Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Израненный мертвый брат мой,
республики смолкший возглас!
Они уже близко, бледный, они по ступеням трона
идут через твой бескровный, твой годовалый возраст,
глядящий в пустое небо печально и удивленно.
 
 
Сядь, отстрадавший воин,
встреть их спокойно и просто,
сдвинь этот крест нежданный,
с трона взгляни на крыши.
Стынут хоругви мертвенно-белых простынь.
Они все ближе, товарищ, они все ближе.
 
 
Далекое «где ты?..»
затихло клочками голубки,
и дети не плача взбегают откосом могилы.
Эрнесто Суньига, сложи свои думы и руки,
покоится мир твой,
и в мире война почила.
 
 
Приконченный жизнью товарищ,
товарищ конный,
товарищ конь – с седоком и быком напротив!
Костей твоих сирых рисунок высокий и скорбный —
орнамент испанского блеска
в венце благородных лохмотьев.
 
 
Присядь же, Эрнесто, один над пустым горизонтом.
Всем телом седея от серых волокон распада,
услышь, как восходят на трон твой…
Какой еще трон там!
На правый сапог твой!
Правый сапог солдата!
 

 
Кончался бой – и был убит солдат,
и, подбежав, сказал ему товарищ:
«Не умирай! Ведь я тебя люблю!»
Но тело все мертвело и мертвело.
 
 
И двое, подбегая, повторили:
«Не уходи! Держись! Вернись к живым!»
Но тело все мертвело и мертвело.
 
 
Десяток, сотня, тысяча, сто тысяч,
на выручку бросаясь, закричали:
«Такой любви – и не осилить смерть!»
Но тело все мертвело и мертвело.
 
 
У изголовья встали миллионы
с единою мольбой: «Останься! Брат!»
Но тело все мертвело и мертвело.
 
 
И человечество тогда над ним склонилось.
 
 
Открыв глаза, несчастный, потрясенный,
труп медленно поднялся
и, первого обняв,
шагнул вперед…
 

 
Отче пепел испанских селений,
да хранит тебя вечное небо,
отче пепел, восставший из тленья.
 
 
Отче пепел, парящий над нами,
да взлетишь ты к небесному трону,
отче пепел, господнее знамя.
 
 
Отче пепел, потомок пожара,
да взметен будешь ты в беспредельность,
отче пепел, потомок пожара.
 
 
Отче пепел, предтеча возмездья,
да иизринут ты будешь на землю,
отче пепел, предтеча возмездья.
 
 
Отче пепел в ладонях простертых,
да оденет господь тебя плотью,
отче пепел, проклятие мертвых.
 
 
Отче пепел, железные тучи,
да предстанешь ты в облике мужа,
отче пепел, суровый и жгучий.
 
 
Отче пепел, о рубище парий,
да не тронет никто твоих нитей,
отче пепел, о рубище парий.
 
 
Отче пепел, убийцами взрытый,
да сойдешь ты, шагая по праху,
отче пепел, с небесною свитой.
 
 
Отче пепел, о саван гигантский,
да вовеки хранит тебя небо,
отче наш, горький пепел испанский!
 
 
Отче пепел, летящий к рассвету,
да дарует господь тебе крылья,
отче пепел, летящий к рассвету!
 

 
Слово, рожденное в крови и желчи.
Слово, которым захлебнулся сказавший его первым.
Слово, не выходящее из строя.
Слово, не прекращающее марша.
Слово, упрямо не покидающее современность.
Слово, которое говорят со сжатым кулаком.
Слово, переливающееся через край словаря, так оно огромно.
Слово, легкое и нежное и плавное, как росчерк.
Слово с четырьмя стрелами, что пущены в самые главные мишени.
Исторгли из забвения историю,
Случившуюся на весьма далекой вершине времени.
В концлагере людского горя
Решался вопрос – к аду или к раю направиться.
Каждый себе по силе выбрал шрифт из алфавита,
И написали слово:
Революция.
Вслед за этим солнце, пред тем как погрузиться в ночь,
Прошло сквозь это слово и зажгло все девять букв:
Революция.
То было сияющее воззванье, первое в мире.
Теперь оно в составе человека, как кислород в воде.
Поля, моря и города не забывают, что в них оно содержится, и отвечают эхом.
Оно несет насилие и разрушение, как буря.
Стальным плугом оно взрывает души.
Призыв, прочтенный в просветах взнесенных рук.
Поднимем его всей нашей жизнью.
 

