Текст книги "Поэзия Латинской Америки"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Все словно замирает в деревне в этот миг.
Лишь колокол порою, бросая отсвет едкий,
на сытой скуке ставит размеренные метки,
докучный, как строптивый зажившийся старик.
 
 
Аптекарь подле двери во сне смиренном сник.
Над площадью несется кудахтанье наседки.
Орешника в камине потрескивают ветки,
и у огня священник сидит над книгой книг.
 
 
Все мирно в этом доме, и небо кроткой синью
мирским трудам – заботам дарует благостыню.
Вокруг фонтана женщин поющих голоса.
 
 
Там стирка, чтобы в праздник мог переоблачиться
крестьянин. А из сада бродячая ослица,
лягаясь, удирает от лающего пса.
 

 
Крестьянская лампадка мигает и коптит
в гостеприимной кухне. Поленья задымились,
и запах пищи с духом горящих дров смесились,
в крестьянине рождая здоровый аппетит.
 
 
Погонщик понукает волов, арба скрипит.
Вот он бросает упряжь, согнать дремоту силясь.
Сидит за пряжей Тетис, корову доит Филис
и молоком молитвы всевышнего поит.
 
 
Стада из стойл выходят, медлительно, в молчанье,
мрача долину словно монашье одеянье.
Бриз растворился в листьях, будя их и бодря.
 
 
И, как пастушка после бессонного томленья —
глаза печально томны за поволокой лени, —
глядит на звезды в небе светлеющем заря.
 

 
Бубенчика с заката донесся звонкий зов.
Погонщик понукает волов хриплоголосо,
и крик его дробится о скалы и утесы,
плещась, подобно стайке нанизанных платков.
 
 
Дымок над кровлей тает, и воздух стал лилов.
Вот тельная корова бредет тропой с откоса.
Фигуры лесорубов размыл туман белесый —
лишь вдруг топор заблещет, затишье расколов.
 
 
Покрыта полосами палитры огнецветной
трава вблизи погоста. Покой ветхозаветный,
в котором испаренья хлевов растворены,
 
 
свинарников, овчарен, земли. И голубь сизый
порой возникнет, словно воспоминанье из-за
потрескавшейся полуразрушенной стены.
 

 
Ночь на горе покоит печальный кроткий взгляд —
то взгляд над спящим чадом недремлющей косули.
Являя дар Сивиллы, поля во тьме уснули
и то, что внушено им, бессвязно говорят.
 
 
Как белые виденья, три тополя стоят,
расчеркивая небо. Запел – уж не в бреду ли? —
петух. Лучи ночного светила затянули
предметы в серебристый чарующий наряд.
 
 
На озере уснувшем не видно ни морщины.
Оно – как чистый разум горы. Пастух Альбино
добыть луны кусочек пытается, блажной;
 
 
увы, в ковше ладоней одна вода пустая.
Бриз колыбельной песней плывет над садом, тая,
и бесов отгоняет псов монастырских вой.
 

 
В ознобе роща – ватой на ней туман повис.
Чиста горы вершина – как мысль идеалиста.
И, резкими скачками, как будто норовистый
скакун, с веселым ржаньем, поток стремится вниз.
 
 
Тростник открыл у ветра призвание флейтиста.
Внезапно зимней дымки покровы сорвались,
и – солнце смотрит из-за раздвинутых кулис
и в утре растворилось сиянье аметиста.
 
 
В лучистых нитях капли скользят между листов.
В них вся игра алмазов и всхлипы бубенцов.
Упильо бросил стадо и, возле речки сидя,
 
 
поверил душу флейте, не зная – каково
следить за ним украдкой, внимать игре его
за тополем застывшей и млеющей Филиде.
 

 
Да, скоро я умру, и я умру так странно:
меня не жизнь, не смерть и не любовь убьет,
но мысль меня убьет, немая, словно рана…
Знакома ли вам боль, которую несет
 
 
мысль непомерная, что гложет неустанно
и плоть и душу вам, но чей не зреет плод?
Не жжет ли вас звезда, что гаснет безымянной
и, мстя, сжигает вас, но света не дает?
 
 
Голгофа вечная! Нести в себе все время
бесплодно-цепкое, губительное семя,
нутро мне рвущее безжалостным клыком!
 
