Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Удар пришелся точно – прямо в душу,
внезапный и слепящий, словно солнце,
недвижное, кровавое, немое, —
и негде скрыться, некуда уйти
от яростного света. Я б хотела
уснуть, оставить вещи, позабыть
багаж и развернуть, как простыню,
дорогу без конца. Но я держусь.
Я научусь смотреть не щурясь в пламя.
Попробуй-ка сорви цветок-огонь.
Наверное, ресницы я спалила
и радость и спалила все в себе
до самого нутра. Ну что же, дайте мне
золу никчемно прожитого лета,
его венок, сухой и облетевший,
дар телу, обреченному любви.
 

 
Спокойно и неумолимо
сжимается кольцо молчанья,
как предвозвестие всеобщей забастовки,
но в то же время вверх по венам с хитрой
миной
карабкается благосостоянье,
то гасит свет, то буйствует в огнях
поглядывая вниз, в колодезь
бездушный лифта.
Как трудно в наше время содержать
такую отчуждаемую собственность,
как сердце,
и трудно прокормить беднягу
небесной сказочкой,
привязанной, как птица, к мачте,
плывущей по теченью.
Не хватает зарплаты, бессонница
мечется, роется в карточках
на продукты первой необходимости,
ищет сон, настоящий сахар,
ищет ларьки, где отпускают свободно
славу, муку, соль
и, разумеется, куриные потроха
на вес, килограммами, чистые и нетленные.
И стоит горе своей горечи,
и стоит горя – но все-таки стоит —
добраться до непривычной вершины.
Но кто отважится полететь
на этом пылающем вертолете,
чтоб только коснуться тучи, несущейся вдаль?
Тот, кто рискнет, скорежится и сгорит,
ибо таково милосердие
сегодняшнего дня, праздного и бесконечного.
 

 
Мир затопила черная лавина.
Крутая полночь. И земля пустынна.
И тени мертвых шепчутся во мраке…
Но в темноте над храмом Магдалины
вдруг расцветают огненные маки,
и чудный свет струится по долине…
О, подарите розу Магдалине!
 
 
Она, она, голодная блудница!
Готовая на все за корку хлеба…
Затоптанная в грязь… О небо, небо!
Ей суждено с тобою было слиться…
Гримасой перекошенные лица
и тычущие пальцы… Нас одною
сейчас объединила ночь виною.
 
 
Сейчас мы все готовы повиниться.
Мы в этот час готовы плакать, где бы
он нас ни заставал… О небо, небо!
Но эта ночь не вечно будет длиться.
И на рассвете просветлеют лица,
и память снова зарастет корою…
А ночь придет с одной на всех виною.
 

 
А вдруг его убьют,
и, на куски развален,
взорвавшийся, как паровой котел,
он будет стынуть —
кладбище развалин
испепеленных городов и сел,
из мирозданья вычеркнут навечно:
как мокрой губкой
стертый напрочь мел…
А может, безрассудны и беспечны
ему другой готовим мы удел:
его очистят. Попросту очистят
И жизнь спадет, как падает парик.
И будет лысый шар, крутясь
лучиться
В сиянии – прекрасен и велик.
А выражаясь менее красиво,
хоть этот слог для некоторых груб,
по их вине он будет плыть, как синий,
раздутый, разлагающийся труп.
 

 
Накрыт надеждой стол существованья.
Вода, плоды, вино, мечты и хлеб,
любовь – цены немалой! – на тарелках, —
все будет страхом, даром, и тревогой,
и ежедневным праздником, и долгом
на срок, который угадать нельзя;
и теплая посуда перед нами,
и спутница, и беззаботный голод…
Но вот однажды скажут:
день настал,
плоды земные кончились…
Назавтра
вы на столе найдете на рассвете
ненужные вам сущности вещей,
и хлеб сомненья, и пустые кубки,
в которых время нехотя жалеет
о том, что было,
и невыносимость
безвкусного и пресного безделья,
и тающую тучу слов чужих,
наш прах и пыль кропящую без пользы.
 

 
О хлебе помни и о темном воске,
которым стол для блеска натирают,
корицу не забудь и весь набор
необходимых специй.
Поспешай,
и исправляй,
и бодрствуй,
и свершай
неукоснительно обряд домашний.
Найди опору в соли, и в муке,
и в меде, и вине, тебе не нужном,
выдавливай природу из себя,
горячий вопль мятущегося тела.
Сшивай иглою с бесконечной ниткой
кусок с куском разорванного неба,
ткань с тканью, вечер с вечером,
мечту
с мечтою горько-сладкой.
 