 
Тишина взрывается конским топотом
Пенный прибой лошадиного ржанья обгоняет рассвет над скалами
Обнажаются каменные позвонки деревни
Звон церковного колокола плывет в пáмпу
 
 
Мы пьем свою первую утреннюю чарку
 
 
Солнце надраивает крыши
В конские гривы мы как ленты вплетаем радость
Скачет пришпоренный день
Взлетает
Высокая колокольня деревни
 
 
Пампа распахивает перед нами пышную лавку гор
Мы берем кислород в дорожные котомки
Дорога разматывает твердые тропинки
Плывет с севера облако голубей
А в вышние
Взрывается
Пиротехника попугаев
На марше
Наши глаза как вспышки рассвета прожигают занавес горизонта
Свадебный кортеж здешних индейцев
Словно поясом стягивает нарядно одетую гору
Конические индейские шляпы из листьев герани
платки яркие как пламя
Сверкают курительные трубки и тамбурины
Двадцатилетия невеста разбрасывает колосья и маки
в утренних росах поля
Зеленеют от песен
 
 
Мчась во всю мочь
Мы влечем за собою пространство на крупе коня
Как цветастое пончо
Пешие индейцы уступают дорогу
Пампа пóтом блестит от полдневной усталости
С дремлющих скал
Кургузые птицы выслеживают добычу
По косогору верхом скачет вечер
Отставшие путники заслоняют закатное солнце
Дорога клубится пылью
Мы швыряем в реку камушки из ущелья
Горы вжимаются в ночь
Пульс уздечек пробивает холстину тумана
Вечерние костры лижут пламенем небо
Залпы криков отдаются в висках деревни
 
 
Дорога отряхивает спину
 

 
Настаиваю на красоте растительного мира,
в которой убеждает нас величие пейзажа
и спокойствие гор.
 
 
Свобода, разлитая между землею и небом,
воплощена в обыкновенном листочке
или в текучести вод.
 
 
Крестьянин не ошибается, когда вместе с дождем собирает небеса
в потайные водоемы бесконечности
и когда, следуя изначальной правде земледелия,
сам покорно падает в почву, как ежегодно сеемое зерно.
 
 
Легкий ветер, это залог урожая,
а солнечный свет придает колосьям золотистость и праздничность.
Человек и часть природы, и ее история,
и, чтобы жить, обязан трудиться, питаться и отдыхать.
 
 
Он заводит семью, а потом засыпает
в податливой унавоженной земле по берегам рек,
которые разливаются и затопляют ближние леса
и жилище и обитающие в нем мечты.
 
 
На смену отцу приходят дети,
они валят деревья времени,
а затем тоже почиют на очищенных ими участках
 
 
и отрешаются от всего: от податей,
от свежего воздуха и от магии огородных чучел,
оголяемых вихрями…
 
 
Совершенно отсутствующие, отчужденные и от радостей и от обид.
 
 
Там, в глубине перемешавшихся могил, нет ни солнечных лучей,
ни того, что когда-то было человеком: труда,
усталости, бедности и одиночества.
 
 
Проходят гражданские войны
и оставляют после себя разоренные поля,
изувеченных мужчин и растоптанные розы.
 
 
Сколько глаза мои видели,
а я не могу сказать, где и когда
мне суждено умереть.
 
 
Да, были и горе и счастье,
но теперь забываются и люди и даты.
 
 
И ни быстротекущие часы, ни увядающие цветы меня уже
не волнуют,
только твое зияющее отсутствие в каждой вещи
и я сам, потерянный, посреди своих голосов.
 