 
Но как от рук Христа ждут чуда воскрешенья,
так жду я: вдруг дождусь я чуда озаренья,
коль семя прорастет невиданным цветком!
 

 
Была в мечте моей вначале страсть и сила:
как шумный водопад, она во мне бурлила,
как в бурю океан, безумием больна,
сметала жизнь мою, как ураган, она.
 
 
Потом мечта моя поникла, как светило,
чья предзакатная глава воспалена
улыбкой огненной, но, как мольба, грустна
улыбка: всю печаль в ней солнце отразило.
 
 
Теперь в мечте моей – восторг, печаль и смех,
все сумраки земли, цветенье радуг всех,
как идол, хрупкая, сильна, как божье имя,
 
 
над жизнью властвуя, встает мечта моя:
и поцелуй горит, свой аромат тая
в цветке, чьи лепестки оборваны двоими.
 

 
Челн приготовьте мне, чтоб был, как мысль, просторным,
пусть «Тенью» иль «Звездой» он будет наречен,
ни ветру, ни руке не будет он покорным,
но будет волен он, прекрасен и умен.
 
 
Пусть поведет его биением упорным
то сердце, коему нездешний снится сон,
и, словно божьих рук объятьем чудотворным,
пусть вынесет меня в любую бурю он.
 
 
Челн нагрузить хочу я всей моей печалью,
и в нем, как лилия, приманенная далью,
по воле волн пущусь в нездешние края…
 
 
Мой челн, душа моя! Каких ждать приключений,
случайных радостей, глубоких откровений
в пути? Уж ни мечтать, ни жить не в силах я.
 

 
Будь я твой поводырь, Эрос, в царстве твоем,
я бы властью твоею слепой повелела,
чтобы тело любимого пало огнем
на мое среди роз распростертое тело.
 
 
Я нектаром его опою, чтобы в нем
страсть, как ястребов стая, кружила и злела,
чтоб навстречу тем ястребам в теле моем
стая розово-белых голубок взлетела.
 
 
И, как змеи, пусть руки его обовьют
мой податливый стебель… И с губ моих пьют
губы мед мой, что я для него собирала…
 
 
Жду, как сева горячая ждет борозда:
будет брошено семя в меня, и тогда
роду светло-безумному дам я начало!
 

 
Гитара,
ты всем надоела,
твои струны оборванные, словно космы, висят.
Ты похожа на женщину, непричесанную растрепу,
которой нет дела до того, что о ней говорят.
 
 
Нудишь старую песню, тянешь все ту же унылую ноту,
твое заунывное тренканье
в горле стоит колом.
Ты похожа на первую красотку селенья,
которой все мужчины твердят об одном.
 
 
Ты раскинула руки, лениво потягиваешься
в однозвучной ритмичной тоске,
ты молчишь, и рот твой щербатый растягивается в зевке.
 
 
Гитара,
у тебя нет возлюбленного;
кто тебе говорит о любви, —
без любви и при всех обладает тобой,
благодарные слушатели глазеют и хлопают
в этот час надругательства над твоей чистотой.
 
 
Гитара, у тебя нет возлюбленного,
с настоящим мужчиной
много лет не была ты один на один.
 
 
Нос не вешай, гитара,
он придет, ты останешься с ним с глазу на глаз,
и, мужскую ласку изведав,
ты родишь счастливую песню,
молодую, звенящую над землей!
 

 
Чтобы пропеть эту песню,
я в руки беру гитару;
нет лент у нее на грифе,
и нет у нее футляра;
это не бог весть какая —
это простая гитара.
 
 
Пусть и креол и гринго
сядут со мною рядом —
ни одного не обижу
я ни намеком, ни взглядом;
я их ценю обоих
и одинаково рад им.
 
 
Я не нуждаюсь в лентах —
голос бы не фальшивил;
только б на дереве полом
струны под пальцами жили;
если поет гитара,
ленты на ней – как чужие.
 
 
Пою потому, что должен,
хотя б я и был не замечен
и за столом обойден
или хулою встречен,
хотя б полопались струны
или погасли все свечи.
 