 
Пусть клубок
в твоих руках кружится бесконечно,
как ты сама кружишь в хитросплетеньях
иного лабиринта.
Не стремись, не опьяняйся мыслями, пряди.
 
 
Что проку вспоминать былое,
в мифах
искать спасения?
Ты – Ариадна [270]270
  Ариадна– здесь: звезда в созвездии Короны.


[Закрыть],
которой нет награды
и которой
корона никогда не суждена.
 

 
Пишу, пишу, пишу, пишу – и мимо,
не прихожу к чему-то и к кому-то,
меня слова пугаются, как птицы,
уходят вглубь, потрескивая глухо,
пускают корни в комковатой почве
и снова выбираются наружу,
колеблясь, неуверенно, с сомненьем.
И над неточным, смутным и невнятным,
над тенью слов живет первооснова —
любить тебя.
 

 
Поля тоскливы; выжжена земля;
повержены пшеница и маис.
Степь, степь и степь; следы недавней бури:
солома с глиной, черные стволы, жестянки.
Замес
зловонья и страданья.
И все же надо, жаворонок, петь.
Здесь улицы впадают в Рио-Негро,
здесь город – сад с гниющими плодами;
а суета мирская струйками процессий
стекает на погосты.
Приглушенные голоса, нетвердые шаги
да скуповатый свет фонарный.
Нет, этот город не взойдет на небо.
Здесь умирают задолго до смерти.
И все же надо, жаворонок, петь.
 

 
Здесь не зеленого – здесь розового мало.
Облупленные голубые стены
распахивают два обрубка крыльев,
и вылиняли от дождей и ветра
национальные цвета фасада;
похож на челюсть в старческой улыбке
обломок выпершего кирпича.
И все же этот дом – не просто дом:
в него проникнуть – все равно что в душу.
Знакомьтесь: вот Перико примеряет
чужие башмаки; вот Амаранто —
он каменщик и чинит эти стены;
Сенон – всего лишь негр, попавший в город,
который создан по обличью белых;
а это Педро – аккордеонист
какого-то заштатного оркестра
и уроженец здешних мест.
Порою вечер сводит их
под доверительные звуки танго,
слетающие с клавиш,
чтобы собрать их душ разбредшееся стадо.
Тогда Перико, Амаранто,
Сенон и Педро
сидят, потягивая мате,
и говорят о жизни по душам.
Им хорошо известно,
что хлеб их искрошился, что судьбу их,
дешевую судьбу, не назовешь
ни божьим провиденьем, ни промыслом господним.
Им подсказала жизнь сама,
что пиршества и мотовство богатых
слагаются из латок бедняков.
Однако ненависть чужда им.
Да, этот дом – не просто дом.
Облупленные голубые стены
распахивают два обрубка крыльев.
 

ЧИЛИ

 
Куда убегают поляны
и серые рощи бегут?
Спешат они в дальние страны,
туда, где их люди ждут.
 
 
В прохладной воде озерной
отражается крона ветлы,
и поет погонщик задорно,
и траву щиплют волы.
 
 
На камень присела птица
и слушает в сотый раз,
как мерно вода струится,
повторяя старый рассказ.
 
 
Проносятся мимо, мимо
холмы друг другу вослед —
все проходит неудержимо,
постоянного в мире нет.
 
 
Тревожным, гулким раскатом
разбудит эхо поля,
за ним – куда-то, куда-то —
в летаргии плывет земля.
 
 
Призывно ржет кобылица,
отвечает ей конь вороной,
в лугах жеребенок резвится,
тонконогий, такой смешной!
 
 
А где-то за сонной далью
колокольня свой шпиль вознесла,
исходят глухой печалью
гудящие колокола.
 
 
Повозка, заросли дрока.
На козлах хмурый пеон.
Петляет лесная дорога,
и низко навис небосклон.
 
 
Недвижно стоят под ветром
тополя сухие окрест,
их руки к небу воздеты —
беспомощный, грустный жест.
 
 
На перекрестках повсюду
виднеются кабаки.
Несладко простому люду —
оттого и пьют бедняки.
 
