Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

В стихотворении автор использует образы

«Песни о Буревестнике» М. Горького

 
Мой народ – могучая рать,
мой народ неистов и смел,
он рожден для доблестных дел,
ни смерти, ни голоду нас не смять.
 
 
Много копий у наших врагов,
но народ мой испытан в сраженьях,
никогда не носить нам оков,
никогда не стоять на коленях.
 
 
Пусть слабые духом немеют,
пусть в страхе трясутся пигмеи,
предатели ждут своей кары.
Мечутся белые чайки,
прячутся в скалы гагары,
сбиваются в робкие стайки.
 
 
Буревестник парит над волнами,
молнии черной подобен,
он знает – победа за нами
и тучи солнца не скроют.
 
 
Куба – как гордая птица
реет над морем седым,
и крылья ее – две варницы
надежды, —
мы победим!
 
 
Зловещий гигант-кровопийца!
Ты не добьешься поклона,
кубинец всегда будет биться —
до последнего биться патрона.
 
 
Не одни мы встречаем рассвет,
нашей победы ровесник, —
приносит нам братский привет
ликующий буревестник.
 
 
Мы пойдем путем испытаний,
готовые к пыткам любым,
наша надежда – как знамя,
мы знаем, что мы победим.
 
 
И если в дымящийся пепел
наш край превратятся родной,
звезду – наш немеркнущий вымпел —
подымем над смертью самой.
 
 
Мы не отступим, мы устоим,
мы будем верны свободе,
и мы победим в нашем трудном походе,
мы победим!
 

 
Уходите от нас! Забирайте с собой ваши доллары, акции, банки!
Мы – глухая тоска городов, безымянное горе полей.
Уходите от нас! Забирайте с собой вашу роскошь и ваших богов!
Глухи были они к горьким жалобам нашим.
Ваша роскошь взята напрокат,
ибо сотканы ваши наряды из нашей беды.
Мы тоже богатые люди,
но сокровище наше никто не посмеет отнять.
У нас – беспредельная кузница солнца,
и молота песня,
и зеленый ковер океана, вышитый рыб серебром.
У нас многорукая сила заводов,
мятежное знамя, надежда
и мускулы.
Горе тоже у нас,
горе тех, кто страдает… и ждет.
Настанут великие дни,
как золотые монеты, они уже катятся к нам.
И наши рабочие руки радостью будут полны.
Уходите от нас, вы, набухшие золотом туши!
Все, что наше, никто не посмеет отнять.
Это – наша земля! Она наша от края до края.
На вей зреют желанья и сумерки тихо цветут.
И в наших руках
серп ветра гигантский —
он жатву срезает на ниве грядущих веков.
 

 
Все пламенней пожар на полотне востока,
в нем блекнут фонари на вахте городской,
и город гонит сон, и снова звуков склока
и ритмов чехарда дробят ночной покой.
 
 
Вновь город доняла шумливая морока,
газетчики кричат, и снова день-деньской
автомобилей гул в сумятице потока,
треск дерева и лязг железа в мастерской.
 
 
И – словно дар – из недр гремящего колодца,
как фимиам труду, дым фабрик а небе вьется;
моторы по цехам гудят на все лады.
 
 
И город вновь повел старинное сраженье,
он, как большой станок, приводится в движенье
моторами забот и шкивами нужды.
 

 
О немощность сознанья, бессилие решиться
облечь в стихотворенье неясные догадки.
И нет конца печали: не рвется вереница
похожих дней, текущих в трагическом порядке.
 
 
Желанного покоя и жаждать и страшиться:
в нем наше отреченье от вековечной схватки
с самим собой, с устами, которым ласка снится,
и с горстью малых истин, и с бездною Загадки.
 
 
Страдать за все: за тщетность бесплодных осмыслений,
за то, что сердце друга в жестоком отдаленье,
за хладный ум Паллады в порыве Аполлона…
 
 
И в постоянной тяге к непостижимой шири
быть вечно одиноким и жить уединенно —
быть строчкой, для которой нет рифмы в целом мире!
 

 
Я умру прозаически на своей постели
(желудок, легкие, печень, ухо, горло, нос?)
и послушным трупом отправлюсь к последней цели,
закутанный в саван под шелест вздохов и слез.
 
 
Хотя смерть в двери жизни ежедневно стучится,
любопытство всегда окружает мертвеца;
набит посторонними, в улей дом превратится,
и соседи глаз не сведут с моего лица.
 