 
Когда произносишь твое имя
невольно текут слюнки, —
перуанский чокло, зеленый початок;
маис древних инков;
теплые зерна нежности;
гроздь пенных зубов;
памятник зеленых цивилизаций;
невесомый дух хмельной чичи,
настоянной на веках;
изначальные зернышки крови,
близнец счастья,
крылья, поднявшие Перу над Америкой,
зоревая ступень истории,
древнее золото флоры…
Время вознесло тебя на своих плечах
к высотам Мачу-Пикчу
и за руку вывело в равнины побережья.
Ты – сама жизнь;
материал, из которого сделано имя Перу;
четкие шеренги зерен —
боевой авангард лакомой снеди;
заплетенная легендами грива;
желтый гранат неколебимой любви;
сок, в котором бродит пенистая мечта;
гордый брат картофеля;
плод, от рожденья поделенный
по-братски, поровну:
знамя индейских общин;
причастие остроконечных Анд —
их кровь и просвира;
священный початок,
манна земная,
жемчуг мифа,
посох слепого,
прибежище нищих,
неугасимый зеленый факел…
С тебя начинается вкус отчизны.
Из твоих белых сосцов, —
перуанский початок, маисовое Перу, —
сочится млечная вечность.
 

 
Знаю, что кто-то вдали сейчас
пыль отряхнет с нашей детской елки
и замерцают на ветках помятые звезды.
Знаю, что кто-то качает стаканом в такт
замирающим нотам перуанского вальса,
нарушая семейный порядок в декабрьский вечер.
 
 
Стол наш будет накрыт, и никто
не обернется взглянуть, как вхожу я,
как сажусь на законное место старшего сына
и напеваю, хмелея, и прерываю молчанье
чем-то сердечней этой грошовой открытки.
 
 
«Доброго вам рождества!» – говорю, как сказал бы:
«Снова я здесь», – потому что люблю этот мирный покой,
где неспешное время вышивает украдкой
крестики счастья на темной изнанке нужды.
 
 
Знаю, что кто-то вдали сейчас
к двери рванулся, вспугнув расстоянья, как птицу,
и встречает меня, и смеется, смеется…
 

 
Оставляю мою тень,
что иголкой в улице засела
и с тоской озирается на стены,
на окна в решетках, за которыми любить не умела
на город мой с его каменным небом.
Оставляю призрачные руки,
что скользили по клавишам, бедрам, и струям и вéкам медовым,
мои пальцы, с которых сошли эти строчки
поступью той, чье сердце, как обшлага, сносилось.
Оставляю лысую голову, лапки мои паучьи,
мое платье, в подпалах от сгоревших предвестий,
полинявшее от лампы над поздней книгой.
Оставляю побитые крылья, мою игрушку,
заводную лошадку, что годами скакала
к тем верховьям, где ключ величья и смерть для смерти.
Оставляю эти несколько книжиц, потраченных ленью,
образ мира в груде мутных осколков
и заглохший стон под лавиной молний,
что зажат в зубах, как щепотка раскисшей глины.
 
 
Прими это все, собери словно крошки с юбки,
хоть эту малость подай на прокорм забвенью.
 

 
Сеньор рантье,
сеньор чиновник,
сеньор помещик,
люди бессмертны,
но вы-то смертны.
Любопытно, что гнить начинают
еще до того, как станут трупом.
Терпите свой смрад, если хотите,
демонстрируйте его понемногу,
но не болтайте.
Выставляйте задницы, сеньоры,
но никогда не рыдайте,
даже для скотов необходимо
кое-какое приличье.
Не забывайте также о небе,
о белых крыльях,
о музыке арф,
сладостно звучащих
под вашими сладостными перстами.
Подумайте о книгах, которые вы листаете,
о заброшенных чахоточных вдовах,
которых спасут ваши золотые трубы.
Подумайте о ваших купюрах, о
лете на пляже, о любовнице-блондинке,
об эфебе-брюнете, о бедняках,
которых вы облобызаете в мире ином,
о земных просторах и о засахаренном
небе.
Подумайте обо всем,
потому что в этом мире
вам пребывать не так уж долго.
 

У меня уже нет сил, чтобы все это вынести…

Микаэла Бастидес [249]249
  Микаэла Бастидес —жена Тупака Амару, которую также казнили вместе с ним, на глазах у ее детей.


[Закрыть]

 
Его будут пытать, волочить и топтать,
будут кости его дробить,
в рот загонят взрывчатку, заставят страдать,
но не смогут его убить.
 
 
Все желания вырвут и вырвут язык
и подвесят вниз головой,
но, взбесившись, увидят в кровавый миг,
что по-прежнему он живой.
 
 
Голова его – в траурно-красном венце,
ноги судорогой свело,
ребра сломаны, ссадины на лице,
но он жив палачам назло!
 