 
Всем интересно будет
то, что сказать мне нужно:
всем – и креолам и гринго,
хватит земли, нам суженой,
и мы внутри одинаковы,
разные лишь наружно.
 
 
Что ж до различий этих —
так я, друзья, отвечу:
солнце и воздух Америки
сблизят обличья и речи;
ну, а душа… нет ни белой,
ни черной – есть человечья.
 
 
Нашей земли уроженец
и пришлый из-за границы,
тот, кто родил креолов
здесь и успел прижиться, —
оба земли этой дети,
словно маис и пшеница.
 
 
Здешний закон – для всех он:
закон не глядит на цвет;
каждому право работать,
каждому пища и свет —
ведь между мозолями бедных,
ей-богу, различий нет.
 
 
Я гаучо и рад бываю
любому, кто любит труд, —
издалека ль он пришелец
или родился тут;
все, чьи руки в мозолях,
в мой дом, как друзья, войдут.
 
 
Но, земляки, учтите
и уж не обессудьте:
здесь мы людей сверяем
по совести и по сути;
пусть вы с пустым карманом —
полны достоинства будьте.
 
 
Как бы то ни было – всех вас
за земляков признаю:
и здешних и пришлых – сумевших
найти здесь отчизну свою;
об этом пою как гаучо
и как человек пою.
 

 
Тянет и тянет упряжка
лемех, режущий поле,
иней на черных комьях
блещет россыпью соли.
 
 
Вспорото бороздою
брюхо земли упругой,
пахнет она душисто,
ластится к грубому плугу.
 
 
Дрозд с белоклювой голубкой,
по полю шествуя чинно,
роются в черных комьях,
ищут червей и личинок.
 
 
Тянет и тянет упряжка,
топчет землю-смуглянку,
блещет сахарный иней,
выпавший спозаранку.
 
 
Пахарь идет за плугом,
брови насупив хмуро,
медью сверкает кожа
в дымке раннего утра.
 
 
Он молчаливей камня,
не услыхать его пенья,
голову низко понурив,
бредет он печальною тенью.
 
 
Соком багряной черешни
утро подкрасило небо,
глину гончар мешает,
славно посуду лепит.
 
 
Пахнет горько и пряно:
в поймах весна хлопочет,
нежный прозрачный воздух
дышит клейкостью почек.
 
 
Тает белая морозь,
гибнут черные беды,
вот и сентябрь-мальчишка
пляшет среди побегов.
 
 
Облака космы седые
крыльями режет аист,
и красногрудая птица
с криком над лугом летает.
 
 
Солнце бросает охапки
света на луг ароматный,
день наполняет котомку
цветом лаванды и мятой.
 
 
Тянет и тянет упряжка,
путь ее долог и труден,
новой жизни поклажу
дарит сентябрь людям.
 
 
Что ж он так поскупился,
пахарю за старанья
не дал ветки надежды,
алых роз обещанья?
 
 
Ах, невеселый пахарь!
Горло тоска сдавила,
в черных глазах печальных
горе твое застыло.
 
 
Как на ветру загрубели
руки твои в мозолях,
стали шершавы, как корни,
солнцем спаленные в поле.
 
 
Снова земля подарит
людям колосья литые,
хлынет зерно рекою,
но в закрома чужие.
 
 
Землю опять пропитает
сладостный запах хлеба,
снова с зерном янтарным
в город повозки уедут.
 
 
Пахарь, готовься к севу,
поле режь бороздою,
новый хлеб уродится,
станет новой мукою.
 
 
Тянет и тянет упряжка,
в двери сентябрь стучится,
в зарослях трав зеленых
снова весна искрится.
 
 
Пахарь мой невеселый,
пашешь ты землю чужую!
Сколько зерна ты сеешь,
а корку жуешь сухую.
 

 
Радость моря! Радость моря! Радость моря!
Соленые волны пляшут, несутся, штурмуют.
Вольные вихри вгрызаются в водную толщу
и катят валы за валами.
Белая пена вскипает вдали,
там, где темные скалы стоят под зеленой водой.
 
 
Радость моря! Радость моря! Радость моря!
Охотничьи рога ветра
наполняют густым гуденьем
перламутровые раковины островов.
О, исступленная музыка,
дикие стоны и крики, судорожные аккорды
волн сумасшедших и ветра и соли морской.
 