 
Придут поклониться незнакомые с цветами
и родным, кому горе слезы уже сожжет,
будут соболезновать избитыми словами,
потупясь, как свойственно тем, кто знает, что лжет.
 
 
Какая-нибудь святоша без капельки крови,
под ноги глядя, прошамкает «за упокой»,
и самые старые из всех нахмурят брови,
прикидывая, кто же последует за мной.
 
 
Остальных развлечет дурак веселого склада
или тихо рассказанный сальный анекдот,
и чашка пахучего, сладкого шоколада
на выручку неловкости в паузах придет.
 
 
Нынешние друзья к останкам, что прежде были
моим «я», соберутся опять со всех сторон;
увидев, что эти стихи стали сценой были,
они шепчут друг другу: «Все предчувствовал он!»
 
 
До самого утра, тяготея над собраньем,
понятие «никогда» будет всем невтерпеж;
потом придет утешенье: «Мы жить дальше станем», —
и завтрашний день придет… Но ты, ты не придешь.
 
 
В плену у забвенья, как в заколдованном замке, —
это счастье? А каким бы могла ты владеть!
Мое имя и фамилия в траурной рамке
неожиданно заставят тебя побледнеть.
 
 
Спросят: «Что с тобой?» – «Ничего», – и напудришь щеки,
но спрячешься в спальне, не справившись с дрожью рук.
и заплачешь в подушку, шепча вот эти строки,
и в эту ночь не коснется тебя твой супруг…
 

 
Хороша моя девчонка,
и, как я, она черна;
на других не променяю,
мне другая не нужна.
 
 
Шьет она, стирает, гладит,
но что главное, конечно, —
как готовит!..
 
 
Ну, а если пригласить
потанцевать,
закусить
без меня – никуда,
никогда!
 
 
Говорит она: «Твоя негритянка от тебя
не уйдет ни в жизнь!
Только крепко
за меня держись!»
 

 
Достань деньжонок,
достань деньжонок,
или с тобой не пойду, и все.
На порцию риса с галетой,
и все.
 
 
Я знаю, по-всякому может быть,
но, старина, ведь нужно же есть.
Достань деньжонок,
достань деньжонок,
или не лезь.
 
 
Потом ведь скажешь, что я такая,
что не умею с людьми.
Но любовь на пустой желудок…
Пойми.
Сам-то в новых ботинках, приятель…
Пойми.
 
 
И часы у тебя, мулатик…
Пойми.
Ведь мы же с тобой поладим…
Пойми.
 

 
Умел зажигать ты зори
огнем своей буйной гитары,
игрой тростникового сока
в твоем теле живом и гибком,
под луною бледной и мертвой!
И была твоя песня сочной,
смуглой, точно спелая слива.
 
 
Ты, что пил, никогда не пьянея,
и был прозван «Луженой Глоткой»,
в море рома без якоря судно
и наездник искусный в танце, —
что же будешь ты делать с ночью,
ведь над ней ты больше не властен,
и откуда вольешь в свои жилы
крови той, что тебе не хватает,
той, что вытекло много из раны,
нанесенной ударом кинжала?
 
 
Ты сегодня убит в таверне,
друг мой Монтеро!
 
 
В твоем доме тебя ожидали,
но тебя принесли туда мертвым,
говорят, была пьяная ссора,
но тебя принесли уже мертвым,
говорят, он был твоим другом,
но тебя принесли уже мертвым,
сталь кинжала едва блеснула,
но тебя принесли уже мертвым…
Вот чем кончилась пьяная драка,
Бальдомеро, плясун, забияка!
 
 
У гроба две свечки горят,
слабым светом мрак разгоняя,
для кончины твоей бесславной
даже этих свечей хватает.
Но горит на тебе, пламенея,
рубашка красного цвета,
твои кудри огнем полыхают,
твои песни свечами тают,
для тебя не жалея света…
 
 
Ты сегодня убит в таверне,
друг мой Монтеро!
 
 
Луна показалась сегодня
как раз над моим окошком,
вдруг упала она на землю
и осталась лежать на дороге.
Мальчишки ее подобрали,
чтоб лицо ей отмыть от пыли,
а я взял ее тихо ночью
и тебе положил в изголовье.
 