 
Куда же холмы и поляны
за ветром летят без дорог?
Должно быть, в дальние страны
позвали их люди и бог…
 

 
Над полями дождь бесконечный —
мелкий, скучный, ленивый.
И приходит грусть в этот вечер
дождливый.
 
 
Я один, тоска меня гложет,
гнетет тишина больницы.
Может быть, сон поможет
забыться…
 
 
Но все тот же дождик бессонный
стучит и стучит лениво,
мне мешает плач монотонный,
тоскливый.
 
 
За окном бесконечность ночная,
шорохи, всплески, шумы;
и тоскливы, как пыль водяная,
думы.
 

 
Когда в последний час приду к познанью,
что для любимой песня не нужна,
что славы нет, поэзия бедна
и за улыбкой кроется рыданье,
 
 
меня покиньте все, прошу заране.
Я тихо улыбнусь – прими, весна,
мой мертвый поцелуй. О, как ясна
улыбка у того, кто знал страданье!
 
 
Пускай тогда мне стих щитом послужит,
иносказанье строк его капризных,
полнее, чем улыбка по весне,
 
 
вам скажет все и сон мой не нарушит;
прекрасен, тайной горечью пронизан,
мой стих незримо жить позволит мне.
 

 
Уйдя в себя, бреду неторопливо
без цели, без тропы определенной,
какие-то мосты, и лес зеленый,
и узкая межа по краю нивы.
 
 
С холма открылось мне заката диво —
вверху извечный океан бездонный
течет средь островов завороженных
несуществующей страны счастливой.
 
 
Стою, его огромностью принижен,
и в эту ширь гляжу и замираю:
я – как река, что, на ветру играя,
 
 
в предвестье бури стынет неподвижно,
и молится, и верит в волшебство,
и жаждет слиться с волнами его.
 

 
Подбородок тяжелой рукой подпирая,
Вспоминает, что он – только остова плоть,
Обреченная плоть, пред судьбою нагая, —
Красотой не могущая смерть побороть.
 
 
В дни весны от любви трепетал он, пылая,
Нынче, осенью, горькою правдой убит.
«Все мы смертны», – печать на челе роковая,
И в ночи он всей бронзой своею дрожит.
 
 
И проносится ужас по бороздам тела,
Рвутся мышцы, напрягшиеся до предела,
Как осенние листья пред божьей грозой,
 
 
Что гудит в его бронзе… Так корень сухой,
Так израненный лев не страдали в пустыне,
Как мыслитель задумавшийся о кончине.
 

 
Обветрено лицо, а кофта голуба, —
Такой тебя глаза мои запечатлели.
Там, в детстве, где земля раскрыта, как судьба,
Я видела тебя на пахоте в апреле.
 
 
Пил в грязном кабаке нечистое вино,
Тот самый, от кого и родила ты сына.
Несла ты тяжкий груз, но падало зерно
Из бедных рук твоих спокойно и невинно.
 
 
А летом жала хлеб для сына, вся светясь,
И вновь я от тебя не отрывала глаз,
Расширенных от слез восторга и от боли…
 
 
Все целовала б грязь я на ногах твоих!
Иду я, отвратясь от модниц городских, —
И тенью и стихом, – вслед за тобою в поле.
 

 
Верую в сердце мое, в эту ветку душистую, —
Дышит господь на нее и колышет в тени,
Жизнь наполняет дыханьем любви, и становятся
Благословенными дни.
 
 
Верую в сердце мое, ничего не просящее,
Ибо в мечтанье причастно оно высоте,
И обнимает властительно все мироздание
В этой высокой мечте.
 
 
Верую в сердце мое, что в глубины господние
Раны свои погружает, слагая напев,
Чтоб, как дитя из купели живительной, заново
Выйти, для счастья прозрев.
 
 
Верую в сердце мое, наделенное трепетом, —
Ведь вразумил его тот, кто волнует моря,
Вот и живет оно первоначальною музыкой,
Ритмы прибоя творя.
 
 
Верую в сердце мое, что рукой нещадящею
Я выжимаю на холст бытия, чтобы он,
Красками крови окрашенный, был в одеяние
Огненное превращен.
 