 
Радость моря! Радость моря! Радость моря!
Вот он космический час,
час разнузданности океана,
его черные легкие
выдыхают мрачнейшие ураганы.
Солнце огненными руками
отворяет в тучах голубые двери,
но смерч перекручивает мачты
и принуждает корму и днище корабля
кричать смолеными и злыми голосами.
 
 
Радость моря! Радость моря! Радость моря!
Среди грохота воды,
среди седых валов и резких вихрей,
средь острых скал и островов печальных
танцует вместе с кораблем мое распахнутое сердце,
под музыку раскованных страстей.
 
 
Радость моря! Радость моря! Радость моря!
Волна разбивается о преграду,
ветер разрывается о преграду,
гроза и море сражаются против всяких преград.
Ах,
упоение, безумие, жар, судороги, бешенство, бред!
Утесы раскалываются и взлетают,
рифы сшибаются с ревом,
острова вопят каменными грудями,
маяки свистят и вздымают руки
в белых кристалликах соли!
 
 
Радость моря! Радость моря! Радость моря!
Глаза мои сияют ликованием,
насквозь пропитанный горькой пеной,
я плыву на корабле, погружающемся носом в опасность.
Меня хлещут яростные порывы бури,
вокруг встают беспощадные горы воды,
и рычат бездонные недра океана.
О свобода,
чудесная свобода,
трепетная, безграничная, страстная, трагедийная —
бесконечное веселье стихийных сил!
Сердце мое, смотри:
волна бьется о свои пределы,
ветер бьется о свои пределы,
океан разрушает все пределы!..
И сердце мое танцует вместе с палубой,
плачет и жалуется, поет и смеется.
 
 
Я жду мгновения встречи с роковым утесом,
о который разобьются в щепки эти старые доски,
и огромная волна понесет в божественные страны
к новой неведомой и высокой судьбе
мое бледное, вытянутое и светящееся тело, —
огромная волна, стучащая в последний предел.
Радость моря!
Радость моря!
Радость моря!
 

 
На челн я твой взойду мятежницей, Харон,
пусть тени остальных неслышно точат слезы
иль тихо молятся, боясь, чтоб чей-то стон
не породил в глазах твоих немой угрозы.
 
 
Разбудит мертвый челн мой дух живой и дикий:
как жаворонок в нем я буду плыть и петь,
рассыплю, как фонарь, я голубые блики
и воды мрачные заставлю просветлеть.
 
 
Да, я мятежницей взойду на челн Харона:
слезинки не пролью и не издам ни стона,
как ни бесись, старик, мой гордый нрав кляня,
 
 
нет, не принудишь ты меня к повиновенью,
с челна я не сойду сама покорной тенью,
как варвар – пленницу, ты вынесешь меня.
 

 
Цивилизацией сыта по горло:
хочу свободной быть, хочу счастливой быть!
На пышной клумбе я цвету, как все, покорно,
но корень дикий мой не дам я обрубить!
 

 
Мои руки… О чудо! Они вдруг расцвели!
Розы, розы на пальцах моих проросли!
Расцвели мои руки от возлюбленных уст:
от твоих поцелуев руки – розовый куст!
 
 
Возвещая о чуде, по тропинке я мчусь,
и я плачу от счастья и от счастья смеюсь!
Как отрадно смеяться и не сдерживать слез, —
и, о чудо, весь воздух полон запахом роз!
 
 
Но, меня лишь завидев, шепчут люди кругом:
– Помешалась бедняжка… Отвести ее в дом…
Что кричит: будто розами руки цветут
и на пальцах ее – розы, розы растут!
 
 
Ах, несчастные! Нет, не для них чудеса;
только в то они верят, что видят глаза:
розы только в саду им увидеть дано,
только в поле для них созревает зерно…
 
 
Все должно иметь линию, форму и цвет,
остальное для них – просто выдумки, бред.
Не поймут, коль услышат: – О радость моя! —
Им знакома лишь радость от еды и питья…
 
 
Пусть ославят безумной, пусть в темнице сгноят,
заперев меня на семь засовов подряд,
пусть у двери оставят свирепого пса,
чтоб забыла и думать я про чудеса…
 
 
Все равно буду петь: мои руки цветут
и на пальцах моих розы, розы растут!
И почует, встревожась, тюремщик мой – пес,
как темница наполнится запахом роз!
 