 
Вест-Индия! Это – ром, и табак, и кокосы.
Люди улыбчивы, смуглы, темноволосы,
консерваторы и либералы,
земледельцы и скотоводы,
деньги тратят они, как воду,
но денег у них до смешного мало [164]164
  Пока еще кроток этот народ…
  Но будет от кротости поворот:
  однажды он выпрямит спину
  и кулаками пробьется к дороге просторной, —
  вот так же древесные корни
  взрывают асфальт ударом единым.


[Закрыть].
Здешнее солнце излишне ярко и пылко —
пересушило розы, перегрело затылки.
Взгляните на нас: модный пиджак прикрывает плечи
и набедренная повязка – перед;
люди доверчивы и сердечны,
в прошлом – рабы, неотесанный сброд,
разные дрожжи, разное тесто;
Колумб грациозным жестом —
во славу Испании! – причислил к Индии этот народ.
 
 
Здесь много черных, и желтых, и мулатов, и белых.
Скажу я лично – мало красок приличных,
после актов, контрактов и пактов различных
слиняли чернила, разобраться в цвете трудное дело.
(Кто мыслит иначе, пусть встанет и выступит смело.)
Здесь партии есть, группировки и группы,
и ораторы есть – слышите: «В этот период трудный…»
Есть банкиры и кулинары,
спекулянты и стрекулисты,
юристы и журналисты,
медики и швейцары.
 
 
Все есть – мы народ не нищий.
А если чего-то нет – поищем и сыщем.
Вест-Индия! Это – ром, и табак, и кокосы.
Люди улыбчивы, смуглы, темноволосы.
 
 
Ай, островная страна
под солнцем жарким и ярким!
Быть заповедным пальмовым парком —
разве ты не для этого создана?
Уголок зеленый
на пути кораблей туристских,
полно пассажиров, но нет живописцев
и нет влюбленных;
покинув Таити, Афганистан иль другую страну,
кто-то в вашем порту, мимоходом,
жует кусок небосвода
и запивает ромом голубизну;
на побережье английский язык повсюду,
сыплются «yes» [165]165
  «Да» (англ.).


[Закрыть]горохом на блюдо.
(Язык чичероне и лизоблюда.)
Вест-Индия! Это – ром, и табак, и кокосы.
Люди улыбчивы, смуглы, темноволосы.
Дворянин с Антилл, на тебя я гляжу, смеясь, —
ты скачешь мартышкой с ветки на ветку,
споткнуться боишься, жалкая марионетка,
и все равно попадешь в грязь.
Над тобою смеюсь, аристократ белокожий, —
видна голубая кровь под легким загаром! —
ты славишь свой род с неизменным жаром,
кичишься умом и любишь деньги до дрожи.
Над тобою смеюсь, одураченный черный,
на лимузины ты пялишься, как дурак,
и твоя чернота для тебя зазорна,
и отдыхает твой мощный кулак.
Надо всеми смеюсь: над полицейским и вором,
над профессором и студентом,
над дворником и президентом.
Над целым миром смеюсь, надо всеми смеюсь, без
разбора.
Над целым миром, который заводит споры
вокруг четырех разноцветных, косматых, чванливых, печальных,
четырех дикарей у одной кокосовой пальмы.
 

 
Полковники из терракоты,
политиков томный лай,
булочки с маслом и кофе.
Гитара моя, играй!
 
 
Чиновники все на месте,
берут охотно на чай —
двести долларов в месяц.
Гитара моя, играй!
 
 
Янки дают нам кредиты,
они купили наш край —
родина всего превыше.
Гитара моя, играй!
 
 
Болтают вовсю депутаты,
сулят горемыке рай,
а за всем этим сахар и сахар…
Гитара моя, играй!
 

 
Дрожит тростник безбрежный,
страшась ножей коротких.
Жжет солнце, воздух давит.
Надсмотрщики кричат, —
как свист бичей их крики.
Над смутною толпой
работающих нищих
встает поющий голос,
летит поющий голос,
от ярости звеня;
так пели дикари,
и так поют сегодня:
– Срезать бы головы, как стебли, —
р-раз, р-раз, р-раз!
Спалить бы головы и стебли,
чтоб дым до самых туч поднялся, —
когда наступит этот час?
Клинок в моем ноже – на месте, —
р-раэ, р-раа, р-раз!
Мой нож в моей руке – на месте, —
р-раз, р-раз, р-раз!
А надо мной надсмотрщик, —
р-раз, р-раз, р-раз!
Срезать бы головы, как стебли,
спалить бы головы и стебли,
чтоб дым до самых туч поднялся, —
придет ли час?
 