 
Верую в сердце мое, что любовью посеяно, —
На борозде бесконечной взошло, как зерно.
Верую в сердце мое: хоть всегда изливается,
Но не пустует оно.
 
 
Верую в сердце мое, что не будет источено
Жадным червем, ибо смерти затупится суть.
Верую в сердце мое, ничего не таящее,
В сердце, склоненное грозному богу на грудь.
 

 
С ним я встретилась на тропинке, —
Речка спящая не пробудилась,
Не раскрыл шиповник бутоны,
А душа моя вдруг раскрылась, —
И у женщины потрясенной
Все лицо залито слезами!
 
 
Шел и нес на губах веселых
Он свою беспечную песню.
А взглянул, и мне показалась
Песня глубже глуби небесной,
А тропинка мне показалась
Странной, словно во сне бессвязном, —
Неспроста на рассвете алмазном
Все лицо залито слезами!
 
 
Напевая, прошел он дальше
И унес мой восторг с собою…
Цвет шалфея не стал синее,
Не вознесся в небо с мольбою.
Ну и пусть! Ведь воздух пронизан
Потрясенной моей душою.
Хоть меня и никто не унизил,
Все лицо залито слезами!
 
 
Нет, не он у зажженной лампы
Просидел всю ночь одиноко, —
Спал, и грудь его не щемило
От тоски моей беспросветной,
Но, быть может, во сне глубоком
Обступал его запах дрока,
Потому что у женщины бедной
Все лицо залито слезами!
 
 
Ни от голода, ни от жажды
Не всплакнула я в жизни ни разу;
Но господь мне послал не встречу,
А пожизненную проказу.
Мама старая каждый вечер
За меня молит бога. Но, видно,
У меня теперь будет вечно
Все лицо залито слезами!
 

 
Бьет по ветру крылом, вольно топчет дорогу земную,
И трепещет на солнце, и любит лесное житье.
Не пытайся ее отогнать, будто думу дурную, —
Нет, придется признать ее!
 
 
Знает бронзы язык и язык умоляющий птицы,
Повелительный говор морей и ненастья нытье.
На нее замахнуться не вздумай, не смей рассердиться, —
Нет, придется принять ее!
 
 
У нее все повадки хозяйки: поддавшись минуте,
Разбивает цветочные вазы и льды, как старье.
Не пытайся разжалобить иль отказать ей в приюте, —
Нет, придется впустить ее!
 
 
Отвечает на все, как всевидица, слух твой лаская, —
Изощренно коварство ее и искусно лганье.
Не божественная тебя мудрость спасет, а людская, —
И поверишь словам ее!
 
 
И завяжет глаза, но повязки льняной не сорвешь ты,
И протянет горячую руку, и примешь ее,
И пойдет, и пойдешь ты за ней, хоть поймешь ты,
Что уходишь в небытие!
 

 
А теперь, Христос, закрой мне глаза,
Губы заледени, —
Потому что сказаны все слова
И лишними стали все дни.
 
 
Друг от друга не отрывали мы глаз, —
Он смотрел на меня, а я на него, —
Словно в смерть вонзались зрачки, —
Как огонь агонии, длился экстаз,
Озаряя последнею бледностью нас.
А за этим мгновением нет ничего!
 
 
О как судорожно говорил он со мной!
А в смятенных словах моих, полных тоски,
Был восторг, и истома, и страх, —
О судьбе говорила моей и его,
О любви роковой, —
О замесе крови на сладких слезах.
 
 
После этого знаю я – нет ничего!
Не осталось росинки такой на цветке,
Чтоб слезой
По моей не скатилась щеке.
 
 
На губах – немота,
И в ушах – глухота,
И в глазах – слепота, – так бесцветна земля!
 
 
Смысла жизни ни в чем не увижу я,
Ни в багровых цветах,
Ни в безмолвных снегах!
Потому и прошу я тебя, Христос, —
Я и в голод к тебе за хлебом не шла, —
А теперь пожалей,
Закрой мне глаза,
Иней на губы мне положи.
 
 
От ветра плоть мою защити, —
Ведь его слова пронеслись по ней,
От дневного света освободи, —
Днем я вижу его ясней!
Так прими же меня, я иду,
Переполненная, как земля в половодье!
 

 
О как твой взгляд меня преображает! —
Лицо сияет, как в росе травинки.
Меня тростник высокий не узнает,
Когда к реке спущусь я по тропинке.
 