 
К четырем коням привяжут его
в исполненье злого суда.
Только с ним не сделаешь ничего!
Не убить его никогда.
 
 
Захотят его разорвать – и не смогут разорвать.
Захотят четвертовать – и не смогут четвертовать.
Захотят убить – и не смогут убить,
затоптать в грязи, повелеть забыть,
вырвать душу, голову размозжить…
 
 
Захотят убить – но он будет жить!
Захотят сломить – и не смогут сломить,
захотят убить – и не смогут убить!
 
 
Когда на третий день мук
решат, что с ним покончено, все вокруг,
он вернется с криком «Свобода!», чтобы навечно с родиной быть.
Они не смогут его убить!
 

 
Да, потому, что родина моя
прекрасна, словно шпага, поднятая к бою,
да, потому, что именно сегодня
величье новое пришло к отчизне, —
обещаю защитить ее
всей жизнью.
И пусть отступники болтают, что хотят, —
мы здесь, на линии огня,
себе отрезали пути назад
тяжелым ливнем
стали.
 
 
И небо это наше.
И нам принадлежит наш каждодневный хлеб —
мы сами сеяли, и мы собрали жатву
с родной земли.
Все нам принадлежит —
и наше море,
и птицы, и поля, и горы.
 

ПУЭРТО-РИКО

1

 
Акробаты нынешнего века,
ловим мы трапеции метафор
и, рискуя, ходим по канату
в жажде одобренья и оваций.
Тропы вынимаю из кармана,
словно свежесорванные розы…
Чтобы перекладины достигнуть,
выстреленный, я лечу с арены —
к розе той, которая не пахнет,
к той звезде, которой нет на небе,
к птице непоющей, безъязыкой…
 

5

 
Земля воровства, земля страданья,
рабочих, поэтов, недоеданья…
Антиллы – душистые райские кущи,
голодное брюхо по морю влекущие.
Вольер попугаев, как тропики, древних,
политиканствующих на деревьях.
Несчастный остров, где я родился!
Тебя, словно кость, зарывает впрок
янки, черный бульдог.
 

7

 
В час тишины и мира,
там, где залив дугою,
вечер – надежная гавань
сумраку и покою.
Ночь сюда тихо, плавно
входит огромной яхтой,
в воду звезду бросает,
как якорь.
 

 
Душа моя – словно колодец с водою зацветшей,
где дни в монотонном и важном потоке кружатся,
гася бестолковость свою и бессмысленный гомон,
где мертвенные в тишине оседают пустоты.
 
 
Вода озаряется снизу агонии светом:
там радуга тухнет и в черной тени умирает,
там слизь прилепилась к безжизненной траурной тине,
дыханье которой свечением синим исходит.
 
 
Душа моя – словно колодец. Пейзаж задремавший,
в воде отражаясь, колышется и исчезает,
а ниже, в глубинах, на дне, может, тысячелетье,
сны видя о людях, лежит мизантропка-лягушка.
 
 
Но вот иногда под влияньем луны отдаленным
колодец оденется в смутные чары легенды,
и кваканьем тихим внезапно вода огласится,
и древнее вечности чувство наполнит колодец.
 

 
Пляска негров, пляска, пляска
перед огнем, пылающим жарко.
Тум-куту́м, тум-куту́м,
перед огнем, пылающим жарко.
 
 
В зарослях коки [253]253
  Кока– кустарник, из плодов которого добывается кокаин.


[Закрыть], рядом с прибоем, —
оскал свирепый и сладострастный,
тела цвета потоки, цвета тины,
безумие бедер, запах подмышек,
глаза все сумрачней и все ярче
горят от басистых ударов гонга.
Пляска негров, пляска ночная
перед огнем, пылающим жарко,
тум-кутум, тум-кутум,
перед огнем, пылающим жарко.
 
 
Кто повелитель самый могучий?
Кто из девственниц всех стройнее?
Где отмель свирепейшего каймана?
Чье волхованье сгубило Бабиссу?
Пляшут негры, лоснятся потом
перед огнем, пылающим жарко,
тум-кутум, тум-кутум,
на чистом острове одиноком.
 