 
Чтобы заработать на хлеб,
трудись до седьмого пота,
чтобы заработать на хлеб,
трудись до седьмого пота,
хочешь того или нет —
работай, работай, работай.
Сахар из тростника,
чтобы кофе послаще было,
сахар из тростника,
чтобы кофе послаще было.
Горче желчи тоска
жизнь мою подсластила.
Ни дома нет, ни жены —
куда идти, я не знаю,
ни дома нет, ни жены —
куда идти, я не знаю.
Никто мне не скажет «вы»,
собак на меня спускают.
Говорят: «У тебя есть нож,
мужчина ты, не чечетка».
Говорят: «У тебя есть нож,
мужчина ты, не чечетка».
Я был мужчиной – и что ж?
Сижу теперь за решеткой.
За решеткой теперь умирай.
Что тут дни или годы?
Это и есть мой рай,
это и есть мой рай —
свобода, свобода, свобода.
 

 
Вест-Индия!..
Вест-Индия!..
Вест-Индия!..
Это народ, отлитый из меди,
многоликий, суровый, прибитый к земле,
замаранный грязью, присохшей к шкуре.
Это – каторжная тюрьма —
умри в оковах, не надейся воскреснуть!
Это гротескный престол компаний и трестов.
Это асфальтовые озера и рудники,
плантации кофе,
гавани, яхты, и доки, и медяки.
Этот народ говорит «all right» [166]166
  «Все в порядке» (англ.).


[Закрыть],
но вокруг далеко не рай.
Этот народ «very well» [167]167
  «Очень хорошо» (англ.).


[Закрыть]говорит,
когда земля код ногами горит.
У нас есть слуги, которым платит сам Mr. Babbit.
Есть сынки богачей, которых школит West Point.
Есть такие, что курят лишь «Chesterfield»
и завывают «hello, my baby» [168]168
  «Привет, моя крошка» (англ.).


[Закрыть].
Есть танцоры foxtrot’ов,
и «мальчики» из jazz band’а,
и купальщики на пляжах Palm Beech.
Есть любители сочного мяса
и хлеба с маслом.
Есть юнцы-сифилитики с глазами кретинов,
курильщики опиума и марихуаны,
они выставляют свои спирохеты в витринах
и меняют костюм постоянно.
Есть «первосортные» люди,
«соль земли» и «сливки» Гаваны.
Но есть и гребцы на галерах горя,
на горьких галерах в горчайшем море.
И есть силачи,
при свете молний долбящие камень в ночи,
твердеют у них кулаки и твердеет воля,
это они над высохшим полем
рассыпают зерна огня;
и кричат: «Мы идем!» И голоса другие, звеня,
«Мы идем» отвечают; вы слышите ритмы их пульса —
биение крови на грани инсульта…
Как же с вами быть, силачи,
при свете молний долбящие камень в ночи?
Есть такие, что, всем рискуя, все отдают
и взамен ничего не берут,
щедрой рукою все отдают безвозвратно;
это они негра чувствуют братом,
негра, который гнет спину на руднике в в порту
и купается в чистом, священном поту;
и белого чувствуют братом, ибо всякая плоть
становится хрупкой, если ее хлестать и колоть,
а если ее топтать сапогом огромным,
в горле рождается крик – громыхание грома.
Это они, мечту создавая,
трудятся в шахте, в забое
и слушают голоса над собою —
живые и мертвые к ним взывают.
Это они – светом полны,
безвестны, забиты,
угнетены,
всеми забыты,
голодны и больны,
обречены,
истерзаны и распяты,
втоптаны в грязь, но крылаты,
это они восклицают под пулей: «Братья-солдаты!..»
И умирают, презревшие страх,
с нитью багряной на темных губах.
(Шагай же вперед, толпа!
Прочь убирайтесь, варварские знамена,
и полыхайте другие знамена —
вас понесет толпа!)
 

 
На вершинах рассвет разрезает своими ножами
ночь. И в невинном неведенье пальмы
шепчут девственными голосами
про ожерелья, сережки и тальмы.
Негр свой кофе на корточках греет.
Вспыхнул, как спичка, барак отдаленный.
Ветры свободные и суверенные веют.
Крейсер проходит под вымпелом Соединенных
Штатов. А дальше эскадра чернеет.
Грязнят первозданную воду килями
потомки надменные старого Дрейка, пирата.
Медленно из-за камней вырастает рука над стеной,
сжимаясь в кулак для возмездия и для расплаты.
Чистый, прозрачный, живой
голос надежды звенит над землей, над морями,
Солнце росткам обещает, что станут лесами…
По-английски – Вест-Индия. Наше наречье – кастильское,
мы говорим; острова Антильские.
 