 
Стыжусь себя: остры мои колени,
Надломлен голос, рот сведен тоскою.
Пришел ты – и себя я на мгновенье
Почувствовала жалкой и нагою.
 
 
Не встретил бы и камня ты сегодня
Бесцветнее, чем женщина вот эта,
Которую заметил ты и поднял,
Увидев взгляд ее, лишенный света.
 
 
Нет, я о счастье – никому ни слова,
Нет, не поймут идущие по лугу,
Чтó так разгладило мой лоб суровый
И чтó за дрожь пронизывает руку.
 
 
Трава росу ночную пьет стыдливо.
Целуй! Смотри, – не отрываясь, нежно!
А я наутро буду так красива,
Что удивлю собой тростник прибрежный.
 

 
Ах, отец наш небесный, мне больно!
Почему ты забыл обо мне?
Вспомнил ты о плоде и расплавил
Мякоть алую в летнем огне.
Погляди: я изранена жизнью
И для смерти созрела вполне.
 
 
Ты в багровую бросил давильню
Виноградную черную гроздь,
Листья с тополя сдул и развеял
В хрупком воздухе позднюю грусть,
Но в давильне раскрытой для смерти
Все не хочешь расплющить мне грудь!
 
 
На пути моем были фиалки,
Ветра хмель я пила, а теперь
Опустила я желтые веки, —
Не нужны ни январь, ни апрель.
 
 
И замкнула уста, – я устала
Гибнуть, жалкие строфы граня.
Ты ударил осеннюю тучу,
И не хочешь взглянуть на меня!
 
 
Тот и продал меня за бесценок,
Кто к щеке в поцелуе приник, —
И лицо мое в поте кровавом
На стихе отпечаталось вмиг,
Как на плате святой Вероники,
Отпечатался ясно твой лик.
 
 
Необъятною стала усталость,
Поселилась в глазах у меня
Вся усталость зари предыдущей
И усталость грядущего дня,
И небес оловянных усталость,
И небес, просиненных до дна.
 
 
Еле-еле сандальи и косы
Расплетаю, мечтая о сне,
И тобой вразумленная, отче,
Я рыдаю в ночной тишине:
Почему же меня ты оставил,
Почему ты забыл обо мне!
 

 
Меня в пещерах ищет
Лучом луны заклятым,
Касается росою
И кровянит закатом.
 
 
Как длань Фомы – Спаситель, —
Мою берет он руку,
В свою влагает рану,
Чтоб не забыла муку.
 
 
Сказала: «Жажду смерти».
Не хочет, а желает
Терзать меня: то пылью,
То снегом заметает.
 
 
Bo сне моем и в яви
Мелькает предо мною,
Из-под зеленых платов
Зовет меня весною.
 
 
Я под другое небо
Ушла, к другому морю,
Но следует он всюду
За мною, мне на горе!
 
 
Как ты была беспечна!
Ему ты саван сшила,
Но ты закрыть забыла
Глаза ему и руки
Во гробе не сложила.
 

 
Я как фонтан, иссохший от рыданий.
Ведь он, и мертвый, слышит в шуме дня
Свой гул, и голос в каменной гортани
Еще дрожит, как песнь внутри меня.
 
 
Еще не все потеряно! Я верю, —
Судьба не напророчила беду, —
Лишь голос обрету – верну потерю,
Лишь руку протяну – тебя найду.
 
 
Я как фонтан, лишенный дара слова.
В саду другой поет среди ветвей,
А он, от жажды обезумев, снова
С надеждой слышит песнь в душе своей.
 
 
Журчащий веер чудится бедняге,
А голос уж погас, – не стало сил.
Он грезит, что алмазной полон влаги,
А бог его уже опустошил.
 

 
Открылась посреди пути земного
Мне истина, как чашечка цветка:
Жизнь – это сладость хлеба золотого,
Любовь – долга, а злоба – коротка.
 
 
Заменим стих язвительный и вздорный
Стихом веселым, радующим слух.
Божественны фиалки… Ветер горный
В долину к нам несет медовый дух.
 
 
Не только тот, кто молится, мне дорог, —
Теперь и тот мне дорог, кто поет.
Тяжка и жажда, и дорога в гору,
Но ирис нежный – все-таки влечет.
 