 
Море на рассвете
цвета гиацинта,
как фиалок россыпь,
брошенная ветром…
 
 
К этому бездонно-фиалковому цвету
хочется припасть щекою, побледневшей
от бессонной ночи…
 
 
От тоски бессонной медленно очнуться
на подушке, взбитой
волнами приливов, волнами отливов,
кáмнями морскими…
 
 
Море на рассвете —
ни судов, ни лодок, —
цвета гиацинта,
как глаза невинных,
только что рожденных!
 

 
Сегодня я покончила со смертью,
с которой столько нянчилась доныне:
со смертью из романса и легенды,
со смертью в кадре черно-белой ленты,
со смертью зрелищем и ослепленьем…
Прощай, манящая загадка-смерть!
 
 
Прощай и ты, смерть отроческих лет,
смерть в непорочных ангельских одеждах
среди гелиотропов и рыданий —
не в духе времени такая смерть!
 
 
И ты, далекая, из детской сказки,
из мира снов улыбчивого детства,
где локон золотой, ларец заветный,
корабль волшебный, белоснежный лебедь…
 
 
Теперь я знаю: смерть – безгласная, слепая,
бесцветная, безликая – другая,
всему живому чуждая, она —
смерть для земной надежды. Смерть.
 
 
Смерть бесконечная,
без ада и небес,
все отнимающая без возврата,
смерть – тайна, в окруженье вечных стен.
Вот что такое смерть.
 

 
Если в путь я вышел поздно,
если мрак замкнул окрестность,
пусть не кажется мне грозной
этой ночи неизвестность.
 
 
Бил родник, и до рассвета
темная капель звучала.
Я готов поклясться – это
кровь в висках моих стучала.
 
 
Тишь. Доносится до слуха
чья-то песня путевая
и смолкает. Ветер глухо
плачет, сосны обнимая!
 
 
И вода в своем паденье
час за часом с той же силой,
пробиваясь сквозь забвенье,
точит камень над могилой.
 

 
Зимой и летом нет конца заботам,
с утра до ночи бедам нет числа.
Идешь с поклажей, обливаясь потом, —
извилист путь и ноша тяжела.
 
 
И западня за каждым поворотом,
и тайна из-за каждого угла,
и тратишь силы зря: скрывает мгла
дорогу к недостигнутым высотам.
 
 
Пьешь наспех, дышишь наскоро; от дум
устала плоть, изнемогает ум,
и суета становится привычкой…
 
 
Так размышляя, коротает век
разумный зверь, чье имя – человек,
один, на сквозняке, с зажженной спичкой.
 

 
И все-таки, что это значит – жить?
Скитаться, видеть, петь, но сознавать,
что завтра – смерть, что суждено не быть,
исчезнуть, ничего не ощущать.
 
 
Пока же – пить, дышать и созерцать,
искать разгадки, тайны находить.
Какое наслажденье – говорить.
Возможно ли – навеки замолчать?
 
 
Быть существом среди других существ.
Иметь свою частицу, свой глоток
зари и ветра, пламени и льда.
 
 
Считать рассвет первейшим из торжеств.
Вытягиваться к солнцу, как цветок.
Идти – из ниоткуда в никуда.
 

 
Двадцатилетье вчера миновало,
как перебрался я в дом городской.
Взял я с собою – богач небывалый —
птиц моих чутких, как лес над рекой.
 
 
И, трепетавших, одну за одной
выпустил их на пороге подвала.
Взмыли – и небо с тех пор пустовало.
Вот и теперь ни крыла надо мной.
 
 
Двадцатилетье. И столько в нем горя.
Столько тоски. День за днем нарастая,
душит она, и дышать тяжело…
 
 
Что с вами стало, родные нагорья?
Где же ты, где ты теперь, моя стая?
Было мне двадцать. И двадцать прошло.
 

 
Обильна и щедра моя земля;
душа ликует – до того красивы
и хороши окрестные поля.
 