 
Луна – серебряная черепаха,
плывущая в неподвижности ночи;
кто он и где он – охотник дерзкий,
который ее опутает сетью?
Кто он – Бомбасса или Бабисса,
Булон, Сокола или Бабиро?
Тум-кутум, тум-кутум,
перед огнем, пылающим жарко.
 
 
Смотри – луна, серебристая рыба,
старая злобная черепаха,
сок извергает в заводи ночи,
и сок завораживает и усыпляет.
Поймай, поймай, поймай черепаху!
Приволоки на крюке железном!
Пляска негров, пляска ночная
перед огнем, пылающим жарко,
тум-кутум, тум-кутум,
перед огнем, пылающим жарко.
 
 
Есть у нас зуб драгоценный динго —
великий Бабисса ее потомок,
есть у нас зуб драгоценный динго
и коготь маленького каймана;
против дурного они всесильны,
нам от дурного они защита —
зуб несравненный великой динго
и коготь маленького каймана.
 
 
Манаса, Кумбало и Билонто,
ловите эту луну гнилую,
она, что ни ночь, отравляет сумрак
своим омерзительным желтым светом.
Ловите луну, ловите, ловите
чудовище, наводящее порчу
на нашу охоту и наших женщин
на чистом острове одиноком.
Тум-кутум, тум-кутум,
перед огнем, пылающим жарко.
 
 
Храбрые негры пальмовых джунглей!
Придите скорее! Вас ждет Бабисса,
великий властитель кайманов и коки,
перед огнем, пылающим жарко.
Тум-кутум, тум-кутум,
перед огнем, пылающим жарко!
 

 
О безупречный, очей услада, герцог де Мармелада!
Где сегодня твои кайманы в дальней деревне Понго?
Где округлая, голубая тень твоих баобабов?
Где пятнадцать твоих красоток, пахнущих сельвой и тиной?
 
 
Впредь не отведать тебе жаркого из молодого мяса,
искать знакомые обезьяны вшей у тебя не будут,
не выследит глаз твой, нежный и томный, женственную жирафу
в оцепенелом молчанье равнины, в сонной жаре саванны.
 
 
Кончились ночи твои с кострами, взметавшими желтые космы,
и с монотонной капелью – вечным рокотом барабанов,
в чью глубину, как в теплую тину, медленно ты погружался,
дна достигая – заветного слоя прадедов и прабабок.
 
 
Нынче в нарядном мундире французском шествуешь ты изящно,
липкою патокой льстивых приветствий ты, царедворец, залит,
а ноги твои, наплевав на титул, орут из модных ботинок:
– Эй, Бабилонго, пройдись по карнизу! Пройдись по дворцовой крыше!..
 
 
Ах, как с мадам Кафоле учтив ты, как обходителен с нею!
Ты весь – как бархат на волнах скрипок на изумрудных волнах;
но еле сдерживаешь ты руки, вопящие из перчаток:
– Эй, Бабилонго, чего ты медлишь?! Вали ее на кушетку!..
 
 
От дна, от глубин, от заветного слоя прадедов и прабабок,
в оцепенелом молчанье равнины, в сонной жаре саванны,
плачут – о чем же? – твои кайманы в дальней деревне Понго,
о безупречный, очей услада, герцог де Мармелада!
 

 
Французский флаг заходит в гавань. Шлюхи,
борделей лоно настежь распахните!
 
 
Британский стяг в порту. Пора притоны
от нищих завсегдатаев очистить!
 
 
Хоругвь американцев… Негритята
и пальмы все должно быть наготове!
 
 
Ром, девки, черные мальчишки. Сладость
трех главных сил, трех мощных воплощений
Антильских островов.
 

САЛЬВАДОР

 
Смуглый малыш уснул…
Вот отыскать бы на свете
того, кто влил ему в жилы кровь
орехового цвета.
 
 
Может быть, ком земли
в этом замешан действе;
может, сова-науаль,
преданная индейцу?
 
 
Ох, и глядела я —
всю обошла я землю! —
на маис и магей [255]255
  Магей– род агавы.


[Закрыть],
на вулканы и сельву.
 
 
Все-то искала я, —
ох, отыскать не сумела! —
взмыла из-под разбитых ног
стайка горлинок белых.
 
 
Улыбнулся во сне…
Видит дитя, наверно,
храм ушедших людей,
что нынче в песках затерян.
 