 
У нас глаза в слезах, но вот речонка
Блеснет, – и улыбаемся опять.
Залюбовавшись жаворонком звонким,
Забудем вдруг, как трудно умирать.
 
 
Спокойна плоть моя, – ушло смятенье,
Пришла любовь, – и нет былых тревог.
И материнский взор – мне в утешенье,
И тихий сон мне уготовит бог.
 

 
Дождь боязлив и беспомощен,
Словно ребенок больной,
Изнемогает, приблизившись
К почве земной.
 
 
Смолкли и ветер и дерево.
И в безупречной тиши
Дождь, словно плач неутешенной
Нежной души.
 
 
Небо, как сердце огромное,
В горе раскрытое вновь.
Это не дождь, это медленно
Падает кровь.
 
 
Люди в домах и не чувствуют
Горькой небесной беды,
Что с высоты опускается
В виде воды.
 
 
Призвана влага разъятая
Долго и медленно течь,
Чтобы на землю дремотную,
Чуждую лечь.
 
 
Дождь… Как шакал обезумевший,
Мрак притаился в горах.
Что же земле уготовано
Нынче впотьмах?
 
 
Можно ли спать, если падает
С вечера и до утра
Эта вода, эта кровная
Смерти сестра?
 

1

 
В объятия дорог заключена,
Сладка земля, как губы человечьи.
И при тебе такой была она,
Любовь моя, я жду с тобою встречи!
 
 
Гляжу, как мчится времени река,
На водопад судьбы гляжу в тревоге
И жду, что ты придешь издалека, —
Всю землю опоясали дороги.
 
 
Тобою, как вином, живет душа.
Изранена тобой, но не убита,
Я вдаль зрачки вонзаю, не дыша:
Ах, вся земля дорогами обвита!
 
 
Меня в твоих объятьях видел бог.
Когда умру, что я отвечу богу,
Коль спросит, где ты задержаться мог
И почему забыл ко мне дорогу?
 
 
В долине заступа угрюмый стук,
И приближаюсь я к своей могиле,
И все-таки я жду тебя, мой друг,
Не зря дороги землю всю обвили!
 

2

 
Горный склон на своем пути
Сосны тенью покрыли синей.
Отдыхает на чьей груди
Тот, кого я люблю поныне?
 
 
По оврагу ручей течет,
К водопою спешат ягнята.
К чьим устам приникает тот,
Кто к моим приникал когда-то?
 
 
Ветер клены треплет, шутя,
И, смеясь, к земле пригибает,
Но как плачущее дитя,
Он к моей груди припадает.
 
 
Жду тебя уже тридцать лет
У дверей на своем пороге.
Снег идет, а тебя все нет,
Снег ложится на все дороги.
 

3

 
Закрыто небо тучей, стонут сосны, —
По-человечьи ветер бьет тревогу,
Земля накрыта тучей снегоносной, —
О как Пер Гюнт найдет сюда дорогу!
 
 
Густая тьма. Какая ночь скупая, —
Хотя б к скитальцам жалости немного!
Глаза мои загубит ночь слепая, —
О как Пер Гюнт найдет сюда дорогу!
 
 
А хлопья снега все крупней и гуще, —
Кто к заплутавшим выйдет на подмогу?
Снег погасил уже костры пастушьи…
О как Пер Гюнт найдет сюда дорогу!
 

 
Все на устах у меня обретает
Вкус неизбывный слезы:
Пища и песня,
Даже молитва.
 
 
После того, как любовь превратилась в безмолвье,
Только я знаю, что лью
Слезы, которые ты мне оставил, —
Дела другого не знаю.
 
 
Слезы мешают мне веки поднять.
Судорожно приоткрыты
Скорбные губы:
Даже дыханье – мольба о прощенье!
 
 
Что за постыдное существованье,
Что за трусливая жизнь!
Вслед за тобою пойти не решаюсь,
Но и расстаться с тобою не в силах!
 
 
Стыд меня точит, и кровоточит моя совесть:
Вижу я небо, а ты, —
Ты отгорожен от неба землею,
Трогаю розы, но розы питает
Известь костей твоих мертвых!
 
 
Жалкая плоть моя, хоть и смертельно устала,
Вниз не сошла, чтобы рядом с тобою улечься,
А прихватила, дрожа,
Жизни нечистый сосок!