнут среди боя,
иначе исцеленья не найти.
 
 
Пусть сердце выберет само пути.
Поверь в его решение любое,
оно сумеет овладеть судьбою,
тебе поможет к счастью ключ найти.
 
 
Найди родную душу. Ночи скоро
дня светлого уступят место споры,
а накануне хорошо, мой друг,
 
 
чтоб любящим тебя дарили взглядом
и чтоб с тобой в несчастье стали рядом
и чашу с ядом вышибли из рук.
 

 
Вот он, как пес домашний, верный
железный брат, покорный друг
с челюстью необыкновенной
рунический, библейский плуг.
 
 
Это он сокровищ груды,
скрытые в грязи, в пыли,
золото и изумруды
вырывает из земли.
 

 
Простейшее чудо пред нами
любви я ума:
цветы с семенами!
 
 
Таким был рассеянным он,
что умер,
не зная, то смерть или сон.
 
 
Без разъяснений честна
обычная честность,
как немота – нема.
 
 
Я умер! – приснилося мне.
Проснувшись, решил я,
что и проснулся во сне.
 
 
Я нехотя признаю,
что мне совершенно неважно
все то, что я узнаю.
 
 
Лишь после свадьбы она
поняла, что опять одинока
и, как и прежде, – одна.
 
 
Уходишь? Ну что ж, все равно,
ведь не потому, что позвали, —
ушла без того ты давно.
 
 
Сорвавшийся с дуба листок
подумал, что освободился,
но ветер его уже влек.
 
 
– Узнав все слова и дела,
не ведала мудрость, не знала,
зачем она век прожила.
 
 
Червь розе признался: во сне
ты бабочкою обернулась!
Приснилась ты бабочкой мне!
 
 
Любили так сильно и вольно
друг друга они,
что даже смотреть было больно.
 
 
О, чтоб это ни означало,
но я бы тебя не нашел,
когда б не утратил сначала!
 
 
Что скрыто, и глубоко,
и словом невыразимо —
об этом мне петь легко.