 
Пшеница уродилась как на диво —
мне б стройным стать, как колос налитой,
мне б мощь зерна и безграничность нивы!
 
 
Пускай волна пшеницы золотой
свое теченье бурное направит
к Ревере от Ла-Платы голубой!
 
 
Пусть уругваец вечером предъявит
согражданам итог трудов дневных,
и каждый пусть в ответ свой труд представит.
 
 
Пусть среди нас не сыщется таких,
кто явится ни с чем; с другими вместе
и я представлю дело рук моих.
 
 
Пусть радуются люди доброй вести:
наш общий хлеб не отдан богачу,
а между всеми разделен по чести.
 
 
Все сбудется, что предсказать хочу:
не за горами день, когда, как братья,
по жизни мы пойдем плечо к плечу.
 
 
Дай руку мне, раскрой свои объятья,
мой соотечественник и земляк —
нет крепче нашего рукопожатья!
 
 
Наш общий сноп поднимем вверх, как флаг.
 

 
Приходит новичок
всем довольный
застенчиво улыбающийся
фаберовский карандаш
отточен
строгий синий воскресный
костюм
вызывающе девственен
Мальчик
Весьма приличный
весьма подтянутый мальчик
Садясь
всегда поддергивает брюки
бормочет «да сеньор»
о себе
не думает
Склонив голову
пишет без помарок
пишет пишет
до без пяти семь
И только потом
вздыхает
и это праведный вздох
счастливого утомления
спокойной усталости
Всем понятно
что он кланяется
с перебором
и через двадцать
может быть двадцать пять
перестанет
быть самим собой
не сможет распрямиться
от неотступной
боли в пояснице
и его брюки
превратятся в засаленные цилиндры
Этот подержанный старичок
будет бормотать
не «да сеньор»
а ругательства
правда тихонько
и раза два в год
будет думать
с полной уверенностью
без претензий к судьбе
без веры в свою тоску
что все
было
слишком
просто
 

 
Это и есть судьба? Кто мне подтвердит?
 
 
Смотреть на дождь сквозь перевернутые литеры,
на стену с пятнами, похожими на лица знаменитостей,
на крыши автобусов, сверкающих, как рыбы,
на тоску, пропитанную автосиренами.
 
 
Ни неба,
ни горизонта.
 
 
Только большой стол, общий для всех
и стул,
вращающийся, когда я хочу исчезнуть.
Странно, что где-то у кого-то есть время грустить;
здесь всегда слышатся звонок, телефон, приказ
и, конечно, запрещается плакать над бумагами,
потому что нехорошо, когда расплываются чернила.
 

С, Гусман де Рохас. «Материнство». XX в.

 
Монтевидео пятнадцатое ноября
тысяча девятьсот пятьдесят пятого года
в детстве
Монтевидео был зеленым
совершенно зеленым
и по нему ходили трамваи
теперь я настоящий сеньор
но тогда у меня была толстая книга
которую я мог читать по двадцати пяти сантиметров за ночь
и после чтения ночь сгущалась
и я пытался думать
как это так
не быть
падать камнем в колодец
Уведомляем Вас что сего числа
мы перевели с Вашего счета
Кто это ах да это мама
приближаясь включала свет не пугайся
гасила его прежде чем я засыпал
Триста двадцать песо
фирме Менендес и Солари
и мне снились тени огромные словно кони
и слоны и человекообразные чудища
что было все же лучше
чем думать захлебываясь от ужаса
В соответствии с нашими правилами
седьмого числа текущего месяца
Был таким непохожим был зеленым
совершенно зеленым
и по нему ходили трамваи
и какое счастье иметь форточку
чувствовать себя хозяином
идущей вниз улицы
загадывать
какой номер стоит на дверях
и держать пари с самим собой
на жесточайших условиях
Просим незамедлительно уведомить о вручении
Если кончал в тринадцать или в семнадцать
шел в кино – посмеяться или поумирать
Чтобы мы смогли
зафиксировать это на вашем текущем счете
Был совершенно зеленым
и по нему ходили трамваи
Право с аллеями и палой листвою
с запахом эвкалиптов и ранним утром
Приветствуем Вас с глубоким уважением
Но с той поры прошли годы и кто знает кто знает