 
Майомбэ – бомбэ [169]169
  Майомбэ, бомбэ, сенсамайя– обрядовые слова, употребляемые в негритянской поэзии.


[Закрыть]– майомбэ!
Майомбэ – бомбэ – майомбэ!
Майомбэ – бомбэ – майомбэ!
 
 
У змеи глаза из стекла, из стекла;
змея обвивается вокруг ствола;
глаза из стекла, она у ствола,
глаза из стекла.
Змея передвигается без ног;
змея укрывается в траве;
идет, укрываясь в траве,
идет без ног.
 
 
Майомбэ – бомбэ – майомбэ!
Майомбэ – бомбэ – майомбэ!
Майомбэ – бомбэ – майомбэ!
 
 
Ты ударишь ее топором – и умрет:
бей скорей!
Но не бей ногой – ужалит она,
но не бей ногой – убежит!
 
 
Сенсемайя, змея,
сенсемайя.
Сенсемайя, с глазами ее,
сенсемайя.
 
 
Сенсемайя, с языком ее,
сенсемайя.
Сенсемайя, с зубами ее,
сенсемайя…
 
 
Мертвая змея не может шипеть,
мертвая змея не может глотать,
не может ходить,
не может бежать!
Мертвая змея не может глядеть,
мертвая змея не может пить,
не может дышать,
не может кусать!
 
 
Майомбэ – бомбэ – майомбэ!
Сенсемайя, змея…
Майомбэ – бомбэ – майомбэ!
Сенсемайя, тиха…
Майомбэ – бомбэ – майомбэ!
Сенсемайя, змея…
Майомбэ – бомбэ – майомбэ!
Сенсемайя, умерла!
 

 
Со мною две тени вечно,
два предка – моим эскортом.
 
 
Копье – костяной наконечник,
тамтамы из кожи твердой:
это мой предок черный.
 
 
Кружевной воротник тарелкой,
в серых доспехах тело:
это мой предок белый.
 
 
Африка троп неторных
и глухо гудящих гонгов…
– Я умираю!
(Шепчет мой предок черный.)
 
 
В бронзе кайманов реки,
над кокосом зелень рассвета…
– Изнемогаю!
(Шепчет мой белый предок.)
 
 
О парус горького ветра
над кострами галер золоченых!..
– Я умираю!
(Шепчет мой предок черный.)
 
 
О нежная шея нагая
в петле стеклянного ожерелья…
– Изнемогаю!
(Шепчет мой белый предок.)
 
 
О солнце чистой чеканки —
тропическая корона;
о светлой луны скольженье
над обезьяной сонной!
 
 
И сколько галер и бригов!
И сколько же, сколько негров!
Тростник сверкает, как бритва,
и бич взвивается мерно.
И слезы, и крови сгустки,
набухшие веки и вены,
и утром на сердце пусто,
и ночью ты снова пленный,
и глотка исходит криком —
в затишье удар по нервам.
О сколько галер и бригов!
И сколько негров!
 
 
Со мною две тени вечно,
два предка – моим эскортом.
 
 
Дон Федерико вскрикнул,
Факундо застыл в молчанье;
и оба шагают гордо
и грезят ночами.
 
 
Вы оба во мне.
– Федерико!
Факундо! Вам подружиться просто,
со мной вы связаны кровно.
Вздохнули. Стоят – огромны.
Вы ровня – силой и ростом,
над вами звездная россыпь;
вы ровня – силой и ростом,
черной и белой тоски объятья,
вы силой и ростом братья.
Поют, и мечтают, и плачут вместе.
Мечта, и слезы, и песня.
И слезы и песня.
И песня!
 

 
Моя родина кажется сахарной,
но сколько горечи в ней!
Моя родина кажется сахарной,
она из зеленого бархата,
но солнце из желчи над ней.
 
 
А небо над ней, как чудо:
ни грома, ни туч, ни бурь.
Ах, Куба, скажи мне, откуда,
ах, Куба, скажи мне, откуда
взяла ты эту лазурь?
 