 
Древних времен ткачи
ткали фазанов на ветке,
с греческих ваз цветы
живут на материн ветхой.
 
 
И дороги ведут
от Исáлько к Петéну
сквозь бабочек, и листву,
и бешеных трав сплетенье.
 
 
Вздыхает во сне малыш…
И возвращаться медлит
в страну, где все, что прежде цвело,
от горя теперь померкло.
 
 
В раковине морской
древний грохочет ветер,
раковина хранит
далекий берег рассвета.
 
 
Засохли ши́ло цветы,
а прежде медом желтели;
яшмовое острие
на три куска разлетелось.
 
 
Беглым народам – бежать,
больше спасенья нету,
топот тяжких копыт
мчится за ними по следу.
 
 
Тише: проснется малыш…
Голова заболела,
больно ему во сне з
а этот край омертвелый.
 
 
Боязно одному;
снова – и не заметишь —
сон его оплетут
воспоминаний сети.
 
 
Страхи, как ночь, длинны,
тяжки, как путь индейца…
Мается он во сне,
в дремоте немого детства.
 

 
Отчизна,
крестьянка-мать,
я умолкаю, голос твой заслышав,
и чувствую, как сердце наполняет
любовь К тебе!
Когда я думаю об улицах угрюмых
и о горах, стремительно взмывающих
в заоблачную высь,
о шумных митингах твоих,
о каждом голодающем ребенке,
о пролитых в молчании слезах,
о вспышках гнева
и о твоих кровоточащих ранах,
когда я думаю о голосах печальных,
о трудном хлебе,
о спинах, по которым плеть гуляет,
когда я вспоминаю всех убитых
и каждый выстрел по Свободе,
и каждого предателя и тех,
кто кулаки до крови сжал в карманах,
когда я думаю о знамени твоем,
О времени, летящем над тобою,
и о глазах, в которых смерть застыла,
и о других глазах – глазах слепцов, —
я в битвы за тобой иду, отчизна!
Ты словно роза в сердце распустилась!
 

УРУГВАЙ

 
Закат чистейшим златом воздал за все труды…
И женщина, светлея от глаженого ситца
и в волосы вплетенной душистой резеды,
с шитьем или вязаньем на свои порог садится.
 
 
Вот девушка проходит, неся кувшин воды, —
ботиики, шаль и посох, чтобы не оступиться.
За часом час минует сонливой вереницей,
Аркадии дыханье чуть шевелит сады.
 
 
Все тихо… Лишь из лужиц, синеющих, как нимбы,
доносятся лягушек гнусавые маримбы [258]258
  Маримба– индейский музыкальный инструмент, напоминающий ксилофон.


[Закрыть].
В озерах алый отсвет заката все тусклей.
 
 
Вершины розовеют – как призраки в тумане,
и пыль у горизонта клубится – то крестьяне
усталою гурьбою идут домой с полей.
 

 
Дверь настежь распахнулась, и, млея от истомы,
Алисия и Хлорис, открыть не в силах глаз,
от света влажных, трут их, развеевая дрему,
обрывки сновидений, столь сладких в ранний час.
 
 
В фонтане день умылся, невинно обнажась,
и праздный плуг проснулся на ложе чернозема.
Священника сутана степенно, мимо дома
проплыв, с тенями сада цветущего слилась.
 
 
Все дышит и смеется. Гора порозовела,
но в снах еще средь звездных скитается дорог.
Кузнечиком старинных пастушеских эклог
 
 
бубенчик монотонный доносится несмело.
И ласточки, как ночи, уже разбитой, стрелы,
в зарю хотят вонзиться, летя наискосок.
 

 
От почвы материнским повеяло теплом…
Пасется у дороги мул на краю селенья.
Гора под зимним солнцем сияет в отдаленье,
как старая крестьянка в переднике льняном.
 
 
А небо благодушно, и веет ветерком.
Пастушка под сосною сидит, обняв колени,
и тучный скот степенно, вразвалку, в направленье
холма бредет, свирелью пастушеской влеком.
 
 
Идет пастух, тяжелой вязанкой дров нагружен;
чуть свет он дом покинул, но на закате дня
ему наградой будут уют и сытный ужин.
 
 
Кормильца у порога ждет вся его семья,
а верный пес, приходом хозяина разбужен,
вертит хвостом и лает, у ног его снуя.