 
Птица прилетела неживая,
прилетела с песенкой печальной.
Ах, Куба, тебя я знаю!
На крови растут твои пальмы,
слезы – вода голубая.
 
 
За твоей улыбкой рая —
ах, Куба, тебя я знаю, —
за твоей улыбкой рая
вижу я слезы и кровь,
за твоей улыбкой рая —
слезы и кровь.
 
 
Люди, что работают в поле,
похоронены в темной могиле,
они умерли до того, как жили,
люди, что работают в поле.
А те, что живут в городах,
бродят вечно голодные,
просят: «Подайте грош, —
без гроша и в раю умрешь.
Они бродят вечно голодные,
те, что живут в городах,
даже если носят шляпы модные
и танцуют на светских балах.
 
 
Была испанской,
стала – янки.
Да, сударь, да.
Была испанской,
стала – янки.
Для бедных – беда,
земля родная и голая,
земля чужая и голода.
 
 
Если протягивают руку
робко или смело,
на радость или на муку,
черный или белый,
индеец или китаец, —
рука руку знает,
рука руке отвечает.
 
 
Американский моряк —
хорошо! —
в харчевне порта —
хорошо! —
показал мне кулак —
хорошо!
Но вот он валяется мертвый —
американский моряк,
тот, что в харчевне порта
показал мне кулак.
Хорошо!
 

 
Когда я пришел на эту землю,
никто меня не ожидал.
Я пошел по дороге со всеми
и этим себя утешал,
потому что, когда я пришел на эту землю,
никто меня не ожидал.
 
 
Я гляжу, как люди приходят,
как люди уходят
в славе или в обиде.
Я иду по дороге.
Нужно глядеть, чтобы видеть,
нужно идти по дороге.
 
 
Некоторые плачут от обид,
а я смеюсь смело:
Это мой щит,
мои стрелы, —
я смеюсь смело.
Я иду вперед,
нет у меня посоха.
Кто идет – поет.
 
 
Я иду вперед,
Я пою досыта,
Я иду вперед,
нет у меня посоха.
 
 
Гордые меня не любят:
я простой, а они – знать,
но они умрут, эти гордые люди,
и я приду их отпевать,
они меня потому и не любят,
что я приду их отпевать.
 
 
Я гляжу, как люди приходят,
как люди уходят
в славе или обиде.
Я иду по дороге,
нужно жить, чтобы видеть,
нужно идти по дороге.
 
 
Когда я пришел на эту землю,
никто меня не ожидал.
Я пошел по дороге со всеми
и этим себя утешал,
потому что, когда я пришел на эту землю,
никто меня не ожидал.
 

 
Пляшет Гавана. Пляшет Гавана.
Звонкие бедра.
Полуночный час…
Вижу лицо ее: кольца тумана
вкруг обезумевших глаз.
Танец ее – это счастье и горе,
жизни и смерти
спутанный бег…
И сторожат ей могучее море
шесть моряков, опочивших навек.
 

 
Ах, сеньора, ах, соседка,
померла моя наседка!
Мне теперь зайти в курятник —
только горе и тоска:
нет ни рябенького платья,
ни цветного гребешка,
потому что – ах, соседка! —
померла моя наседка
в воскресенье поутру;
да, сеньора, да, соседка,
в воскресенье поутру;
ах, сеньора, ах, соседка,
в воскресенье поутру!
 
 
Посмотрите: я вспотела.
Птичий двор осиротел,
и петух мой овдовел!
Посмотрите, как я плачу:
нос от слез совсем распух,
громко вторит мне петух!
 
 
Ах, сеньора, ах, соседка,
как же, как же мне не плакать:
умерла моя наседка!
 

 
Дорогой моря,
добыче рад,
дорогой моря
пришел пират;
он улыбался
чужой тоске,
держал он палку
в сухой руке.
Забыть не может моя тоска
о том, что помнят и облака.
 
 
Он ствол надрезал,
он смял луга,
он вез железо
и жемчуга.
Дорогой моря
и черных слез
на запад горя
он негров вез.
О том, что помнят и облака,
забыть не может моя тоска.
 
 
Увез он негров,
чтоб негры шли,
чтоб рыли недра
чужой земли,
и хлыст, чтоб щедро
рабов хлестать,
и смерть, чтоб негру,
уснув, не встать.
 
 
Дорогой моря
идем одни;
здесь я и горе
моей родни.
Ты не забудешь, моя тоска,
о том, что помнят и облака.